о  сделать  себе
анестезию. Общую.
   Прокушенное плечо ныло нестерпимо.  Рука  распухла,  но  пальцы  пока
двигались.
   Может, этот бронзовый щелкунчик еще и  заразный?!  Вот  смеху  будет,
когда кабацкая братва узнает! Лучше и не заикаться о том, что случилось,
- иначе заклюют. А ведьму посетить придется.
   Он остановился и пошарил в карманах в поисках мелочи.
   Пусто. Если там что-то и было, то он все  растерял  во  время  своего
панического бегства. "А, чтоб тебя!" - сказал  Мирон  в  пространство  и
направился к двери кабака в надежде встретить кого-нибудь из приятелей.
   Сделав всего лишь два шага, он споткнулся и упал. На сей раз  ему  не
суждено было встать. Когда он попытался отжаться, кто-то наступил ему на
шею.
   Мирон не успел возмутиться. Чужая нога вдавливала его  в  грязь.  Еще
через секунду он почувствовал, что лезвие ножа воткнулось в горло сбоку.
Острый клинок, твердая рука, хорошо рассчитанное усилие... В  результате
русло кровостока наполнилось кровью. Мирон  осознал,  что  дергаться  не
стоит, иначе ему вырежут гланды.  Прямо  тут  и  без  наркоза.  К  этому
моменту он уже окончательно протрезвел.
   Раздался тихий свистящий голос, вызывающий почти такое же  неприятное
ощущение, как шнурки, продергиваемые сквозь уши. Голос спросил:
   - Он один?
   Мирон сразу догадался,  о  ком  идет  речь.  Разговаривать  ему  было
трудно.
   Языку стало тесно во рту. Поэтому конюх вытащил  ладонь  из  грязи  и
показал два отставленных пальца. Вообще-то он не сумел разглядеть  Марию
в темной хате, но где еще могла быть эта потаскуха?!
   Чужая рука схватила его за волосы и оторвала голову от  земли.  После
этого Мирону перерезали горло - быстро, аккуратно и профессионально.  Он
не видел того, кто его убил. Костлявая так  и  осталась  непостижимой  и
неузнанной.

12. "ОТДЫХАЙ, КРАСАВЧИК!"

   Отправив быдло в загон, Валет запер  дверь  на  засов  и  вернулся  в
уютную койку. Он продолжил прямо  с  того  места,  на  котором  его  так
невежливо прервали.
   Понадобилась всего пара минут,  чтобы  снова  раскочегарить  остывшую
топку. Он подбросил немного угля. Поддал жару. А потом ему самому  стало
жарко.
   К двум часам ночи Валет почувствовал себя опустошенным до  крайности.
Эта женщина с ее формами и талантами могла укачать троих таких, как  он,
и еще осталось бы кое-что для начинающих. Валет сел в кровати и принялся
одеваться.
   - Какого черта? - спросила Мария, закуривая. От нее редко уходили  до
утра.
   - Время позднее. Мальчику пора бай-бай.
   Она не обиделась. Ей и самой хотелось выспаться.  Сегодня  она  уснет
абсолютно трезвой  -  впервые  за  много-много  дней.  Бутыль  с  брагой
нетронутая стояла под кроватью. Этот дерьмовый мир не так уж плох,  если
есть, с кем разделить постель. И еще надежду.
   Мария боялась спугнуть удачу, боялась поверить  в  нее  до  конца.  В
прошлом было столько грязи и разочарований...  "Что  ты  будешь  делать,
глупая потаскушка, если ошиблась и на этот раз?" -  сам  собой  возникал
вопрос,  на  который  лучше  не  отвечать.  Ответ  давно  известен.   Он
становится особенно очевидным, когда висишь в  петле  между  балкой  под
крышей сарая и земляным полом...
   Она выпустила дым через ноздри и мягко улыбнулась.
   Ей отчаянно хотелось удержать этот сезон робкой внутренней  оттепели,
ускользавший, словно слишком ранняя весна. Мария понимала,  что  мужчина
выжат досуха.  Пусть  уходит...  до  завтрашней  ночи.  И  все-таки  его
поведение казалось ей странным...
   А у него начал побаливать затылок.  Он  знал,  что  это  означает.  И
торопился, хотя глаза слипались.
   - Может, продолжим у меня? - спросил он  вдруг,  не  веря  тому,  что
слышит собственный голос. С каких пор его волновали чужие проблемы?  Тем
более  проблемы  шлюх,  от  которых  обычно  получаешь   кратковременное
удовольствие и целую кучу неприятностей - причем надолго?..
   Она расхохоталась:
   - Отдыхай, красавчик!..
   Топая  к  двери,  он  еле  переставлял  ноги.  Натруженный   отросток
побаливал, будто Валет невзначай засунул его в доильный аппарат.
   Она смотрела ему вслед и думала: "Будь я проклята, если он не заберет
меня отсюда! Но не в свой вонючий номер, а туда, куда все хотят попасть.
Только я, идиотка, сама не понимаю, где это место... Да черт с ним! Я не
упущу свой шанс.
   Другого раза уже не будет. Этот парень не вернется в город. (Она даже
догадывалась  почему.  Он  натворит  слишком  много  бед,  чтобы   иметь
возможность вернуться. Он сжигает ВСЕ мосты. Она чувствовала: с  ним  ей
будет весело.
   Настоящее веселье начнется, когда заговорят его пистолеты)... Если  я
его потеряю, то потеряю навеки. Тогда мне конец. Не  правда,  что  я  на
самом дне.
   Всегда есть куда падать... Я знаю, что такое тоска.  Это  моя  лучшая
подруга.
   Если я останусь здесь, то узнаю, что такое СМЕРТНАЯ тоска. А за ним -
хоть в ад. Отвяжусь наконец. К черту осторожность! К черту благоразумие!
Благоразумие - для  тех,  кому  есть  что  терять.  Мне  нечего  терять.
Старость летит навстречу -  беззубая  рожа,  морщинистое  вымя,  мертвая
матка... Счастливчик, забери меня с собой в могилу!.. Держись  за  него,
девочка! Держись обеими руками. И зубами, если сможешь. Только не  укуси
его! Пусть ему  будет  хорошо.  Тогда  и  тебе  будет  хорошо.  Глотнешь
напоследок  свежего  воздуха  (но  перед  смертью  ведь  не  надышишься,
дура!)... Не так уж важно, куда ты идешь; можно идти куда  угодно,  лишь
бы нигде надолго не останавливаться..."  Когда-то  она  слышала  (должно
быть, от своего умника-татуировщика) о морских тварях, которые  обречены
на вечное движение. Остановка означала для них смерть от удушья.  В  еще
большей степени это относилось к людям.
   С этими не свойственными удовлетворенным шлюхам мыслями она  отходила
ко сну, не завершив туалета. Беременность ей давно уже не грозила. И это
даже к лучшему. Нельзя было вообразить себе ничего более уязвимого,  чем
розовый комочек, кричащий от голода и холода  в  бесконечной  ночи.  Да,
пожалуй,   этот   Начальник   в   небесах,   о   котором    так    любит
разглагольствовать священник, иногда принимает правильные решения...
   Кто-то коснулся ее волос. Она улыбнулась, не открывая глаз.
   - Ты передумал, красавчик? - прошептала она, удивляясь тому,  что  до
сих пор не услышала ни звука. И кобель молчал - вот  что  было  страшнее
всего.
   Ей никто не ответил. Она оцепенела.
   Кто-то намотал ее волосы на огромную ладонь и потянул их вверх. Когда
голова оторвалась от подушки, Марии стало больно.  Это  было  грубоватое
начало для очередной любовной игры...
   Она открыла глаза и ойкнула. Вокруг  была  тьма,  о  которой  говорят
"хоть глаз выколи". Только теперь до Марии дошло, что она не  чует  даже
мужского запаха. Тот, кто появился в ее спальне, не обладал запахом и не
издавал ни малейшего шороха. Так  что  же  случилось  с  этой  проклятой
собакой?!.
   Между тем кто-то тянул Марию за волосы вверх, и  вскоре  ей  пришлось
стать на колени. Спазм перехватил горло;  она  не  могла  закричать.  Ее
острые ногти прорезали темноту, но не встретили  на  пути  ничего  более
плотного, чем воздух. В одно  ужасное  мгновение  она  поняла,  что  это
конец. Ее сердце оледенело и треснуло, как стеклянная колба...
   Она еще жила, когда чудовищная боль огненным обручем охватила голову.
   Сквозь собственный вой Мария услышала  хруст,  с  которым  ее  скальп
отделился от черепа...
   И она узнала, что такое смертная тоска.

13. "УБЕЙ ЕГО, РОДНОЙ!"

   - Слушаю! - буркнул Штырек-Игорек и водрузил ноги в не  очень  чистых
ботинках на стол Председателя городской управы.
   Жирнягу  передернуло.   В   углубления   рифленых   подошв   набилась
красноватая глина, которую он принял за высохшую кровь. Ему не  нравился
ни сам Штырек, ни его  манеры,  но  Жирняга  не  знал  более  подходящей
кандидатуры для того дельца, которое нужно было срочно провернуть.
   Председатель понимал, почему Штырек обнаглел до крайности, - тот явно
метил на  освободившееся  место  помощника  Начальника.  Однако  Жирняга
понимал и то что этого никогда не случится: Игорек был слишком умен  для
такой должности. А Гришка - далеко не дурак; поэтому Штырька можно  было
смело записывать в покойники. Скажем, на конец декабря, когда "проблема"
будет окончательно улажена.
   А пока этот  малый  все  еще  числился  "служащим  управы  по  особым
поручениям"
   - проще говоря,  подручным  Жирняги  и  кем-то  вроде  телохранителя.
Маленький рост, коварство и непомерные амбиции сделали из Штырька хорошо
замаскированного психопата. Поскольку о приобретении физической  мощи  и
речи быть не могло, Штырек приложил все свое  старание  к  огнестрельным
игрушкам, уравнявшим возможности  долговязых,  недоношенных,  одноруких,
безногих и даже тех, у кого  серое  вещество  не  было  обезображено  ни
единой извилиной. Быстро извлечь игрушку и точно выстрелить - вот и все,
что требовалось для того, чтобы пристроиться в  этой  жизни  на  насесте
повыше и оттуда гадить вниз на головы собратьев. Штырек  посвятил  всего
себя подобным упражнениям. В этом искусстве ему почти  не  было  равных.
"Почти" - потому что два или три человека в Ине все же превосходили его,
и это служило для Штырька причиной  непрерывной  пытки  путем  пожирания
собственных нервных клеток... Впрочем, сегодня у  него  был  праздник  -
один из конкурентов отправился на тот свет.
   "А ведь не скажешь, что псих, - думал Жирняга, разглядывая невзрачную
рожу Игорька. - Только глазки что-то уж слишком блестят..."  Тем  лучше.
Каков бы ни был исход, Председатель от этого только выиграет. А в случае
чего все можно свалить на комплексы Штырька...
   -  Ноги!  -  буркнул  Жирняга,  спасая  остатки  своего   уже   почти
неразличимого авторитета.
   - Чего-о?.. - недовольно протянул Штырек.
   - Убери ноги с моего стола, скотина!  -  заорал  Жирняга,  пьянея  от
собственной храбрости. И все же пушка на бедре у Штырька заставляла  его
колени мелко дрожать. - Ты пока еще работаешь на меня...  -  добавил  он
помягче.
   Штырек нехорошо ухмыльнулся, однако ноги убрал.
   - О Гнусе  слыхал?  -  небрежно  спросил  Жирняга,  словно  это  было
последнее, что его интересовало.
   Толстяк имел заслуженную репутацию опытного интригана.  Он  перечитал
кучу старых книжонок по психологии и теории управления. Начальник  ценил
его эрудицию.  Жирняга  любил  манипулировать  окружающими.  Иногда  это
получалось у него великолепно. Главное - дернуть  марионетку  за  нужную
веревочку. Опасное развлечение. Ошибешься - и запросто можешь  очутиться
на кладбище... Заветная веревочка была у  каждого,  даже  у  Начальника.
Однако за нее Жирняга никогда не решался дергать.
   Всякая новая смерть открывала дорогу наверх тем, кто умел карабкаться
и работать локтями. Смерть Гнуса не являлась исключением  и  казалась  к
тому же совершенно необъяснимой. Не надо было напрягаться, чтобы понять,
как сильно задевает Штырька эта тема.
   Тот кивнул, выжидая, - не знал еще, куда дует ветер.
   Жирняга с удовольствием тянул паузу, пока Штырек не начал  ерзать  на
стуле.
   Смешной малыш! Но опасный.
   - Начальник склоняется к тому, что это кто-то из чужих.  Или  человек
Ферзя.
   - Ну и что?  -  спросил  Штырек,  изо  всех  сил  стараясь  выглядеть
равнодушным.
   Он полагал, что это придает ему солидности.
   - Ничего. Его люди уже ищут крайнего. Если ты  поторопишься,  у  тебя
появится шанс...
   - Это Гришка так сказал?
   - Я так сказал! Не забыл, где обнаружили потрох той шлюхи?  В  общем,
найди виноватого, голубчик, и убей. Убей его, родной. И чем быстрее, тем
лучше.

14. ДУРНОЙ ГЛАЗ

   Ювелир Яков Фельдман сидел в своей лавке и полировал стеклянный глаз.
Эта  тонкая  работа  отвлекала  его  от  горьких  мыслей.  Глаз  неплохо
смотрелся на побитом молью черном бархате и занимал на витрине  почетное
место между сверкающими серьгами в  форме  полумесяцев,  вырезанными  из
компакт-диска,  и  тяжелыми  бусами  из  нанизанных  на  толстую   нитку
треугольных минералокерамических резцов.
   Глаз был небесно-голубым и, по мнению Якова, лучше всего  подошел  бы
натуральной  блондинке  с  ангельским  личиком.  Одно  только  плохо   -
поверхность   стеклянного   яблока   периодически   покрывалась   мутным
желтоватым  налетом,  который  приходилось  тщательно  счищать.   Да   и
одноглазой натуральной блондинки в обозримой округе Фельдман  что-то  не
мог припомнить, хотя ему было под восемьдесят и припоминал он  многое  -
часто даже против собственной воли.
   Например, жуткую майскую ночь  шестидесятого  года,  когда  во  время
погрома убили его жену и сына. Единственного сына... С тех пор  Фельдман
превратил свое сердце в сейф - холодный и непроницаемый.  В  этом  сейфе
хранились досье, заведенные на  каждого  жителя  Ина,  участвовавшего  в
погроме. У Якова имелось небольшое утешение (если, конечно, в его случае
можно говорить об утешении) - он пережил их всех. Только двое умерли без
его помощи - раньше, чем он до них добрался.
   Это была тайна, хранившаяся в том же сейфе...
   Когда глаз приобрел прежние блеск и прозрачность, ювелир положил  его
на маленькую черную подушечку и  повернул  зрачком  к  двери.  "Берегись
дурного глаза!" - предупредила Фельдмана одна старая карга,  заглянувшая
в лавку в поисках зубных протезов. Глупое  суеверие,  но  слова  старухи
оставили след...
   Проглотив малокалорийный завтрак, Яков взялся за обработку лезвия  от
безопасной бритвы с надписью "schick".  Он  убрал  зазубрины,  соскоблил
пятна ржавчины и прикрепил лезвие  к  стальной  цепочке.  Шлюхам  должно
понравиться.
   Шлюхи любили все блестящее  и  опасное...  Впрочем,  Фельдман  мог  и
ошибаться  -   в   этом   заключались   непредсказуемость   торговли   и
профессиональный риск.
   Он почти завершил работу и даже повесил  цепочку  с  лезвием  на  шею
резиновой куклы, снабженной всеми атрибутами  настоящей  женщины.  Кукла
торчала в углу лавки и служила  манекеном  -  предметом  черной  зависти
портных города Ина. Яков наотрез отказывался ее продавать,  несмотря  на
весьма  соблазнительные  предложения.  Злые  языки   поговаривали,   что
Фельдман  использовал  куклу  не  только   в   качестве   манекена   для
демонстрации своих изделий. Но Якова давно  не  интересовали  бабы.  Это
могли подтвердить все шлюхи, покупавшие у него  в  кредит  и  пытавшиеся
любыми способами получить  скидку.  Тщетно  -  сейф  оставался  запертым
наглухо.
   (На самом деле ювелир считал, что наличие куклы  придает  лавке  хоть
какую-то индивидуальность. Это привлекало клиентов -  особенно  мужского
пола.
   Хотя и проблем с "манекеном"  было  немало.  К  вечеру  кукла  теряла
упругость, и старику приходилось дважды в день подкачивать воздух старым
велосипедным насосом.) Так вот, Фельдман почти закончил примерку,  когда
дверь лавки с грохотом распахнулась. На  пороге  возникла  фигура,  живо
напомнившая Якову то,  что  он  безуспешно  пытался  забыть,  а  именно,
поганые старые денечки. Подобные дегенераты расхаживали тогда повсюду  и
везде чувствовали себя хозяевами. На них не находилось управы; они  сами
были и законом, и судьями, и палачами. Они  бесцеремонно  выбирали  себе
любую жертву. Им нравилось убивать. Они получали удовольствие,  причиняя
боль и страдания. Чем чудовищнее страдания, тем больше кайф... Они  были
хуже шакалов - изощренные в убийствах и все же бесконечно  тупые  твари,
осквернявшие землю своим присутствием. Они будто появлялись на  свет  не
из женского чрева, а из какой-то клоаки, неутомимо плодившей ублюдков.
   Увидев одного из них, Яков Фельдман содрогнулся.
   Валет набрел на  ювелирную  лавку  совершенно  случайно.  Было  около
полудня.
   Он недавно сытно откушал в "Пивной шейке" и пребывал  в  относительно
благодушном настроении. Применительно к  Валету  это  означало,  что  он
готов был простить многое потенциальным врагам  и  даже  впал  в  легкую
сентиментальность. Мария обслужила его по высшему разряду, а он  считал,
что хорошая работа нуждается в поощрении.
   Ей-богу, смешные существа эти бабы! По опыту он знал  -  подавляющему
большинству из них не все равно, что там болтается в ушах  или  на  шее.
Так почему бы не потешить дурочку? Может  быть,  это  разогреет  ее  еще
сильнее?
   Впрочем, сильнее вроде некуда...
   Войдя в тесное помещение  с  низким  потолком,  Валет  остановился  и
присвистнул. Даже он не ожидал увидеть в  захудалой  ювелирной  лавчонке
эротическую сцену: полностью  одетого  старикашку,  обнимавшего  молодую
грудастую бабенку, на которой из одежды была только цепочка с бритвенным
лезвием.
   Когда глаза чуть привыкли к полумраку, Валет разглядел,  что  бабенка
не дышит, хотя воздуху в ней хватало с избытком. Старичок вовсю  работал
руками.
   Грудь  мертвой,  симпатичной  и  внешне  цветущей   молодухи   упруго
вибрировала. Это придавало ситуации  особую  пикантность.  А  у  дедушки
вдобавок было хмурое лицо.
   Дедушке близкий контакт явно не доставлял удовольствия...
   Валет мгновенно смекнул, что резиновое изделие в сложенном виде легко
поместится  в  его  походном  рюкзаке  и   поможет   скрасить   одинокие
многодневные  переходы,  а  также  долгие  ночные  стоянки.  Притом  оно
(изделие) было лишено всех недостатков, присущих настоящим, живым бабам,
- глупости, болтливости, прилипчивости и претензий на "чуйства". О Марии
и своем первоначальном намерении он тут же забыл.
   - Эй, мужик! - сказал Валет. - Я хочу купить это. - Он ткнул  большим
пальцем в куклу.
   Никто не сумел бы догадаться, что  игрок  разговаривает  своим  самым
дружелюбным тоном. От звуков его голоса мороз шел по спине.  Было  очень
похоже, что в глотке у него сидит карлик-контрабасист и дергает корявыми
пальцами за полусгнившие голосовые связки.
   Сперва Яков Фельдман ничего не ответил. Он молча  отступал,  пока  не
оказался по другую сторону прилавка. Здесь он почувствовал себя  гораздо
увереннее - главным образом из-за близости заряженного крупнокалиберного
обреза, с помощью которого можно было свалить лошадь выстрелом в корпус.
Заодно ювелир обрел дар речи.
   - Зачем тебе женская побрякушка,  сынок?  -  спросил  Фельдман  почти
ласково.
   При слове "сынок" волна могильного холода  обдала  его  внутренности.
Лучше бы он этого не произносил! Старика передернуло во второй  раз.  Не
иначе как сама судьба пожаловала сегодня в лавку, чтобы  напомнить  ему:
ничто  не   проходит   бесследно,   а   некоторые   вещи   действительно
непоправимы...
   Тем временем правая рука ювелира подбиралась к шейке  приклада.  Яков
полагал, что это происходит совершенно незаметно для клиента. Однако  он
трагически ошибался.
   - Ты не понял, мужик, - сказал Валет очень терпеливо (его  благодушие
еще  не  улетучилось  окончательно;  только  глаза  начали   стекленеть,
напоминая чем-то искусную поделку, лежавшую на витрине). - Я говорю  про
бабу. И вряд ли ты трахал мою мамашу. Так что не называй меня сынком.
   Фельдман проглотил слюну, скопившуюся во рту.  У  слюны  был  мерзкий
привкус железа. Или страха, который не только въелся во все  поры  тела,
но, кажется, намертво впечатан в код ДНК.
   - Это инвентарь, сынок, хотя навряд ли тебе известны такие слова.  Не
продается.
   Валет понял, что сделка не состоится, намного раньше. Кое  в  чем  он
был догадлив  до  ужаса.  Его  терпение  достигло  градуса,  за  которым
начинались чудеса стоицизма.
   - Слушай,  козел.  Ты  вполне  обойдешься  своей  правой  рукой.  Иди
тренируйся!.. Шлемил. - Валет добавил это словечко, зная только, что оно
ругательное.
   "Твой последний выход, старый дурак!" - успел подумать  Фельдман  без
тени сожаления. У него вдруг появилась неоспоримая  уверенность  в  том,
что он подзадержался на этом свете. Он был  жалким  анахронизмом,  живым
ископаемым,  обреченным   на   гибель.   Не   осталось   никаких   точек
соприк