пертуар,  утвержденный
Комиссией по культуре при Святейшем Синоде.
   Вокалист действительно смахивал на библейского персонажа - возрастом,
бородой и степенью маразма. Удивительно, как он запоминал слова. По всей
видимости, он страдал от радикулита, но не присаживался ни на  минуту  и
то и дело застывал в корявых позах. "Дщери" были ненамного его моложе  и
больше смахивали на сестричек Лота.  Результат  творческого  инцеста  от
этого не менялся.
   Одна  дщерь   стучала   по   жестяным   барабанам,   вторая   тискала
продырявленный  контрабас.  Репертуар  группы  состоял  из  трех-четырех
псалмов, положенных на музыку собственного  сочинения,  и  старых  хитов
"белого" металла вроде "Я сказал Судье: за все отвечу!" или  "У  Господа
Бога длинные руки". Зал изредка откликался свистом  и  вялыми  хлопками.
Гораздо чаще раздавались разнообразные звуки физиологического характера.
   Артемий сидел слишком близко к сцене, а все  остальные  столики  были
заняты.
   Ничего не попишешь - воскресный  вечер.  Трудящиеся  имели  право  на
отдых.  Артемий  тоже  относился  к  трудящимся.   В   "миру"   он   был
ассенизатором.  Минувшим  утром  он  вычистил  выгребную  яму  во  дворе
Председателя городской управы  и  заработал  достаточно,  чтобы  вечером
расслабиться. Если повезет и ночью его посетит  Муза,  то  конец  недели
можно  считать  удачным.  Будет  куда  выплеснуть  переполнявшую   поэта
энергию. Слишком много энергии - это тоже плохо. Ее потоки  устремляются
из паха в голову, и тогда  начинается  самое  интересное.  Чердак  едет,
крышу рвет, шифер стреляет...
   Музой звали дебелую воспитательницу  детского  сада  ХСМ,  с  которой
Артемий сожительствовал, правда,  изредка  -  когда  от  него  не  пахло
дерьмом и его допускали к телу. В остальное  время  струя  не  находящей
выхода энергии  добивала  до  верхних  чакр,  что  порождало  неприятный
творческий зуд. Вроде чесотки, только зудело там, где нельзя почесать...
   Как это ни смешно, Упадочный свято  верил  в  полезность  и  нужность
самореализации. Ограниченная  и  туповатая  Муза  была  не  в  состоянии
оценить продукты его душевных терзаний  и  обычно  использовала  Артемия
прямо по назначению - в классически-незамысловатых позах  и  без  всяких
извращений. Того вполне устраивала подобная ненавязчивость. В отличие от
господина Достоевского, чье собрание  сочинений  случайно  завалялось  в
бабушкином сундуке, Артемий знал, что мир уже ничто  не  спасет,  и  вел
соответствующий образ жизни. Свои бредово-депреесивные опусы он  обильно
уснащал ненормативной лексикой и тщательно избегал красивостей,  которые
могли сойти за слащавость. Обнародовать их он даже не пытался - чтобы не
попасть под статью и не быть высланным за  пределы  города.  Обычно  это
означало принудительные  работы  в  колхозе,  расположенном  на  землях,
которые когда-то принадлежали помещику Ферзю. Впрочем,  заткнуть  бивший
внутри фонтан не могло ничто - тем более  запреты.  Артемий  был  весьма
плодовит.
   Вот и сейчас в нем бродило некое недозрелое  откровение,  порожденное
атмосферой этой забегаловки, декадентской музыкой и грозившее  с  минуты
на минуту оформиться в слова.  Но  что-то  мешало  истечению  гениальной
поэзии. Вокруг плавал сизый дым; в дальнем углу шла карточная игра;  под
столиком справа какой-то пьяный малый тискал  свою  соседку.  За  окнами
угасал последний луч кровавого заката, и обыватели, похожие на дебильных
вампиров, таращили бессмысленные глаза, окрашенные в розовое.
   Артемий  упивался  симптомами  разложения  и  доносившимся   отовсюду
сладким запашком  тления.  То  была  изнанка  Возрождения.  Вялый  пульс
порока,  погруженного  в  летаргический  сон.   Порочность   порождалась
несвободой, а призрак свободы пугал своей безграничной дикостью.  Власть
сильных личностей была подменена властью системы - безликой и оттого еще
более страшной. Единственный способ уцелеть, если ты оказался  внизу,  -
соорудить себе более или менее уютное гнездышко  из  обломков  прошлого,
скрепленных при  помощи  дерьма  и  грязи.  Когда  грязь  высохнет,  все
рассыплется окончательно.  Поэтому  грязь  следовало  культивировать.  А
дерьма и так хватало.
   И все же отвращение к себе наполняло Артемия Упадочного желчью. Желчь
изливалась на бумагу - медленно, словно паста, выдавливаемая из  тюбика.
Или как гной из прыща, если уж дело дошло до сравнений.
   В  результате  мучительных  творческих  схваток  он  родил  следующие
четырнадцать строчек, к которым, будто  назло,  не  лепилось  ни  единое
матерное слово:

   Что остается?
   Сидеть и ждать. - Слова должны
   Прийти "оттуда".
   Должна быть расплата
   За эту скуку.
   Зреет зерно
   Недолгой страсти;
   Скоро повеет
   Запахом скорби.
   В клетке тесно,
   Любовь в заплатах.
   Все лучшее, дурень, бросил давно
   В продуваемом ветром прошлом.

   Скомкав салфетку с недописанными стихами  и  не  дослушав  тяжелейшую
кавер-версию псалма номер 132 "Как хорошо и  как  приятно  жить  братьям
вместе", Артемий расплатился и вышел проветриться.
   После жаркого лета впервые в этом  году  запахло  осенью.  В  воздухе
появилась  какая-то  многообещающая  мгла.  Тучи  заволакивали   сияющий
звездный прилив.
   Умирание природы, как считал Упадочный,  -  это  всегда  и  маленькая
смерть души.
   Или только репетиция  грандиозного  отходняка...  Артемий  предвкушал
конец света в одном отдельно взятом  городе.  Присутствовать  на  плохом
спектакле от начала до конца - это казалось ему  привилегией,  доступной
далеко не каждому. Вряд ли к концу останется много  зрителей.  Некоторые
сбегут раньше, а кое-кого вынесут из зала вперед ногами. Финальной сцены
дождутся единицы. И среди них непременно должен  быть  человек,  который
сумеет ощутить и запечатлеть великолепие и неповторимость момента - хотя
бы в собственном сердце...
   Отягощенный сознанием доставшейся ему  исключительной  роли,  Артемий
брел в сторону  своего  холостяцкого  жилища  и  по  дороге  подвергался
символическим нападкам цепных собак. То и дело на улице  мелькали  белые
тени патрульных.
   Благодаря их наличию безоружный поэт чувствовал себя в  безопасности.
До начала комендантского часа оставалась еще куча времени.
   Вдохновленный  картинами  тотального  увядания,  Упадочный  продолжал
сочинять на ходу. Очередной опус дался  ему  удивительно  легко  и  даже
содержал слабые ростки оптимизма:

   Забрезжил день впереди;
   Тоска приходит с рассветом.
   Я снова на скорбном пути
   И вижу стены в крови.
   Хватаются старые девы
   За руки мои,
   Отравляют источники пеплом.
   Семена любви
   Спрятаны где-то ветром...
   Слушай, приятель,
   Денег займи!
   Пойду и напьюсь.
   Ведь завтра и дальше -
   Такие же дни.
   Не знаю, что делать...

   Насчет  "не  знаю,  что  делать"  Артемий  слегка  лукавил.  Подобная
неприкаянность  была  присуща  только  возвышенной  части  его  сложного
организма. На бытовом плане у него появилась вполне реальная цель.
   Свернув в переулок, он издали увидел,  что  кухонное  окно  его  хаты
тускло светится, и сменил прогулочный аллюр на более энергичную  походку
с намерением в ближайшее время поставить  Музе  долгожданный  пистон.  В
двадцати шагах от заветной калитки он вдруг  остановился,  зажмурился  и
начал массировать веки.
   Ему привиделся голый  плюгавенький  купидон,  перебегавший  дорогу  с
противоположной стороны тротуара. Артемий был пьян, но не  до  чертиков.
Он добросовестно прочистил глазные  яблоки,  однако  купидон  не  исчез.
Более того,  маленький  наглец,  будто  сошедший  с  фасада  богадельни,
невозмутимо  протопал  мимо.  У  него  из  лопаток   торчали   уродливые
пупырчатые крылышки без  перьев,  похожие  на  ощипанные  цыплячьи.  Вот
только в руках он держал не лук,  а  миниатюрный  арбалет.  Несмотря  на
игрушечные размеры, арбалет показался Упадочному  вполне  пригодным  для
стрельбы.  А  остро  заточенная  стрела   запросто   могла   продырявить
чье-нибудь сердце или пузо...
   Артемий обладал множеством  неисправимых  пороков,  но  трусостью  он
никогда не отличался. Теперь его разбирал смех. Объяснений происходящему
он мог придумать множество - например, соседские детки играют в  .войну;
чей-нибудь отпрыск сбежал из корыта, в котором его купали, - вот  только
с крылышками выходила неувязочка. Упадочный даже  готов  был  допустить,
что его собственная  крыша  все-таки  не  выдержала  избытка  внутренней
энергии.
   Чтобы проверить, не  является  ли  предмет  плодом  воображения,  его
следовало пощупать.
   - Эй, сопляк, поди  сюда!  -  строго  позвал  Артемий  и  покачнулся.
Вероятно, это его спасло.
   Купидон обернулся всего на секунду, но ему хватило и  секунды,  чтобы
прицелиться. Тихонько тренькнула тетива. Артемий получил стрелу в  плечо
вместо сердца. Пьяного поэта-ассенизатора  ошеломила  не  столько  боль,
сколько быстрота, с которой его проткнули. И  еще,  пожалуй,  физиономия
стрелка, которая оказалась почти  в  полном  порядке,  если  не  считать
зрачков. Зрачки  закатились  так  сильно,  что  их  не  было  видно.  На
мерцающих бельмах стояли косые крестики. Упадочный сразу же ассоциировал
их со словом из трех букв, которым и сам часто пользовался.
   По его понятиям, благоразумие не имело  ничего  общего  с  трусостью.
Поэтому он не стал дожидаться, пока  маньяк  из  детского  сада  взведет
арбалет, и рванул к хате так быстро, что не заметил, как  снес  по  пути
калитку. Только очутившись за толстой дверью и задвинув  засов,  Артемий
сумел отдышаться. Потом выругался вслух. Это  помогло  ему  собраться  с
мыслями.
   Из кухни вкусно пахло блинами. Муза стучала там горшками и  задушевно
напевала себе под  нос  "Ты  скажи,  че  те  надо...".  Она  была  дамой
приземленной и не бросала слов на ветер.  Артемий  огорчился.  По  всему
выходило,  что  говнюк  с   арбалетом   испортил   ему   ночь   сплошных
удовольствий.
   Он  осторожно  потрогал  торчавшую  из  плеча  стрелу.  Та  оказалась
стальной.
   Это  привело  Упадочного  в  еще  большее  недоумение.  Он   мог   бы
поклясться, что таких идеально  прямых  и  отполированных  металлических
предметов в городе Ине не делают уже давно. Страшно подумать,  насколько
давно...
   Артемий не любил загадок и неясностей. Они вызывали у него несварение
желудка и головную боль. Но существовал привычный способ борьбы со всеми
неудобствами.
   - Доставай самогонку! На меня напали!  -  заорал  он,  вваливаясь  на
кухню.
   Муза  выпучила  глаза,  засуетилась,  опрокинула  кувшин  со   свежей
сметаной и чуть не обожгла ляжки об горячую сковородку,  -  И-и-и-и-и...
Хто? - спросила она  испуганно,  ибо  не  могла  себе  представить,  что
ассенизатор, втихаря сочиняющий матерные стишки и  частушки,  нужен  еще
кому-нибудь, кроме нее.
   Артемию пришлось ознакомить ее с одним из  фундаментальных  принципов
общественной жизни. К тому  же  все  выглядело  так,  словно  он  принял
мужественное решение избавить невежественную бабу от неприятностей.
   - Меньше будешь знать -  дольше  проживешь,  -  бросил  он  небрежно,
внимательно наблюдая за тем, как из под пола появляется неприкосновенный
запас в виде литровки, налитой доверху.
   Ободранный  кот   ВэВэ,   названный   в   честь   поэта-авангардиста,
воспользовался  случаем  и  слизывал  разлитую  сметану.  Артемий  щедро
плеснул самогонки - большую часть себе в глотку, а меньшую - на рану для
дезинфекции. После чего, собравшись с духом, рванул торчавшую  из  плеча
стрелу.
   Зазубренный наконечник выдрал клок мяса,  который  повис  на  лоскуте
окровавленной кожи. Артемий истошно завопил, но  Муза  вовремя  заткнула
ему рот соленым огурцом. Упадочному было очень больно, однако сервис  не
мог не понравиться. Совершенно неожиданно его состояние вызвало  у  Музы
прилив материнских чувств.  Рана  незадачливого  гуляки  была  тщательно
промыта, перевязана чистой тряпочкой,  а  сам  он  накормлен,  напоен  и
уложен в кроватку.
   Потом у него даже состоялся  нетрадиционный  секс  с  Музой,  что  не
потребовало от Артемия никаких телодвижений.
   Воистину не знаешь, где найдешь, где потеряешь, думал Упадочный, лежа
на  спине  и  блаженно  уставившись  в  потолок,  заплетенный  по  углам
паутиной.
   Напоследок он был убаюкан  звуками  задушевной  колыбельной  песни  и
отошел в царство снов, ласково оглаживаемый мозолистыми  ладонями.  Даже
кот ВэВэ, обожравшийся сметаной, не выглядел более довольным.

53. ДАЧА

   Лагерь назывался "Лесной дачей" не случайно.  Когда  священник  начал
подыскивать место для создания элитарного  клуба  инакомыслящих,  он  не
нашел  ничего  лучше  заброшенного  дачного  поселка,  расположенного  к
северо-востоку  от  города  в  получасе  ходьбы.  Пришлось  лишь  слегка
потрудиться,  превращая  деревянные  коттеджи  в  бараки,  -  заколотить
досками окна, избавиться от архитектурных излишеств и заодно выкорчевать
березовую рощу, чтобы сделать местность обозримой со  сторожевых  вышек.
Самое большое кирпичное здание стало административным. Здесь  находились
офисы коменданта и его помощников, а также казарма  охранников.  Плац  -
большой  участок  вытоптанной  и   тщательно   утрамбованной   земли   -
предназначался для построений и перекличек. Прямо под  восточной  вышкой
помещалось то, что охранники не без  юмора  называли  оркестровой  ямой.
Перед фасадом административного здания стояла беседка из  белого  камня,
увитая диким виноградом, - летний  кабинет  коменданта.  Между  бараками
были  разбиты  клумбы,  а  возле  диетической  столовой  даже   высажена
небольшая плантация клубники. В целом  Дача  казалась  местом,  идеально
располагавшим к отдыху и спокойному труду на благо общества.
   Комендант  лагеря  Климентий  Мышкин  был  эстетом  и  гуманистом.  В
противном случае он ни за что не согласился бы на эту работу.  А  так  у
него имелось сколько угодно поводов и способов проявить  свой  гуманизм.
Он  изо  всех  сил  пытался  помочь  беднягам,  упорствующим   в   своих
заблуждениях и нуждавшимся в  перевоспитании.  Трудная,  но  благородная
задача. Если порой что-то  не  получалось,  Мышкин  искренне  огорчался.
Однако ненадолго. Что делать  -  кто-то  же  должен  отделять  зерна  от
плевел.  Иногда  Мышкин  отождествлял  себя  с   Жнецом   из   цитатника
обер-прокурора.
   Сейчас комендант находился в прекрасном настроении. Он  развалился  в
своем любимом плетеном кресле, идеально соответствовавшем очертаниям его
седалища, и положил ноги на столик. Он пил чай, ел позолоченной ложечкой
клубничное  варенье  и  наслаждался  нежной  музыкой,  которую  исполнял
лагерный оркестр. Из беседки открывался вид на плац, бараки и  цветочные
клумбы.
   В этот теплый осенний  день,  наполненный  мягким  светом  и  шепотом
виноградных листьев, жизнь казалась Климентию прекрасной и  зыбкой,  как
мелодия.
   Пахло клубникой с едва  уловимым  привкусом  горечи  -  должно  быть,
ветерок дул от печи лагерного крематория... Когда на  одной  из  скрипок
лопнула струна, раздался резкий визг. Оркестр испуганно притих,  скомкал
тему, затем с трудом выбрался из обломков какофонии.
   Мышкин поморщился. Дисгармоничные звуки вносили диссонансы  и  в  его
душевное состояние. Каково же было заключенным? В первую очередь  Мышкин
заботился не о себе, а о них. Оркестр репетировал "Окурочек".  По  мысли
коменданта,  классическая  музыка  благоприятно  воздействовала  на  его
подопечных.
   Мышкин раздраженно щелкнул пальцами. Откуда-то из-за  спины  выскочил
денщик Архип с  чайником  и  подлил  в  хозяйскую  чашку  горячего  чаю.
Комендант убрал денщика взглядом, выплюнув вдогонку "спасибо". От своего
предка  Ферзя  он  унаследовал  интеллигентность  и  любовь  к  собакам.
Досадная случайность со струной быстро улетучилась  из  памяти.  Оркестр
продолжал репетировать, ублажая слух коменданта и  свободных  от  работы
"дачников". Жизнь снова была приятной, словно катание на лодке по тихому
пруду.
   А потом возник новый повод для беспокойства. Явился Архип и  доложил,
что с минуты на минуту Вера  должна  разродиться.  Верой  звали  любимую
овчарку коменданта. Впрочем, на самом деле полное имя собаки было  "Веры
больше нет".
   Она получила его в щенячьем возрасте за  то,  что  испортила  Мышкину
парадный мундир.
   Вера  и  сейчас  была  сравнительно  молодой  и  претерпевала  первую
беременность. Поэтому комендант не на шутку разволновался.  Не  имея  ни
жены, ни ребенка, он весьма привязался к собаке.  Его  Веру  оприходовал
матерый Пират - лучший кобель среди  сторожевых.  Мышкин  лично  выбирал
кандидата в осеменители и надеялся, что  в  результате  случки  на  свет
появятся великолепные щенки. Его ожидало жестокое разочарование.

54. НОМЕР 749

   Дикаря доставили на дачу в заднем отделении полицейской  кареты  и  в
гордом одиночестве. Торговца дурью изъяли из камеры на два часа  раньше.
Попрощаться им не дали.
   Погода была так себе. Моросил противный мелкий  дождик.  Пока  лошади
тащили экипаж к месту назначения, более чувствительный человек успел  бы
отчаяться, воспрянуть духом  и  снова  потерять  надежду.  Но  туповатый
дикарь был занят другим. Он пытался  сложить  головоломку,  невзирая  на
грозившую  ему  явную  опасность.  Когда  упряжка  миновала  окраину   с
красноречивыми многолетними отложениями мусора и  погрузилась  в  лесную
чащу, он предположил, что его изгоняют из рая. Это было бы в общем-то не
самое страшное, если бы при  нем  остались  пистолеты.  А  так  изгнание
больше напоминало одну из  затяжных  форм  казни.  Перспектива  жить  на
деревьях и охотиться с помощью силков дикаря совершенно не обрадовала.
   Впрочем, вскоре он перестал теряться в  догадках  относительно  своей
дальнейшей судьбы. Снова запахло дымом, человеческим  потом,  отбросами.
Лесной филиал рая оказался гораздо меньше по  размерам,  чем  городской,
зато был полностью обнесен частоколом,  увитым  поверху  ржавой  колючей
проволокой. Там, где проволоки не хватило, торчали заостренные колья. Не
очень красиво, однако надежно. Дикарь решил, что это  защита  от  хищных
животных и плохих людей.
   Таким  образом,  на  Даче  действительно  заботились  о  безопасности
угодивших сюда счастливчиков. Мрачные личности бдили на вышках с ружьями
наперевес.  Под  просторными  плащ-палатками  каждого   ангела-хранителя
вполне могло бы поместиться по паре крылышек...
   Над мощными воротами красовался лозунг, выписанный большими буквами:
   "Войди и получи свое!" Что получи? Какое  "свое"?  Наверное,  кайф...
Из-за ворот доносилась музыка, которая произвела  на  человека  из  леса
неоднозначное впечатление.
   Впервые на своем веку он услышал столь абстрактные звуки,  издаваемые
неизвестно кем и непонятно с какой целью. Смутную гармонию он,  конечно,
ощутил, но не знал, куда ее прилепить. Войдя в  резонанс,  завибрировали
внутренние струны, о наличии которых он и не подозревал. Печаль  осенила
его бархатным крылом и унеслась прочь - туда же, где были похоронены все
прочие дурацкие чувства, мешающие выживанию.
   Дикарь заскрежетал зубами и дал себе слово, что этими фокусами его не
проймешь. Он начал догадываться, что дурь бывает разная: одну  кладут  в
рот и разжевывают, другой позволяют свободно  вливаться  в  уши.  Третья
разновидность - самая небезопасная -  это  самки,  от  близости  которых
дуреешь радикально и становишься  заторможенным...  Кстати,  что  сейчас
поделывает та тощая, с выдающимися буферами? Дикарь уже соскучился.  Его
половая тоска приобрела конкретную направленность...
   На  расстоянии  нескольких  десятков  шагов  от  частокола  лес   был
вырублен.
   Где-то и сейчас стучали топоры. Вверх поднимался столб жирного дыма.
   Все это дикарь успел разглядеть и услышать сквозь зарешеченное окошко
кареты. Когда же он  очутился  по  другую  сторону  ворот,  его  иллюзии
развеялись окончательно. Райские кущи были про