Я для вас... в лепешку расшибусь!  Все  что  угодно
сделаю!..
   - Тогда кресло тащи, сколько раз повторять! Быстрее. И достань-ка мне
махорочки...
   - Сию секунду, матушка!.. А как насчет... ну... того?..
   - Да успокойся, корова ты эдакая! Пожелтеет. И подол  опусти,  нечего
Матвеича дразнить. Он еще мужик крепкий. Увидит тебя в исподнем  -  и  в
бане прижмет. Вот тогда и верещать будешь!
   У ведьмы резко улучшилось настроение. Она  подмигнула  санитарке,  но
той было не до шуток. Девке и в  голову  не  могло  прийти,  что  у  нее
проблемы не с нижней частью организма, а с  цветовосприятием.  Она  даже
слов таких не знала.
   Обещание Полины успокоило ее, но лишь отчасти. Во всяком  случае,  на
здоровье санитарка до  сих  пор  не  жаловалась.  Переместить  тощенькую
старушку в кресло на колесиках не составило для нее ни малейшего  труда.
Затем она тщательно укутала ноги ведьмы собственным рваным пледом,  чего
раньше никогда не  делала.  Спустя  всего  пару  минут  Полина  получила
полстакана хорошего самогона, кисет с махоркой и впервые за  десять  лет
скрутила себе папироску. Она решила напоследок хотя  бы  пожить  в  свое
удовольствие и ничего умнее придумать не сумела, несмотря  на  громадный
жизненный опыт. И, наверное, никто на ее месте не придумал бы...
   Кресло прогрохотало по коридорам боевой колесницей,  в  которую  была
впряжена одна двуногая лошадь. По пути были  разбужены  немногочисленные
обитатели психушки  ("Богадельни,  курица  ты  склеротичная!").  Матвеич
спросонья протрубил, чего с  ним  не  случалось  даже  от  страха  в  те
времена, когда он находился под следствием. Полина наплевала на  запреты
и дымила папироской, чувствуя себя так, словно  сбросила  лет  сто  -  в
натуре, а не по видимости.
   Проносясь мимо висевшего на почетном месте и обязательного  для  всех
городских учреждений  портрета  отца-основателя,  она  метко  плюнула  в
ненавистное изображение. Заднюю дверь она открыла правой ногой.
   Выкатив кресло на  крыльцо,  санитарка  остолбенела.  Парк  утопал  в
желтизне, будто дело происходило в  конце  октября.  Вверху  преобладали
светлые оттенки, внизу - багряно-коричневые. Дорожки были сплошь усыпаны
опавшими листьями. А по другую сторону забора торчали зеленые верхушки.
   - Чего стала? Вперед! - скомандовала Полина.
   Пока очумевшая от удивления девка катала ее по парку,  ведьма  курила
папиросу за папиросой  и  потирала  под  пледом  сухие  ладошки.  На  ее
мордочке застыла улыбка, которая вряд ли понравилась бы обер-прокурору.

51. СОКАМЕРНИК

   "Предвариловка" оказалась полутемной камерой размером восемь шагов на
десять, сырой и холодной даже сейчас, в  самом  начале  осени.  Вечерний
свет просачивался через окно, которое было не больше детской головы. При
желании в камере  поместились  бы  человек  тридцать,  но  это  странное
желание возникло пока только у одного.
   Тот скрючился на деревянных нарах - такой  неприметный  и  маленький,
что его кто угодно мог принять за  ворох  одежды  -  кто  угодно,  кроме
человека из леса.
   Даже в очень плохом состоянии дикарь сразу  улавливал  разницу  между
тем, кто дышит, и тем, что не дышит. Тому, кто дышит, полагалось уделять
повышенное внимание.
   Дикарь, которого красавчик и его молочный брат швырнули в камеру, как
мешок с дерьмом, приземлился не очень удачно.  Вдобавок  ко  всем  своим
бедам он чуть было не раскроил себе череп. Кряхтя, он вполз на ближайшие
нары и уже через минуту понял,  что  насекомые  сделают  его  пребывание
здесь  поистине  незабываемым.  Укусы  клопов,  набросившихся  на  новую
жертву, иголками прокалывали панцирь ноющей боли, сковавший все тело.
   - Не ложись возле параши, - заговорила куча  тряпья  совсем  даже  не
сонным голосом. Голос оказался дребезжащим и  похожим  на  детский.  Но,
судя по интонации, это был добрый совет. Скоро дикарь догадался,  в  чем
дело. Из ближайшего угла несло  продуктами  жизнедеятельности.  Впрочем,
миска с похлебкой, стоявшая рядом с говорящей  тряпичной  куклой,  пахла
немногим лучше.
   Было невероятно трудно заставить себя встать,  но  он  совершил  этот
подвиг и доковылял до противоположной стены. Из окошка  тянуло  холодом,
зато с данной позиции виднелся кусочек неба цвета свежего синяка.
   Устроившись на новом месте, дикарь принялся на ощупь исследовать свой
организм, пытаясь определить, насколько сильны повреждения. Так  как  он
никогда ничем не болел и ни разу не был серьезно ранен, то  сделать  это
оказалось довольно трудно. Не с чем  сравнивать.  Возможно,  ребра  были
сломаны, а возможно, и нет. Насчет способности иметь в будущем потомство
тоже возникали некоторые сомнения. После удара патрульной  жабы  в  паху
образовалось что-то вроде круто сбитого омлета,  и  до  сих  пор  каждое
движение ногами причиняло дополнительную боль...
   Внезапно дикаря свернул в клубок приступ рвоты. Он свалился с нар  на
четвереньки, но не успел доползти до параши. Потом  отлежался  на  боку,
глотая желчь, и увидел разлитую воду в трех шагах от  себя.  В  лесу  он
нередко пил из луж, когда поблизости не было ручья. Эта лужа выглядела и
пахла значительно хуже,  чем  лесные,  но  дикарь  не  страдал  излишней
брезгливостью.
   Он уже мог рассмотреть отражение своей распухшей рожи в  воде,  когда
куча тряпья снова ожила.
   - Не пей из лужи,  козленочком  станешь,  -  произнесла  она  голосом
скверного мальчишки и захихикала.
   На этот раз дикарь собирался проигнорировать совет, но куча умела  не
только  разговаривать.  Она  зашевелилась  и  приняла   человекообразные
очертания. В вертикальном положении фигура выглядела более определенно и
принадлежала   маленькому   и   на    редкость    уродливому    мужичку,
распространявшему страшную вонь - что-то среднее между запахом  козла  и
бродяги, не мывшегося несколько месяцев.
   Проковыляв пару метров на полусогнутых  и  склонившись  над  дикарем,
мужичок сочувственно поцокал языком. Дикарь, в свою очередь, разглядывал
того, кто впервые проявил желание пообщаться по-хорошему.
   Он увидел существо, во-первых, счастливое до идиотизма, а  во-вторых,
без царя в голове. И то, и другое было для  дикаря  внове,  и  он  решил
сначала, что перед ним какое-то говорящее животное, которое держат здесь
для увеселения.
   -  Мудак  ты,  братец.   Наверное,   сопротивлялся?   -   осведомился
счастливчик,   плотоядно   растянув   рот   до   ушей.   Зрелище    было
неутешительное, потому что из зубов  в  наличии  имелись  только  клыки,
торчавшие под любыми углами, кроме нормальных.
   Так как ответ был очевиден, дикарь промолчал.
   - Съешь-ка лучше вот это. - Мужичок вывернул карман штанов и  отодрал
от него кусочек зеленоватой массы, похожей на засушенный плевок.
   Дикарь думал, что выблевал все, но он ошибался. В результате жидкость
в луже стала совершенно непригодной для питья,  а  бедняга  окончательно
приобрел вид полудохлого червяка.
   - Убери это дерьмо, - с трудом выговорил он,  облизывая  кровоточащие
губы.
   - Сам ты дерьмо, приятель, - обиделся мужичок.  -  Сразу  видно,  что
нездешний. Мой товар тут каждая собака знает. Еще  никто  не  жаловался.
Первая доза бесплатно - такое у  меня  правило.  -  (Очередное  правило!
Дикарь на всякий случай запомнил и это.) - Открывай клюв, дурашка! Сразу
выздоровеешь - это я тебе  гарантирую.  Запрыгаешь,  как  заяц.  И  пить
расхочется.
   Последний аргумент возымел свое действие и оказался решающим.  Дикарь
понял, что хуже все  равно  не  будет.  Он  чувствовал  себя  плохо  как
никогда. В предположении,  что  мужик  угощает  ядом,  он  не  видел  ни
малейшего смысла. Сейчас его можно было прикончить голыми руками  и  без
всякой отравы.
   Он положил "лекарство" в рот. Запах показался ему смутно  знакомым  -
по крайней мере эта гадость содержала  какой-то  натуральный  компонент.
Дары леса, черт бы их побрал!.. Вначале он ничего не почувствовал, кроме
нового позыва к рвоте.
   - Жуй, жуй! - посоветовал клыкастый уродец, глядя  на  него  с  чисто
медицинским интересом.
   Крепкие зубы дикаря быстро превратили засохшую корку в вязкий  комок.
Пить ему действительно расхотелось. Зато слюна потекла так обильно,  что
дикарь не успевал ее глотать. Пришлось перевернуться на  бок,  чтобы  не
захлебнуться, и обслюнявить ложе.  Десны  и  губы  онемели  и  перестали
болеть. Во рту образовалась терпкая горечь. Она имела  привкус  полынной
настойки, к которой пристрастился папаша дикаря в последние годы жизни и
пытался приучить сынка - чтобы тот поменьше думал о  бабах.  Как  видно,
настойка не помогла...
   Потом дикарь обнаружил, что в  камере  посветлело,  хотя  наступление
ночи  не  отменялось.  Цвета  приобрели  чрезвычайную  интенсивность   и
яркость, запахи -  насыщенность,  звуки  -  глубину  и  прозрачность.  С
некоторой опаской, присущей  неофитам,  дикарь  взирал  на  метаморфозы,
происходившие с предметами. Это было медленное пробуждение жизни  внутри
того, что всегда  считалось  мертвым.  И  лежал  он  тоже  на  живом.  В
обструганных досках до сих пор обитали лесные призраки. Он "услыхал"  их
шепот, не имевший ничего общего с колебаниями  воздуха,  и  даже  почуял
запах облетевших листьев и увядших цветов...
   Поскольку все вокруг оказалось живым, ждать подвоха можно было откуда
угодно. Например, от волокнистых сгустков, паривших под  самым  потолком
подобно перистым облакам. Из окошка сочился золотистый свет, похожий  на
тончайшую парчу. Было различимо каждое, даже самое  ничтожное  движение;
комары   порхали,    будто    длинноносые    бабочки,    оплодотворяющие
голема-тугодума;  клопы  отправлялись  в  путешествия,  чтобы   напитать
пересыхающие поры...  Собственное  разбитое  тело  больше  не  причиняло
дикарю ни малейших неудобств - плоть стала легкой,  как  свет;  грязь  и
кровь сверкали, будто расплавленный металл, присыпанный драгоценностями;
глиняная кожа покрывалась цветочками,  и  на  месте  отмирающих  тут  же
вырастали новые; со струей  выдыхаемого  воздуха  уносились  в  полумрак
черные лепестки... Стены и потолок едва заметно  подрагивали;  по  углам
пол загибался кверху, а сами углы отступали в бесконечность. И  все  это
сопровождалось тяжелым  ритмичным  грохотом  сердца  и  свистящим  шумом
дыхания.
   Дикарь внезапно вспомнил одну из нравоучительных папашиных сказок - о
том, как одного в общем-то неплохого мужика проглотила большая рыба. Ему
показалось, что  с  ним  произошло  нечто  подобное.  Новый,  сильнейший
приступ  клаустрофобии   охватил   исключительно   душу,   не   затронув
благополучного мяса, своевременно подвергнутого анестезии.
   Душа дикаря, чуть ли  не  впервые  получившая  относительную  свободу
(если не считать двух-трех эротических снов,  когда  ей  было  позволено
свободно любить астральных самок), испуганно  дернулась  влево,  вправо,
вверх, вниз - восток, запад, зенит, надир, свет, тьма, не  самый  жаркий
уголок преисподней, не самый холодный кусочек космоса,  -  но  нигде  не
обнаружила пустого пространства, снабженного  таким  удобным  свойством,
как время. В измерении  призраков  времени  не  было;  все  существовало
одновременно,  взаимосвязанное  и  взаимообусловленное;  вернувшееся   в
изначальное состояние, слившееся в единого жуткого монстра с миллиардами
бесплотных конечностей. Каждая "конечность" отбрасывала тени  на  Землю.
Их было множество - гораздо больше, чем  возможных  комбинаций  из  пяти
пальцев. Этот вечный театр теней мог одурачить каждого и кого угодно.
   Индивидуальные различия исчезали начисто.
   Чистая  душа  дикаря  была  не   готова   к   столь   многообещающему
перерождению.
   Отчужденность и изоляция вдруг показались  ей  благами,  которые  еще
нужно заслужить. А потом можно подумать и о периодических случках  (хотя
порой это слишком  тяжелое  испытание).  Короче  говоря,  душе  пришлось
прервать отпуск и сосредоточиться на спасении порученного ей багажа.
   Когда дикарь вернулся из "странствия",  оказалось,  что  таинственный
препарат все еще  действует.  Многократно  ушибленный  мешок  с  костями
чувствовал себя  неплохо.  Дикарь  сравнительно  легко  и  безболезненно
переместил его поближе к  двери  и  попытался  покинуть  помещение.  Как
видно, опыт духовного освобождения не прошел для него даром.
   Впрочем, вскоре выяснилось, что проходить сквозь твердые преграды  на
физическом  плане  довольно  затруднительно,  а  для  дикаря   и   вовсе
невозможно.
   Некоторое  время  он  наносил  удары  по  металлу  и  слышал  как  бы
отдаленный колокольный звон, пока не открылось узкое  окошко  на  уровне
груди и незнакомый голос поинтересовался:
   - А в рыло?
   Наученный горьким опытом, дикарь  поспешно  отодвинулся  от  двери  и
решил  вернуться  в  койку,  чтобы  без  помех  докайфовать.  Когда   он
обернулся, у него отвалилась нижняя челюсть.
   В дальнем углу камеры прибавилось народу. Трое очень  сосредоточенных
старичков и одна старушка, парили над нарами на некоторой высоте и молча
играли  в  карты.  Кроме  того,  игроки  были  полупрозрачными,  голыми,
темно-лиловыми и имели слегка размытые очертания.
   Несмотря на эти особенности и  полумрак,  дикарь  узнал  в  одном  из
старичков  своего  папашу.  Поскольку  тот  когда-то  ознакомил  его   с
доктриной загробной жизни, дикарь не  испугался.  Происходящее  казалось
ему не самой худшей разновидностью сна. В  пользу  такого  предположения
свидетельствовало  и  то,  что  чудик-сокамерник,  лежавший  поблизости,
похоже, ничего не видел и не слышал.
   Карты не издавали даже тихого шуршания и не поднимали пыли, а  каждый
из призраков смахивал на устойчивую конфигурацию из дыма, поднимающегося
над только что потушенным костром.
   Дикарь ожидал, что папаша, явившийся во сне, начнет упрекать  его  за
нарушение родительских заветов и сексуальную  озабоченность,  однако  не
удостоился даже беглого взгляда.  Он  почувствовал  легкую  досаду.  Его
примитивный ум подсказывал ему, что все должно иметь определенный  смысл
- даже полная нелепица. Не говоря уже о  встрече  с  тенью  незабвенного
предка.
   Дикарь направился к играющим, не имея понятия,  каким  образом  можно
привлечь к себе внимание освободившихся от земных оков. Сотрясать воздух
было явно бесполезно - равно как и прибегать к языку жестов...
   К тому времени в  небесах  сияла  жирная  самодовольная  луна,  а  из
квадратного  отверстия  в  стене  тянуло  ночной  свежестью,  к  которой
примешивался  аромат  яблочной  браги.  У  дикаря  начинали   побаливать
ушибленные   места.   Боль,    сосредоточенная    в    спинном    мозге,
распространялась по всему телу,  а  с  нею  возвращалось  отвратительное
ощущение безысходности...
   Оказавшись рядом с нарами, на которых шла игра, дикарь присмотрелся к
картинкам. Колода сильно отличалась от той замусоленной и  протертой  до
дыр, что помогала отцу и сыну скоротать зимние ночи  в  лесной  берлоге.
Эти карты напоминали кусочки небьющегося голубоватого  стекла  или  льда
бесконечно  малой  толщины.  Изображенные   на   них   физиономии   были
удивительно реалистичными - точь-в-точь фотографии из  старых  журналов.
Мастей не было вовсе. Запомнить лица казалось невозможным - так  же  как
уловить принцип игры.
   Потом   среди   прочих   промелькнула   изрядно   деформированная   и
окровавленная рожа, сильно смахивавшая на отражение, которое  дикарь  не
так давно видел в луже воды. В следующее мгновение "его" карта была бита
картой мужика с гнусной улыбочкой на морде, одетого в коричневый мундир.
   Старушка бесшумно потерла  ладошки  и  принялась  сдавать  по  новой.
Призрак  папаши,  чье  седалище  находилось  на  расстоянии   локтя   от
деревянного настила, опустился пониже,  не  опасаясь  загнать  занозу  в
тощий пупырчатый окорок, и  повернул  голову.  Две  бездонные  глазницы,
похожие на  каналы  гладкоствольного  ружья,  оказались  наведенными  на
дикаря.
   Тот почувствовал, что замечен, но особой радости по этому  поводу  не
испытал. Сквозь лиловую папашину фигуру можно было разглядеть  кирпичную
кладку ближайшей стены, однако черные коридоры глазниц  уводили  гораздо
дальше, за пределы скудного человеческого понимания.
   - Если только ты впрямь  любил  когда-нибудь  отца...  -  замогильным
голосом забубнил папаша. В какой бы форме он теперь  ни  существовал,  с
дикцией у него было  не  очень.  Вдобавок  он  отвлекся,  чтобы  сгрести
взятку. Дикарь с трепетом ожидал  продолжения.  -  ...то  побереги  свою
шкуру, болван! И вытри сопли  -  тошно  на  тебя  смотреть!  -  закончил
призрак и зашелся в издевательском хохоте.
   Дикарь отпрянул. Папашины манеры и на том свете не претерпели  особых
изменений, однако именно это и потрясло юного искателя благодати. Он  не
терял надежды получить  полезный  совет  или  помощь  (как-никак  сверху
видней).
   Ничего не дождавшись, дикарь сказал "А пошли вы все!.." и  направился
к своей лежанке, всерьез задумавшись над тем, не следует ли набить морду
соседу-провокатору, угостившему его дурью, которая  оказалась  еще  хуже
дерьмовой настойки на мухоморах.
   - Сынок! - позвал призрак.
   - Ну что еще? - раздраженно бросил дикарь.
   Боль уже достигла головы; теперь болели десны, нос и даже уши.
   - Встретишь отца - убей отца! - мрачным тоном посоветовал  папаша.  -
Встретишь мать -  убей  мать!..  Кстати,  разреши  предъявить  тебе  для
опознания твою мамашу!..
   Ошеломленный  в   очередной   раз   дикарь   обернулся.   Старушенция
приветственно помахала ему ручкой и раздвинула губы в улыбке. Теперь  он
понял, что женщина не так уж стара, только плохо сохранилась. У нее  был
неполный комплект зубов, отвисшая грудь и дряблые на  вид  ляжки.  Мешок
под правым глазом был лиловее и больше, чем аналогичное образование  под
левым. В общем, дикарь не пришел в восторг от встречи.
   Он улегся на доски  и  закрыл  глаза.  Некоторое  время  наблюдал  за
пляской разноцветных снежинок на внутренней стороне век.  "Твою  мамашу!
Твою мамашу!.."
   - усыпляюще повторяло  эхо  чужие  слова.  Похоже,  эхо  существовало
только внутри черепушки.  Потом  дикарь  очнулся  от  криков  соседа  по
камере.
   - В хвост и гриву твою мамашу! -  кричал  тот,  отбиваясь  от  дюжего
"девственника",  который  тащил  его  к  двери.   -   Дай   с   корешком
попрощаться!..
   Наступило хмурое утро.  "Корешок"  чувствовал  себя  паршиво.  Голова
трещала не только от  побоев,  но  и  от  принятой  дури.  Глотку  будто
заасфальтировали.
   Члены просто отваливались. Однако  дикарю  еще  предстояло  совершить
двухчасовую поездку в  карете.  Подрессоренные  экипажи  давно  стали  в
городе Ине роскошью, доступной далеко не каждому. И уж во всяком случае,
не преступникам.
   Так что вскоре он получил полное представление о том каким может быть
гостеприимство в раю.

52. АРТЕМИЙ И КУПИДОН

   Последний живой поэт эпохи Возрождения Артемий, писавший "в стол" под
псевдонимом Упадочный,  отхлебнул  еще  полпузырька  дешевого  "Лепестка
сирени",  которым  уличные  девки  дезинфицировали   и   ароматизировали
интимные места, и вскоре определил, что дошел до кондиции. Это  приятное
промежуточное состояние охватывало сумеречную зону между  отвратительной
ясностью, присущей трезвости, сомнительным обострением чувств  в  случае
недостаточной дозировки и неизбежной черной ямой отключки. Жаль  только,
что, как всякие сумерки, оно не длилось долго. Поэтому Артемий  смаковал
каждую  секунду  и  не  хотел  упустить  ни  единого  из  своих   зыбких
впечатлений.
   Он  сидел  в  кафе  с  непонятным  названием  "Тет-а-тет"  (Упадочный
подозревал,  что  дед  или  прадед  нынешнего  владельца  был  любителем
пострелять тетеревов), всматривался  в  сумрак,  надеясь  не  пропустить
болид или хотя бы искру божественного озарения, и  при  этом  недовольно
морщился. Ему изрядно  мешал  скрежет  акустической  рок-группы  "Лот  и
дщери", исполнявшей по второму  кругу  скудный  ре