этот  раз  свалял  дурака.  В  его
представлении женщины являлись никчемными существами, годившимися только
для одного, зато крайне необходимого дела.
   Толстая тоже, оказывается, умела быть быстрой. Она двинула его  ногой
в пах, и дикарю стало не до мыслей о случке. И  не  до  пистолетов.  Ему
почудилось,  что  его  распухшие  от  возбуждения  шары  взорвались.  Он
судорожно вдохнул, сказал "ы!" и присел. Боль ниже пояса скрутила его  в
тугой узел. Мир померк. В темноте вспыхивали кровавые звезды  в  такт  с
пульсацией крови...
   Когда дикарь расплющил  веки,  то  обнаружил  крупнокалиберный  ствол
возле своего лба. Тощая двигалась грациозно  и  стремительно  и  в  этом
смысле оправдала его ожидания. Он понял, что нечего и  пытаться  достать
свои пистолеты теперь.
   Глаза девушки были пустыми и даже как бы стеклянными. Эта выстрелит -
ни малейших сомнений... Пушка у нее оказалась не  очень  -  однозарядная
кустарная погремушка, - но чтобы разнести  череп,  достаточно  и  одного
патрона.
   - Встань на колени! Руки за голову! - скомандовала толстая.
   Дикарь не считал свое  положение  настолько  катастрофическим,  чтобы
сыграть в рискованную игру "выстрелит - не выстрелит". Поэтому он сделал
то, о чем его просили. Если бы он знал, что его ожидает,  он,  возможно,
поступил бы иначе.
   Ну хорошо. Ему  преподали  урок,  и  он  был  даже  благодарен  своим
учительницам за науку. А теперь ему  хотелось  отдохнуть  после  дальней
дороги где-нибудь в уютном месте. Все-таки он  добирался  до  рая  почти
четверо суток! И хорошо бы найти самок  попокладистее.  Вероятно,  когда
боль ниже пояса утихнет, его снова потянет к ним...
   Примерно в этом духе он и высказался, хоть и не так  гладко.  Женщины
смотрели на него  с  непонятным  выражением.  Он  еще  был  не  силен  в
человеческой мимике, иначе понял  бы,  что  его  принимают  за  круглого
идиота.
   Когда он закончил, толстая впервые улыбнулась и стала похожа на жабу.
   Потом она похлопала его по щеке мягкой, влажной  от  пота  ладонью  -
настоящей жабьей лапкой.
   - Отдохнешь. Я тебе обещаю. И место уютное. Уютней не бывает.
   После этого  она  извлекла  из  штанины  свисток  и  дунула  в  него.
Раздалась пронзительная трель. У дикаря  уши  заложило;  худая  даже  не
поморщилась. На улицу высыпали братья по разуму.  Дикарь  и  представить
себе не мог, что рай так густо населен. Казалось, люди  ползут  из  всех
щелей, как лесные муравьи.
   Тем временем толстая разоружила его и принялась лапать. Снизу доверху
и совсем неласково. Дикарь не возражал бы,  если  бы  этим  занялась  ее
подруга,  но  подруга  держала  его  на  мушке.   Ее   рука   оставалась
поразительно твердой. Линия выстрела ни на миллиметр не  отклонялась  от
его переносицы.
   Толстая забрала ножи, спрятанные за  голенищами  сапог,  и  развязала
плеть, которой дикарь был подпоясан. Этой плетью ему  обмотали  запястья
после команды "Руки назад!". Кожаные штаны сидели плотно, не спадали,  и
его  достоинство  не  пострадало.  Хотя  в  паху  все   еще   плескалась
раскаленная яичница.
   Обитатели рая  столпились  вокруг,  разглядывая  дикаря,  как  редкое
животное.
   Но никто не подходил ближе пяти шагов, словно на этом расстоянии была
очерчена окружность, которую запрещено пересекать. Удивительно  безликая
стая - разномастная, однако в чем-то поразительно однообразная.
   Через каких-нибудь  пять  минут  толпу  любопытных  начали  разгонять
крепкие розовощекие ребята  в  девственно  белых  одеждах,  прибывшие  в
черной карете  с  алыми  крестами  на  дверцах.  Сделать  это  оказалось
нетрудно. Как ни мало разбирался дикарь  в  городских  делах,  но  и  он
понял, что объединяет всех этих людей. Страх. Страх тщательно скрывался;
страх был спрятан так глубоко, что порой человек  сам  не  подозревал  о
нем; страх маскировался под другие инстинкты - самосохранения,  насилия,
стадности - и все-таки проявлял себя на бессознательном  уровне.  Дикарь
поймал себя на том, что  сравнивает  поведение  жителей  рая  с  робкими
повадками травоядных животных. Сравнение  было  не  в  пользу  двуногих.
Травоядные по крайней мере не кривлялись.
   "Девственники" и "сестры" особым образом перекрестили друг друга (это
заменяло приветствие и, очевидно, было частью системы опознавания  "свой
- чужой"), после  чего  опеку  над  связанным  дикарем  принял  на  себя
двухметровый детина, который вертел в  руках  отполированную  до  блеска
дубинку. От детины пахло молоком, а по сверкавшему от  избытка  здоровья
лицу ползали мухи. На его белой  куртке  имелся  знак  различия  в  виде
нарукавной повязки с тремя Крестами, расположенными треугольником.
   Пока гроза мужских  гениталий  толковала  с  ним  о  задержанном,  об
отсутствии документов, незаконном ношении оружия и прочей хрени,  второй
"девственник", оказавшийся довольно смазливым малым, вполголоса  пытался
договориться с тощей "сестрой" о совместном ночном бдении. Слух у дикаря
был звериный. Теперь он по крайней мере знал, как это здесь  называется.
Бдение. Он запомнил. Все,  что  попадало  в  почти  пустую  копилку  его
памяти, оставалось там навсегда. Ревности он не испытал.  Скорее  легкое
сожаление. Ну что ж, сегодня не повезло. Может быть, повезет завтра?
   Но даже легкое  сожаление  ему  не  дали  досмаковать.  Опекун  ткнул
озабоченного дикаря дубинкой в живот, и  тот  увидел  землю  с  близкого
расстояния второй раз за день. В таком  сложенном  компактном  виде  его
взяли под руки и бросили в заднее отделение экипажа.
   Пол был заплеванным  и  липким;  узкие  окошечки  забраны  решетками.
Только здесь, вдохнув устойчивый кислый запах чужого ужаса, который ни с
чем нельзя было спутать, дикарь осознал всю глубину потери.  Он  лишился
своих пистолетов.
   Он лишился брата и сестры. Без них он представлял собой не что  иное,
как заблудшую дикую овцу. Мясо, предназначенное для хищников. Или  живую
приманку.
   Или домашнее животное... Его душа была лишь одной частью  триады.  Он
потерял две трети. И ощутил пустоту  и  никчемность,  будто  усекновение
затрагивало физическое тело.  Он  стал  жалок  и  бессилен,  как  самец,
утративший детородный орган.

44. ПОГРЕБ

   Слобода  не  случайно  называлась  Пыльной.  Здесь  селилось   разное
отребье. В дождливый день улица Дизельная утопала в грязи. Сейчас  между
дощатыми  тротуарами  лежал  толстый  слой  пыли,  в  котором   копались
безмозглые куры.
   Поэтично желтели чахлые цветочные кустики. В  тени  заборов  валялись
собаки.
   Мерин, запряженный в пролетку, был должным образом облаян.
   За  сто  метров  от  хаты  Кураева  мажор-лейтенант  Пряхин  слез   и
расплатился с извозчиком. Он не хотел привлекать внимания  аборигенов  к
своей персоне.
   Воспоминания о том,  как  он  переусердствовал  во  время  последнего
полицейского расследования, были еще слишком свежими.
   Пряхин двинулся вдоль забора прогулочным шагом. По пути ему  пришлось
пнуть ботинком наглого кобеля. Кобель отлетел  в  заросли  конопли.  Его
истошный визг  резанул  слух,  но  не  разбудил  сонную  окраину.  "День
воскресный - для Бога", - любил повторять обер-прокурор, когда еще был в
состоянии выступать публично.
   Эта фраза вошла и в  цитатник  Великого  Преобразователя.  По  правде
говоря, Пряхин не возражал бы против  отдыха  и  во  все  остальные  дни
недели...
   Двор Кураевых был пуст. Мажор-лейтенант легко выяснил  это,  заглянув
поверх низкого забора; затем, озираясь по сторонам, убедился в том,  что
его визит остался  незамеченным  соседями.  Плевал  он  на  соседей,  но
сегодня лишние разговоры были бы нежелательны.
   Пряхин отворил калитку и брезгливо поморщился. Плодим нищету, подумал
мажор-лейтенант с горечью и направился к покосившейся хате, стараясь  не
наступать на гроздья козьего дерьма. Кураевы упорно отказывались сдавать
свое потомство в ясли Христианского Союза Молодежи,  хотя  едва  сводили
концы с концами.  И  подобных  случаев  непатриотичного  поведения  было
немало.  Недаром  в  городской  управе  рассматривался  законопроект   о
принудительной передаче детей из бедных  семей  под  опеку  ХСМ.  Пряхин
считал, что это слишком мягкая мера. По его  мнению,  таких,  как  Лема,
следовало кастрировать или стерилизовать.
   Но  сейчас  его  мысли  были  заняты  другим,  а  именно,  пропавшими
детишками.
   Избытка домашней живности на убогом подворье  также  не  наблюдалось.
Пряхин заглянул в пустой коровник, в котором, судя по колыханию  пыльных
завес, давно обитали одни пауки. Коза жевала сочную тразу,  выросшую  за
сортиром. Еще бы - столько удобрений! По самым скромным  подсчетам,  тут
ежедневно опорожнялись человек двенадцать.
   Пряхин специально приготовил дрын, однако из собачьей будки никто  не
выскочил.   На   ней   болтался   обрывок   веревки,   навевая   печаль.
Мажор-лейтенант ничуть не удивился бы, узнай он,  что  псину  съели.  Не
преступление, конечно, но как-то не по-христиански...
   Дверь хаты оказалась не заперта.  Запирать  ее  было  бессмысленно  -
красть все равно нечего, кроме глиняной посуды и остова швейной  машинки
"Зингер" с ножным  приводом,  которая,  вероятно,  служила  единственной
игрушкой - чем-то вроде качелей для маленьких говнюков. Пряхин  заглянул
в печь и во все темные углы. Их было не так много, чтобы  спрятать  хоть
что-нибудь, кроме пыли. В  единственном  светлом  углу  висели  иконы  -
мажор-лейтенант отметил это особо. Он тщательно проверил рекомендованные
циркуляром Священного  Синода  от  7  ноября  22-го  года  расположение,
иерархию, аксессуары и не обнаружил никаких  отклонений  от  канона  или
признаков чуждого культа. Правда, под иконами валялось слишком уж  много
дохлых мух и жуков, но Пряхин не придал этому особого значения (а  вдруг
святые, кроме всего прочего, еще и  занимаются  дезинсекцией?).  Он  был
доволен собой. Теперь он мог вызвать Лему к себе и  задать  тому  прямые
вопросы, почти не рискуя попасть в  дурацкое  положение.  И  пусть  этот
членоголовый ответит, куда подевал свое потомство!..
   Вероятно, все так и было бы, не наступи Пряхин на люк.  Металлический
лист  опасно  прогнулся;  массивное  тело   мажор-лейтенанта   мгновенно
отреагировало  на  угрозу  падения.  Он  отскочил  в  сторону,  а  затем
наклонился и подергал висячий замок.
   Запертый погреб. С чего бы это? Да и сам замок - антикварная  вещь  -
был полунищему Леме явно не по карману. Что бы там  ни  говорили  бывшие
коллеги из уголовной полиции, Пряхин обладал  нюхом  на  все  запретное.
Сейчас нюх подсказывал ему: в  этот  погреб  надо  заглянуть.  С  другой
стороны, нюх Пряхина был каким-то половинчатым. Мажор-лейтенант мог бы и
почуять, что его ждут большие неприятности. А почуяв, дважды подумал бы,
прежде чем совать свой нос в осиное гнездо...
   Он достал из кармана связку отмычек, не уступавших в возрасте  самому
замку. Долго ковыряться не пришлось - у Пряхина был некоторый опыт. Люк,
сделанный еще до его рождения,  поддался  с  ржавым  скрипом.  В  петлях
трещал песок. Пряхин предусмотрительно положил замок в карман, чтобы  не
оказаться запертым в ловушке. Потом осторожно заглянул в погреб.
   Никаких предположений относительно того, что он может там увидеть,  у
него не возникало. Мажор-лейтенант предпочитал факты, а не догадки.
   Сперва он не увидел ничего - в погребе  было  слишком  темно.  Оттуда
донесся еле слышный звук, похожий на комариный зуд, и дохнуло прохладой.
Пряхин  начал  спускаться  вниз  по  деревянной  лестнице,  проверяя  на
прочность каждую ступеньку.
   По мере спуска прохлада становилась  все  более  ощутимой.  Доставать
свой пистолетик мажор-лейтенант не спешил. Тот ему и  не  понадобился  -
разве что Пряхину захотелось бы пострелять по мухам.
   Здесь было полно мух. Сотни, если не тысячи насекомых. Множество  мух
в холодном погребе! И вылететь через открытый люк к теплу  и  свету  они
что-то не стремились. Наоборот, отлетели подальше, продолжая  роиться  в
темноте.
   Черные точки мелькали на размытой границе тусклого  света,  падавшего
сверху, и густой тени, затопившей погреб. (Слишком большой погреб. Целый
подвал, смахивающий на бункер.  Такой  же  обнаружился  под  развалинами
сгоревшей церкви и под домом легендарного Начальника  Заблуды-младшего.)
Тихое жужжание доносилось со всех сторон, исключая дыру в перекрытии.
   Увиденное поразило Пряхина не сразу. Он и в молодости-то был не очень
впечатлительным,  а  с   возрастом   острота   восприятия   притупилась.
Происходящее показалось ему странным - но не более. Он сопоставил это  с
дохлыми насекомыми, валявшимися под иконами в хате. Делать  выводы  было
рановато... Подошва правого ботинка как раз коснулась  цементного  пола.
Мажор-лейтенант услышал неприятный хруст,  который  издают  раздавленные
панцири. Пол кишел жуками и муравьями.
   - Какого хрена?.. - растерянно спросил Пряхин у самого себя.
   Ответа у него не было. Его зрачки адаптировались к  полумраку,  и  он
разглядел еще кое-что. Ему вдруг стало очень холодно.
   На  стене,  расположенной  сразу  за  лестницей,  висел   портрет   в
застекленной раме, весьма похожей на оклад. Это уже пахло  крамолой,  но
Пряхин почему-то не  обрадовался.  Портрет  оказался  древней  выцветшей
фотографией седовласого усатого мужика во френче и с курительной трубкой
в корявой ручке. Мужик  смотрел  на  Пряхина  маленькими  и  неласковыми
глазками. Это был взгляд медведя, разбуженного посреди зимы...
   Мажор-лейтенант отвел взгляд от портрета и медленно  обернулся.  Гул,
издаваемый тысячами крылышек, нарастал - или  ему  показалось?  В  любом
случае ощущение было таким, словно гусиные перья  щекочут  уши.  Мерзкое
ощущение...
   Пряхин поочередно поковырял в ушах мизинцами.  Это  не  помогало,  но
отвлекало.
   Только сейчас до него дошло, что в видимой части подвала нет  никакой
жратвы.
   Человеческой. Жратвы для жаб было сколько угодно...
   Пряхину стало настолько неуютно, что он полез в задний карман брюк за
своей погремушкой. Сделал три  шага  в  темноту.  Пятно  света  осталось
позади. Мухи мелькали  перед  самой  физиономией.  Пряхин  кожей  осязал
легчайшие движения  воздуха  и  случайные  прикосновения  крылышек.  Под
ногами весело похрустывали панцири - как снег в морозный  день.  Дыхание
наверняка  образовывало  облачка  пара.  Пряхину  казалось,  что  в  его
собственном погребе все-таки намного теплее.
   А тут - настоящий февральский мороз!.. Абсурд, нелепость,  почти  сон
из тех, что снятся на полный желудок, но мажор-лейтенант никогда не  был
склонен к истерике, фантазированию или галлюцинациям.
   Впереди появился белесый силуэт. Пряхин крепко сжал  рукоятку  пушки,
держа ее у пояса. "Во что это ты решил поиграть  со  мной,  гаденыш?"  -
мажор-лейтенант мысленно  обратился  к  Леме  Кураеву,  который  сейчас,
весьма вероятно, истово стучал лбом об пол церкви, демонстрируя  глубину
и силу своих религиозных чувств. Очень скоро Пряхин узнал ответ на  свой
вопрос. Игра ему не понравилась, но было поздно.
   От напряженного всматривания в темноту начали слезиться глаза. Пряхин
вытер их тыльной стороной ладони. Когда он опустил руку,  бледное  пятно
не  исчезло,  а  превратилось  в   нечто   узнаваемое.   Мажор-лейтенант
облегченно перевел дух, хотя картинка была мрачноватая.
   Из тьмы на него тупо пялились полуголые детишки Лемы, сидевшие  прямо
на  цементном  полу.  Впрочем,  один  лежал  -  тот,  которому  еще   не
исполнилось и года, - и сосал соску. ГОЛЫЙ.
   Карцер, сообразил Пряхин. Провинились и наказаны.  Правильно,  так  и
надо. А то распустили сопляков!.. Ну а  этот,  с  соской?  Он-то  в  чем
виноват? Не орет.
   Может, уже замерз? Нет, вроде еще чмокает...  И  откуда  взялись  эти
чертовы муравьи и прочая гадость?
   Пряхина охватила легкая оторопь. Он начал считать детишек  и  попутно
заметил, что с лицами у тех не все в порядке. Он  не  успел  сообразить,
что именно, - до четырех считать недолго. Гений  сыска,  мажор-лейтенант
Пряхин, вычел восемь из тринадцати и задумался...
   В этот момент ледяное щупальце коснулось его шеи.

45. УЧАСТОК

   Очень скоро дикарь понял,  что  те  сведения  о  порядках  в  городе,
которыми снабдил его незабвенный папаша,  безнадежно  устарели  и  стали
бесполезными. Хуже того - они ему навредили. В результате он вляпался  в
нехорошую историю.  Дикарю  представлялось,  что  он  быстро  приобретет
авторитет - как всякий матерый волк среди раскормленных  и  обленившихся
домашних  шавок,  а  если  что  -   за   его   кандидатуру   проголосуют
огнестрельные игрушки. Вышло наоборот;  он  оказался  глупым  волчонком,
пойманным и посаженным в клетку взрослыми опытными дядями.
   Когда его вытащили из экипажа,  он  впервые  в  жизни  увидел  двух-и
трехэтажные дома. Они  показались  ему  сказочными  дворцами,  хотя,  по
мнению любого горожанина,  были  довольно-таки  обшарпанными.  На  домах
висели выцветшие флаги, похожие в безветрие на шкурки  убитых  животных.
Эта ассоциация подвела дикаря к безрадостным мыслям.
   Он всерьез решил, что вскоре его принесут  в  жертву.  А  мрачноватое
здание из кроваво-красного кирпича было, конечно, святилищем. Оказавшись
внутри, дикарь сразу  же  наткнулся  взглядом  на  изображение  идола  -
поясной портрет в роскошной резной раме.  Судя  по  всему,  портрет  был
старым, и некачественные краски успели поблекнуть. Из-за  этого  местный
божок имел бледный вид, а ряса, в которую он был облачен, - застиранный.
Скошенный  подбородок  и  невыразительные   глазки   усугубляли   первое
неблагоприятное впечатление - и это  при  том,  что  художник  наверняка
хотел польстить оригиналу.
   Позади тощей фигуры в черном виднелось какое-то  сильно  поврежденное
сооружение с куполами.  Купола  напоминали  разбитые  яйца,  из  которых
вытекли желтки. В уцелевшую скорлупу были воткнуты покосившиеся  кресты.
На крестах лежали  отблески  закатного  солнца,  что  придавало  картине
тревожно-героическое настроение. Хотелось расправить плечи  и  двигаться
навстречу опасности...
   Тут дикаря осенило. Среди исторических событий в папашином  изложении
имел  место  взрыв  церкви  маньяком-самоубийцей  по  фамилии  Чреватый.
Погибло человек  двадцать,  но  этот  печальный  инцидент  не  остановил
победную поступь революции.
   Значит,   задохлик   на   портрете   -   сам   Великий    Реаниматор,
отец-основатель, Суперстрелок, Каратель Божьей  Милостью?!.  Дикарь  был
ошеломлен.  Он  получил  очередной  урок:  видимость  и  сущность  часто
разительно отличаются друг от друга, и под  невзрачной  оболочкой  может
скрываться адская сила.
   Все эти возвышенные размышления заняли чуть больше секунды,  а  затем
дикаря  снова  ткнули  мордой  в  грубую  реальность.  Место,  куда  его
доставили, называлось "участок". Прямо под портретом находилась  длинная
стойка, похожая, по папашиному описанию, на стойку бара - заведения, где
положено оттягиваться на всю катушку, - только вот напитков, клиентов  и
девочек что-то было не видать.
   Предполагаемый "бармен", торчавший по  ту  сторону  стойки,  оказался
длинным детиной с лошадиным лицом, изъеденным оспой.
   С  таким  дефектом  (или  визуальным  эффектом?)  дикарь   столкнулся
впервые.  Он  подумал,  что  изверги-родители,  должно  быть,  частенько
засовывали голову бедняги в  клетку  с  птичками,  а  птичек,  наверное,
держали на голодном пайке... Рябой тоже был в форме,  однако  кресты  на
его погонах отличались куда большими размерами, чем у "девственников".
   Комнату освещали две чадящие лампы. Три стены из четырех были голыми,
со следами копоти. Дощатый  пол  выскоблен  до  желтизны.  Окна  забраны
решетками.
   Узкий коридор уводил куда-то в глубину здания. Настоящая нора...
   Вместо  приветствия  рябой  достал  наручники,  сделанные  из  старых
лошадиных подков. Красивый  "девственник"  пнул  дикаря  под  колено,  а
любитель молока для профилактики