38. ДИКАРЬ

   Он был настоящее дитя  природы.  А  его  папашу  можно  было  назвать
блудным сыном цивилизации, который передал по  наследству  свое  горькое
разочарование и свои рецепты выживания. До восемнадцати  лет  дикарь  не
видел ни одного человека, кроме отца, поэтому отпадала  необходимость  в
имени. Существо без имени было  свободно  от  стереотипов  и  предвзятых
оценок.  Даже  степень  опасности  оно  оценивало  непосредственно;  его
чувства оставались незатронутыми, мысли -  кристально  прозрачными.  Это
давало  ему  некоторые   преимущества   на   границе   человеческого   и
нечеловеческого - и превращало в  наивного  ребенка  там,  где  начинала
разыгрываться извечная комедия притворства или лицемерный фарс.
   Дикарь рос, окруженный противоестественными мифами,  которыми  кормил
его отец; мстительный родитель вкладывал в принадлежавшего ему человечка
все то, чем был отравлен сам. Безупречно  полная  информация  снабжалась
соответствующими комментариями. В результате  дикарь  уже  в  пятилетнем
возрасте имел довольно своеобразное представление  о  потерянном  "аде".
Однако  позже  старания  папаши  вызвали  обратный  эффект.  Мрачные   и
сумбурные рассказы о жизни в городах, полные  насилия  и  крови,  только
распаляли воображение подростка, нуждавшееся в  сильных  стимуляторах  и
утолении постоянного голода. В десять лет он уже считал, что "ад" -  это
просто другое название рая. В конце концов, все ведь  зависит  от  точки
зрения, разве нет?
   Папаша  сознательно  изуродовал  сына;  он  был  уверен,   что   лишь
законченный урод сумеет выжить в  уродливом  мире.  Ему  не  откажешь  в
логике, и он  преуспел,  пытаясь  сделать  дикаря  неуязвимым.  Прививка
иммунитета против греха - эксперимент, достойный подвижника или грязного
авантюриста. В результате восприятие дикаря было  непоправимо  искажено.
Обитая в вакууме, он наделял  предметы  душами  -  испорченными  или  не
очень, - которых ему не хватало в его окружении.
   Например, он был совершенно уверен в том, что его пистолеты живые.  В
свое время они служили ему детскими игрушками,  а  их  кровавая  история
заменила ему сказки. Если верить отцу, когда-то они принадлежали  самому
Начальнику города Ина. Внешне пистолеты были близнецами, но характеры  и
голоса у них были, безусловно,  разными.  Тот,  который  обычно  держала
правая  рука,  -  жесткий,  своенравный,  резкий,  обидчивый;  левый   -
вкрадчивый, чуть  более  тихий,  с  мягким  спуском,  "гладкий";  в  его
повадках было что-то кошачье.  Иногда  Левый  казался  дикарю  существом
женского пола... Папаша жестоко высмеял сына,  когда  тот  заикнулся  об
этом. С тех пор дикарь предпочитал молчать, но его трепетное отношение к
металлическим "брату" и "сестре" нисколько не изменилось.
   ...Они жили в  дикой  лесной  глуши;  забравшись  сюда  -  поближе  к
сумрачным чертогам Пана,  подальше  от  людей,  -  отец  срубил  низкую,
темную, тесную избу - укрытие, логово, а не  дом.  В  избу  возвращались
только затем, чтобы отоспаться и сожрать добытое на охоте. Дикарь  вырос
тут,  постигая  тайную  и  обнаженную  жизнь  леса,  впитывая  яд  чужих
воспоминаний и поклоняясь единственному идолу - металлическому  ящику  с
пистолетными патронами. Получился странный  парень  -  тело  отшельника,
рефлексы зверя, душа  паломника...  Папаша  даже  научил  его  читать  -
настолько, чтобы тот мог прочесть объявление о розыске или  (не  приведи
господи!) приговор, - и рассказал, откуда берутся дети. А еще  о  матери
дикаря, которая, по его словам, была городской проституткой и умерла  от
рака матки.
   В четырнадцать лет дикарь приручил  волчонка,  а  в  шестнадцать  был
вынужден застрелить волка, вернувшегося в родные места, чтобы пообедать.
С той поры он дружил только со своими пистолетами.
   И кто знает, сколько еще времени провел бы  дикарь  в  райских  кущах
леса, молясь о том; чтобы Патронный Ящик  не  оскудел,  если  бы  папаша
внезапно не умер.
   Сердечный приступ свалил старика в зарослях  папоротника;  когда  сын
подбежал к нему, все было кончено. Остановившийся взгляд был направлен в
небо, рот полуоткрыт, губы посинели.
   Дикарь не услышал последнего варианта завещания. И это к  лучшему;  в
противном случае ему пришлось бы нарушить предсмертную  волю  покойного.
По его подсчетам, оставшихся патронов могло хватить на год,  не  больше.
Кроме того, в паху у него происходило что-то  непонятное.  По  ночам  он
пачкал листья, на которых спал. Просыпаясь  на  липком,  он  чувствовал:
одиночество   медленно   вытягивает   из   него   разум.   О   покое   и
умиротворенности речи уже не было.  Не  важно,  что  именно  влекло  его
вдаль: ненасытность молодости, угроза голодной смерти,  зов  родины  или
запоздалое половое созревание. Важно то, что в  один  паршивый  день  он
отправился на поиски города...
   Еще один искатель истины объявится вскоре в балагане -  неприрученный
зверь среди опасных клоунов. Чем он отличался от других?  Возможно,  его
истина была так примитивна, что все проходили мимо очевидного.
   Ничего не обретя, он уже навеки потерял невинность.

39. СЛЕДОВАТЕЛЬ

   В течение последних шести месяцев со старшим  следователем  трибунала
при Святейшем Синоде Аркадием Глуховым  происходили  странные  вещи.  До
этого он считался настолько безупречным и безгрешным (таким он,  кстати,
и был в действительности), что даже  начинал  побаиваться  самого  себя.
Глухов все чаще задумывался - не  придется  ли  к  старости  пожалеть  о
непорочно прожитой жизни?
   Впрочем, альтернативы у него не было. Он знал, что до гроба останется
заложником  своего  инквизиторского  чина.  Как   говорится,   положение
обязывало.
   Странности начинались со сновидений. Глухову снились немыслимые вещи.
   Например, однажды во сне он стал членом колонии разумных грибов -  то
ли на Юпитере, то ли на одном из его спутников (следователь был не силен
в планетологии). Не видел гриб, а стал грибом - разница огромная. Он  не
мог вспомнить  этот  сон  полностью  или  хотя  бы  воспроизвести  самые
примитивные элементы "грибного" сознания - человеческая память  пасовала
перед нечеловеческим восприятием. Все, что он  помнил,  -  это  плавучие
розовые острова в метановом тумане,  вялотекущее  "растительное"  время,
жутковатые намеки на абсолютно чуждое существование...
   Дальше  -  хуже.  Сны  были  настолько  дикими  и   неверовыми,   что
перебрасывать мостики через  пропасть,  расколовшую  разум  следователя,
становилось все труднее.
   И в одну из ночей шаткие мостики рухнули.
   Теперь для "дневного"  человека  Глухова  его  ночная  ипостась  была
совершенно непостижима, а полеты в астрале означали провалы в сознании и
в памяти - черные дыры,  которые  не  мог  залатать  или  замаскировать.
Иногда он находил в себе силы заглянуть туда. Ничто не выходило наружу.
   От глубочайшего сна эти провалы  отличались  лишь  тем,  что  Глухов,
оказывается, действовал. И, судя по утомленно-удовлетворенному виду  его
жены, действовал успешно. Может быть, он  тоже  не  возражал  бы  против
этого, если бы хоть что-нибудь помнил.
   Недели  две  назад,  очнувшись  утром,  он  обнаружил,  что  у   него
побаливают ноги, а сапоги, валявшиеся  рядом  с  кроватью,  испачканы  в
грязи. В ЛЕСНОЙ грязи.
   Траурные полумесяцы остались и под  ногтями.  Жена  уже  не  спала  и
выглядела слегка пришибленной.
   Изощренный в подобных упражнениях  ум  следователя  мгновенно  сделал
выводы.
   Самый страшный грех заключался в том, что  Глухов  шлялся  где-то  во
время  комендантского  часа.  Ему  лучше  других  было  известно:  любые
прегрешения имеют последствия. И кто скажет,  куда  заведут  его  ночные
шатания? Даже если это "обычный"  лунатизм,  Аркадию  придется  несладко
(следователь-лунатик? Он не думал, что члены Синода отнесутся к этому  с
юмором  и  пониманием).  Еще  хуже,   если   он   занимался   чем-нибудь
предосудительным и непотребным. А вдруг... заговор? От одной этой  мысли
Глухов холодел и впадал в оцепенение.  Причина  была  проста  -  слишком
много  потенциальных  заговорщиков  скончалось  на  глазах  у   старшего
следователя трибунала, не выдержав пыток. Неприятная у него была работа.
Нервная. Зато чрезвычайно  необходимая  для  поддержания  спокойствия  в
обществе.
   Вчера вечером, накануне праздника, он дошел до  того,  что  принес  с
работы ржавые от крови наручники и  попросил  жену  пристегнуть  себя  к
спинке кровати. Та сделала это, не задавая лишних вопросов, и с  большей
готовностью, чем  он  ожидал.  Наверное,  решила,  что  предстоят  новые
постельные игры. Но Глухову было не до игр,  хотя  упитанная  супруга  и
попыталась взгромоздиться на него сверху.
   Он честно боролся со сном, который мазал  ему  веки  липким  сиропом,
однако к полуночи уже был в отключке.
   Шесть часов небытия промелькнули, как  одно  мгновение.  Вернее,  еще
быстрее.
   Глухов их попросту не заметил. Пробуждение было похоже на болезненное
рождение.
   Он лежал в необычной  позе.  Голова  была  сильно  вывернута,  и  шея
закоченела.
   Мутный взгляд был направлен вверх и назад.
   Следователя ожидал ужасный сюрприз. Он не заорал только  потому,  что
давно  привык  к  виду  растерзанной  плоти,  как  мясник,   всю   жизнь
проработавший на бойне.
   Запах в спальне напоминал запах в камере пыток после  продолжительной
"беседы".
   На этом сходство заканчивалось. Кровь была повсюду, на стенах и  даже
на потолке - символы чего-то или неизвестный  алфавит.  Рука  нетвердая,
будто писал ребенок или дряхлый  старик,  машинально  отметил  про  себя
Глухов. Но "ребенок" натворил кое-что похуже.
   Вскоре Аркадий обнаружил,  что  петли  наручников  разорваны,  и  оба
"браслета" свободно болтаются у него на запястьях. Оказывается, ночью он
надел перчатки - видимо, для того, чтобы не испачкаться. Между большим и
указательным пальцами правой руки было зажато тонкое  изогнутое  лезвие.
Удивительно, как он не порезался во  сне...  Кровати  тоже  был  нанесен
впечатляющий урон. Кто-то выломал толстые металлические прутья и завязал
их узлами.
   С огромным трудом Глухов сумел повернуть голову. На дальней  стене  и
двери - те же загадочные письмена. Вспомнив о супруге,  он  издал  стон,
хотя и раньше догадывался, чья это кровь. Сам он был цел и не  ощущал  в
себе никаких перемен; даже щетина не отросла за ночь... Потом он услышал
дыхание - легкое, медленное.
   Дыхание спящего человека.
   У следователя отлегло от сердца.  В  такие  минуты  начинаешь  ценить
любого, кто разделит с тобой твой страх. Хотя  бы  изрядно  поднадоевшую
супругу...
   Одиночество сейчас -  это  было  бы  невыносимо.  Страх  нуждается  в
распространении, в передаче по  эстафете.  Он  заразен,  и  от  него  не
существует вакцины. Глухов знал это и подолгу держал  подследственных  в
полной изоляции, пока они не начинали сходить с ума. А потом были готовы
на все и превращались в легкую добычу...
   Он повернул голову в другую сторону. Тысячи ледяных иголок  вонзились
в скальп. Густая кашица мозга мгновенно  вскипела.  Казалось,  изо  всех
отверстий брызнула черная пена... Глухова парализовало. Его мыслительные
и двигательные способности восстановились спустя неопределенное время.
   Кто-то использовал его жену в  качестве  чернильницы,  а  затем  (или
прежде?) содрал с нее кожу.  Полностью.  И  сделал  это  с  удивительным
искусством. Аркадий, который по роду  своей  основной  деятельности  был
немножечко хирургом, не мог  вообразить  себе  ничего  подобного.  Образ
тонкой, кожаной перчатки, снятой с руки, потом долго преследовал его.
   То, что лежало рядом  с  ним,  больше  всего  напоминало  пособие  по
анатомии.
   Ни один внутренний орган не имел повреждений. Каждое  дупло  в  зубах
было на виду. Даже  глазные  яблоки  остались  на  своих  местах  -  уже
засиженные мухами в эту теплую осеннюю  ночь.  И  ОНО  ДЫШАЛО.  Легочные
мешки вздувались и опадали, вздувались и  опадали.  Полностью  осушенная
сердечная мышца перекачивала воздух.
   Это необъяснимое и какое-то бессмысленно-механическое  движение  было
во сто крат хуже мертвой неподвижности.
   Такого страха старший  следователь  не  испытывал  давно.  Точнее,  с
раннего детства, когда его напугал чужой "близнец" с шестью пальцами  на
бледных руках, неизвестно откуда взявшийся  в  отцовском  доме.  Вывести
дитя из ступора и вылечить его от заикания смогла только ведьма Полина.
   На этот раз Глухов вышел из ступора самостоятельно. Пока он  медленно
сползал с кровати, его руки  дрожали,  а  зубы  выбивали  частую  дробь.
Браслеты на запястьях весело позвякивали.  Выяснилось,  что  он  вставал
только за тем,  чтобы  оказаться  подальше  от...  жены.  Прошло  немало
времени, прежде чем он начал мыслить связно.
   У него появились проблемы. Одна - большая; другая  -  очень  большая.
Первой  и  самой  насущной  проблемой  была  утилизация  трупа.   Глухов
надеялся, что решит ее, воспользовавшись своими связями. На худой конец,
в его доме был просторный подвал с земляным полом.
   Другая проблема казалась более отдаленной, но абсолютно неразрешимой.
   Никто не выдерживает пытку бессонницей. Глухов знал это точно. А  раз
так, то что он сделает в одну из  следующих  ночей?  Или,  вернее,  кого
разделает?..
   Аркадий был настолько опустошен, что  даже  не  задал  себе  главного
вопроса.
   Этот на первый взгляд абстрактный вопрос возник позже и глубоко засел
в мозгу, как топор в гнилом пне. Вопрос был такой: а  куда,  собственно,
девалась снятая кожа?

40. СТАРАЯ ДОРОГА

   Он  пересек  незримую  границу,  дальше  которой  папаша  никогда  не
позволял забираться. Дикарь неоднократно нарушал запрет и знал причину -
отсюда было рукой подать до  старой  дороги.  Теперь  о  ней  напоминала
только  просека,  поросшая  молодняком,   и   кое-где   -   параллельные
углубления, обозначавшие колею.
   Дикарь двинулся на север, потому что слепой проповедник пришел с юга.
То был еще один загадочный персонаж папашиных воспоминаний. Человеку без
имени нравилось считать его реальным и до сих  пор  живым.  Он  надеялся
когда-нибудь встретить слепца и спросить того кое о чем. Он заставил  бы
старика разговориться. В фатальных предсказаниях было что-то  бесконечно
интригующее.
   Еще никто не предсказывал дикарю его судьбу, и потому судьбы пока  не
существовало. Она была как нерожденный ребенок. Но в  любой  момент  мог
случиться выкидыш.
   Он шел налегке. Пистолеты и трехдневный запас вяленого мяса  -  не  в
счет.
   Содержимое Патронного Ящика поместилось в  кожаной  сумке  и  четырех
запасных обоймах. Грубое одеяние из кожи не  стесняло  движений  и  было
многофункциональным. Пахло от дикаря ужасно, но ему этот  запах  казался
естественным и неизбежным.
   А природа буйствовала,  словно  маньяк  перед  смертью.  Земля  давно
зализала раны, нанесенные полчищами двуногих. Лес кишел непуганой дичью.
С пропитанием проблем не было. К вечеру дикарь вышел на  пологий  берег.
Река на закате поразила его. Пурпурная вода текла неотвратимо, как  само
время. От опор моста  остались  лишь  подгнившие  столбы.  Черные  птицы
садились на них и тут же взлетали. Каждая уносила с  собой  за  горизонт
частицу умирающего дня...
   Дикарь вырубил себе шест и перешел реку вброд. Вода была ледяной,  но
его согревала молодая кровь. Заночевал он в наспех  построенном  шалаше,
под кожаным одеялом. Сквозь листву были видны замерзающие звезды.
   Папашины   сведения   относительно   звезд   казались   ему    весьма
противоречивыми и радикально менялись по мере того, как дикарь взрослел.
В раннем детстве это были свечки, горящие где-то невообразимо далеко,  и
каждая символизировала чью-то жизнь; затем - глаза демонов, замороженных
до поры до времени в черном льду и терпеливо ожидающих своего часа;  еще
позже - отверстия в небесном пологе, сквозь которые  пробивается  сияние
рая, ну а рай - это, конечно, место,  куда  попадают  после  смерти  все
праведные.
   Свечки дикарь отмел сразу же. Ни одна не  горит  так  долго.  Значит,
демоны.
   Или  попусту  растраченное   сияние.   Прохудившееся   небо,   чей-то
недосмотр... В любом случае когда-нибудь он  узнает,  что  означают  эти
светящиеся точки на самом деле.
   Он  долго  смотрел  на  них.  Глаза  демонов   слезились,   некоторые
раздваивались, многие оказались цветными.  Возвращались  детские  сны...
Демоны  протягивали  искрящиеся  лапы.  Материнская  ласка...   Разлитое
молоко... Безопасность...
   Растворение... Призрачный свет...  Отражения  в  темных  запредельных
зеркалах...
   Свечи, зажженные где-то за тысячи световых лет отсюда...
   На дикаря снизошел неземной покой. Замедлилась вечная капель  секунд.
Зияли пустоты небытия. Наступил момент, когда очередная "капля" набухла,
повисла... и не упала. Сны не подчинялись времени. И даже память была не
властна над ними.
   Они неслись бесплотными птицами, пронизывая  выплывающие  из  темноты
фигуры уже не существующих людей, навевая утраченные иллюзии,  воскрешая
забытые ощущения, сдувая мохнатыми крыльями покровы и пыль с  миражей...
Дикарь понял, что живет не впервые. Из этого ничего не следовало. Только
сердце заныло от незнакомой старческой тоски.
   Утром блажь  прошла.  Спала  сонная  одурь.  Вместо  тоски  появилось
смутное ожидание. Если очень постараться, дикарь мог  вспомнить  образы,
которые видел  во  сне:  человека  с  крестом,  слепого  с  пистолетными
стволами в глазницах, женщину без волос и кожи на голове,  синего  жука,
всадника с шестипалыми руками... Но он не  хотел  вспоминать,  чтобы  не
возненавидеть мертвого отца. Тот лишил его целого мира.
   Вокруг пробуждался лес. Волна птичьего гомона накрыла дикаря. Вяленое
мясо  оказалось  лишним.  Он  решил  позавтракать   свежей   зайчатиной.
Пистолеты  помогли  ему.  "Брат"  предпочитал  скоростную  стрельбу   по
мишеням; "сестре" больше нравилось охотиться.  Она  безошибочно  выбрала
зайца, время которого кончилось.
   Грохот выстрела снял с крон трепещущую живую тучу, от  которой  внизу
стало темно. Потом все успокоилось. Дикарь  съел  кусок  теплого  сырого
мяса; большая часть, как всегда, досталась пожирателям падали.
   Он переоценил  трудности  пути.  Папаша  стращал  его  разнообразными
препятствиями и возможными засадами,  однако  пока  самым  сложным  было
преодолеть собственное нетерпение. "Никогда не жди  от  жизни  подарков.
Лучше готовься к потерям", - учил старик сына и скорее всего  был  прав.
Дикарь безжалостно подавил в себе надежду.
   Прошли сутки и еще  одни  сутки.  Пока  он  не  встретил  людей.  Ему
пришлось убить волка-одиночку. Дикарь ел ягоды и жевал корни.  По  ночам
ему снились сны.
   Плохие сны. Напряжение  нарастало.  Он  приближался  к  чему-то,  что
должно было изменить его навсегда. Он предчувствовал это, но не думал  о
возвращении и не  оглядывался.  Папаша  не  научил  его  советоваться  с
"близнецом".
   Дикарь переплыл широкую реку, толкая  перед  собой  связку  вещей  на
маленьком  плоту.  К  исходу  четвертого  дня  лес  впереди  поредел,  и
показалось место,  которое  выглядело  почти  так  же,  как  сокровенный
пейзаж, существовавший только в снах, но с поправкой на прошедшее время.
Изломанный  горизонт,  темные  купола,  белесые   стены.   Столбы   дыма
поднимались к небу. Чуткие  ноздри  дикаря  улавливали  запах  падали  и
помойки. Мрачная красота мифа развалилась.  Остались  уродливые  осколки
реальности. Из них была сложена мозаика городской окраины.
   Минуло лет сорок с тех пор, как  эту  картину  видел  изгой-папаша  в
последний раз, - целая жизнь, а для кого-то даже больше.

41. МАЖОР-ЛЕЙТЕНАНТ

   Должность мажор-лейтенанта Пряхина  была  синекурой.  Он  получил  ее
после того, как блестяще провалил пару простых дел,  служа  в  уголовной
полиции.
   Полностью  новая  должность  называлась  так:   Председатель   Особой
Комиссии при Святейшем Синоде