творной ненависти.  Ничего
себе подарочек судьбы!
     "Что же мне теперь делать? Где найти выход? Если я ничего не могу поделать
со  столь опасным талантом,  то  должен хотя бы резко изменить свое отношение к
вещам,   странам,   событиям  и,   главное,   к  людям.  Полюбить  грешников  и
возненавидеть праведников.  Проклясть отчизну и восславить врагов ее.  Отречься
от друзей и  близких.  Поклоняться кривде,  а не правде.  Жить по лжи,  а не по
истине. Возможно ли вообще такое? И с чего начать?"
     Отыскивая объект для  эксперимента,  Костя  покрутился по  своей комнате и
вышел на кухню. Здесь в серванте он приметил початую бутылку водки. Уставившись
на нее пронзительным взглядом. Костя принялся бормотать заклинание:
     - Я тебя ненавижу,  я тебя ненавижу,  я тебя ненавижу...  - Убеждая себя в
этом, он предполагал, что спиртное вскоре должно резко подешеветь и продаваться
даже в газетных киосках.
     Через пять минут горло его пересохло, в глазах замерцали блики и проклятая
бутылка  целиком  заслонила поле  зрения.  Косте  нестерпимо захотелось выпить.
Внутренний зов  такой  интенсивности он  до  этого  испытывал только  во  время
поноса,  находясь в  месте,  безнадежно далеко отстоящем от ближайшего туалета.
Костя  терпел  сколько  мог,   а   потом,   уже  на  грани  обморока,   схватил
искусительницу за горлышко и сделал долгий, трижды булькнувший глоток.
     - Нет, все же я тебя люблю... - переведя дух, печально сказал он.
     Уже на следующий день в газетах был опубликован антиалкогольный указ, хотя
и не такой строгий,  как последующий, рожденный в годы перестройки, но в пьющей
стране прозвучавший как гром среди ясного неба.
     Костин эксперимент с треском провалился,  но зато он теперь уже точно знал
- все  близкое его  душе и  сердцу неминуемо обречено на  неуспех,  страдания и
гибель...
     Программа, выработанная Костей на будущее, была такова.
     По  мере  возможности никого не  любить,  кроме  заведомо подлых людей.  В
близких подмечать отрицательные качества и на них концентрировать внимание.  Не
смотреть  хороших  кинофильмов.   Не  читать  хороших  книг,  если  нет  полной
уверенности,   что  их  авторы  уже  скончались.  Регулярно  слушать  вражеские
радиоголоса,  дабы проникнуться антипатией к собственной родине.  Не заниматься
никакой деятельностью, действительно необходимой людям. Например, медициной или
пожарным делом.  Ведь не исключено, что он воспылает к своей работе симпатией и
тогда кривая смертности и горимости сразу рванет вверх.
     Чтобы не навлекать беду на родителей,  и без того обделенных счастьем,  он
сначала решил уехать куда-нибудь,  но потом решил,  что разлука только обострит
сыновние чувства,  а  повседневные трения и  размолвки,  наоборот,  эти чувства
будут умерять.
     Бросить литературу Костя уже  не  мог,  хотя и  понимал в  душе,  что  чем
сильнее будет увлекать его творческий процесс,  тем дальше он  будет уходить от
него в область графомании.
     Оставалось  определиться  с  работой.   Закон  уже  грозил  ему  уголовной
ответственностью за злостное тунеядство.  В то время все личности, испытывавшие
тягу к  интеллектуальному труду,  но  не имевшие доступа к  кормушке творческих
союзов,  устраивались либо кочегарами,  либо дворниками, либо сторожами. Но его
родной  городок отапливался в  основном дровами и  торфом,  а  на  единственной
котельной  штат  был  укомплектован практически  навечно.  Последнего  дворника
рассчитали еще в восемнадцатом году.  Оставалось податься только в сторожа, что
Костю в  принципе устраивало -  полюбить такую работу было,  по  его убеждению,
просто невозможно.

        "ГЛАВА 3. СТОРОЖ БРАТУ МОЕМУ"
     Неприятным  открытием  для  Кости  оказалось  то,  что  все  сторожа  были
сосредоточены  в   так   называемой   вневедомственной  охране,   подчинявшейся
непосредственно милиции.  Нельзя сказать, что он не испытывал симпатии к людям,
недавно сменившим цвет мундиров с синего на мышиный.  Просто Костя инстинктивно
старался ни при каких условиях с этой категорией лиц не сталкиваться. Просить у
милиции помощь и  защиту в  Костином понимании было то  же  самое,  что  лечить
холеру синильной кислотой.  Наловчившись крутить руки, местные городовые думать
так и  не наловчились -  видно,  нужды особой не было.  В каждом живом человеке
(особенно мужского пола) после семи  лет  они  видели потенциального,  а  может
быть,  уже и сознательного преступника. Правило: "Пусть лучше пострадает десять
невиновных, чем уйдет от ответственности один виновный" - продолжало оставаться
в  силе  и  после  того,  как  его  авторы  сами  давным-давно  превратились  в
пресловутые щепки,  без которых, как известно, лес рубить не полагается. Однако
какая-нибудь альтернатива отсутствовала,  и  одним ранним августовским утром он
отправился на поиски конторы,  взявшей под свое крыло представителей третьей из
древнейших  профессий,  упомянутой  в  Библии  сразу  после  "пастыря  овец"  и
"землепашца". Здание, на которое указали ему знающие люди, выглядело ровесницей
Ноева ковчега.  Во  всем  городе не  было  больше таких мутных оконных стекол и
такого запущенного фасада.
     На  работу Костю без  всяких проволочек приняла кассирша отделения охраны,
сухопарая дама  с  замашками отставного наркома  и  следами порочной красоты на
лице.  Иное  начальство отсутствовало.  Приняв  от  Кости  заявление и  выписав
трудовую книжку,  она объяснила,  куда ему идти,  но  не  объяснила,  что нужно
делать.
     Целый  месяц  Костя простоял в  чистом поле  возле двух  бурых от  времени
стогов льна,  называвшихся "шохами". Кроме этих стогов, на посту не было ничего
- ни  забора,  ни телефона,  ни огнетушителя,  ни хоть какой-нибудь будки,  где
можно было  бы  укрыться от  непогоды.  Однажды ночью прямо на  Костю вышли три
мужика,  имевшие при себе бутылку самогона.  Они попросили у сторожа стакан, но
даже такой мелочи у него не оказалось.
     Приближения осени Костя ожидал с  ужасом.  Не  предполагал он,  что где-то
караульная служба налажена еще хуже, чем в армии.
     Явившись в  контору  за  причитавшимися ему  шестьюдесятью рублями,  Костя
твердо решил уволиться.  Он  чувствовал:  еще  чуть-чуть  -  и  проклятые шохи,
испепеляемые его  ненавистью,  сами  собой  превратятся в  горы  первоклассного
батиста.
     Однако  его  уже  поджидал начальник охраны подполковник Корыто.  На  этот
скромный  пост  он  слетел  аж  с  должности  начальника уголовного розыска.  О
причинах  подобного афронта  ходили  противоречивые слухи:  не  то  он  кого-то
случайно  пришиб  на  допросе,  не  то  хапнул  взятку,  превышающую допустимые
размеры. Работа в охране была для любого милиционера тем последним пределом, за
которым  открывались  необъятные  и   неблагодарные  просторы  так  называемого
"народного  хозяйства".  Видом  Корыто  напоминал  косожского богатыря  Редедю.
Каждая его ладонь была размером с  лопату,  а на загривок не всякий хомут налез
бы.  Он  был  одним из  последних монстров уходящей эпохи.  Даже  в  МВД  такие
экземпляры уже почти не сохранились. В органы он попал сразу же после окончания
оккупации   еще   несмышленым   губошлепом.   Зачлись   довольно   сомнительные
партизанские  заслуги.  Университетов  он,  естественно,  не  кончал  и  уже  в
майорском звании был почти насильно определен в  заочную среднюю школу милиции.
Проучился он там,  а вернее,  промучился, целых четыре года, но дальше середины
второго курса так и не добрался.  Не помогли даже свиные полутуши,  без которых
юристам-заочникам являться на сессию было так же неприлично, как и без штанов.
     Читать он  еще читал.  Даже написанный от  руки текст разбирал.  Но дальше
начиналась мука мученическая,  поскольку на  каждый документ надлежало наложить
соответствующую резолюцию или хотя бы оставить на нем автограф.
     Подполковник брал самописку в правую руку, а левой обхватывал ее запястье,
словно  собирался  стрелять  из   крупнокалиберного  пистолета  "магнум-питон".
Тщательно прицелившись,  он тыкал пером в левый верхний угол документа и, сопя,
выводил первую букву -  заглавное "К".  Отдохнув немного и  придав бумаге более
удобное положение, он вновь атаковал ее, на этот раз посылая дуплетом сразу "о"
и "р".  После буквы "ы",  очевидно,  самой трудоемкой для него,  Корыто вытирал
испарину  и   уже   на   последнем  дыхании  изображал  размашистую  завитушку,
обозначавшую заключительный слог "то".
     Добросовестно проделанная работа требовала поощрения и,  не дождавшись его
со стороны, Корыто делал комплимент самому себе. При этом он обычно обращался к
глуховатому бригадиру Зайцеву:
     - Вот перемрем мы, дед, что тогда молодежь без нас делать будет, а?
     - И  не говорите даже,  -  озабоченно отвечал бригадир,  ковыряя в ухе.  -
Пропадут.
     Нельзя сказать,  чтобы  в  течение всех  тридцати лет  своей службы Корыто
пребывал в  органах бесполезным балластом.  Культуру и  образование ему  вполне
заменяли опыт, настырность, интуиция и пудовые кулаки. С самогонщиками, ворами,
браконьерами и семейными скандалистами он боролся вполне успешно,  и если бы не
тот  единственный досадный  просчет  (то  ли  у  подследственного череп  слабый
оказался,  то  ли  у  взяткодателя в  последний момент дрогнула лапа),  карьера
подполковника Корыто могла бы иметь дальнейшее развитие.
     На Костю начальник смотрел долго и взыскующе,  как будто бы уже уличал его
в каком-то преступлении, а затем спросил, словно в ржавую трубу протрубил:
     - Ты сколько классов кончил?
     - Десять. - Этот факт Костя скрывать не собирался.
     - А в сторожа чего пошел?
     - Семейные обстоятельства,  знаете  ли...  -  уклонился Костя  от  прямого
ответа .
     - Судимый? - Корыто стукнул ладонью по столу.
     - Н-н-нет. - От неожиданности Костя даже поперхнулся.
     - Тогда бригадиром пойдешь.  Зайцеву нашему давно на покой пора.  Зажился.
Уже  землей пахнет.  Работа у  тебя будет непыльная.  И  денег на  два червонца
больше.
     - Я... я... - Костя хотел сказать: "Я подумаю".
     - Пиши заявление! - Это прозвучало уже как приговор.
     Корыто  ногой  пихнул  Косте  табуретку.  (До  сих  пор  тот  стоял  перед
начальником навытяжку.)
     Под  диктовку той  же  всезнающей кассирши Костя написал новое заявление и
отправился на  квартиру  к  одряхлевшему Зайцеву,  который  должен  был  ввести
преемника в курс дела.

        "ГЛАВА 4. ПИКНИК НА ОБОЧИНЕ"
     Работа  бригадира  действительно  оказалась  несложной.  В  начале  месяца
требовалось составить график дежурства на каждый пост, а в конце - табель учета
рабочего времени.  Если какой-нибудь сторож заболевал или запивал, Костя обязан
был найти ему замену. Конечно, полагалось еще проверять несение службы в ночное
время,  но  начальник на  этом внимание не заострял.  Он и  сам трудился спустя
рукава, воспринимая свою новую должность как ни к чему не обязывающую синекуру.
     В один из первых же дней Костиного бригадирства он буркнул,  глядя куда-то
в сторону:
     - Пошли.  Научу  тебя  обследовать  техническую  укрепленность  охраняемых
объектов.
     При  ходьбе  в  животе Корыта,  раздутом неумеренным питьем и  обжорством,
хлюпало,  как в катящейся бочке.  Каждый его шаг был вдвое длиннее Костиного, и
тому приходилось бежать вслед за начальником вприпрыжку.  Обследование началось
с  ближайшего гастронома.  Не  говоря никому ни единого слова,  Корыто прорезал
толпу,  ожидавшую подвоза молока и  хлеба,  прошел на склад,  выхватил из ящика
бутылку вина и  прямо из горлышка опорожнил ее на две трети.  Остатки достались
Косте.  В  склад  так  же  молча  зашла  молоденькая продавщица и  положила  на
подоконник две соевые конфеты.
     Корыто закусил,  удовлетворенно икнул, порылся в карманах и оставил на том
месте, где раньше лежали конфеты, мятый рубль.
     - Добавляй сорок копеек, - сказал он Косте.
     На этом обследование технической укрепленности гастронома закончилось.
     Конечно, в каждой работе имеются негативные стороны.
     В  работе бригадира охраны основной негативной стороной был  сам  по  себе
контингент   сторожей,    средний    возраст    которых   превосходил   среднюю
продолжительность жизни по стране.
     Хлебозавод охранял дед,  сравнимый с египетской мумией если не годами,  то
внешним видом.  Родственники доставляли его на пост автомобилем,  совали в руки
некое  подобие посоха и  оставляли в  одиночестве.  Опираясь на  этот  посох  и
медленно-медленно, почти незаметно для чужих глаз подволакивая ноги, старик мог
пройти за ночь метров десять-пятнадцать. Утром вновь налетала деловая родня и в
темпе утаскивала своего пращура, исправно пополнявшего семейный бюджет.
     Другой дед,  заменивший Костю на посту возле стогов льна, питался не через
пищевод, а через трубку, торчавшую из-под ребер. Залив туда полбутылки вина, он
распевал  похабные  песни  и  плясал  вприсядку,  но  поскольку запах  алкоголя
отсутствовал, отстранить его от службы не представлялось возможным.
     Одна  шустрая старушка,  которой Костя  сделал  запись в  служебной книжке
"Спала на посту",  удлинила в первом слове левую палочку буквы "п" и жаловалась
на бригадира всем встречным-поперечным:
     - Гляньте,  люди добрые,  что мне этот сопляк написал! "Срала на посту"! А
где же мне еще срать? Я ведь пост бросить не могу, даже если подыхать придется!
Опозорил,  ирод!  Да только я  этого так не оставлю!  Я  до министра с  жалобой
дойду!
     И  действительно дошла.  Правда,  не до министра,  а  только до начальника
областного  отдела  охраны.   Костя  был  строго  предупрежден  за  нетактичное
поведение и нецензурную запись в служебной книжке.  Свою правоту он доказать не
сумел.  Свидетелей этого конфликта,  конечно же,  не имелось, а поскольку Костя
неосмотрительно воспользовался шариковой ручкой,  принадлежащей лично старушке,
ему  не  помогла  бы  даже  графологическая  экспертиза.  Как  говорится  среди
канцелярской братии -  то,  что написано пером, не опровергнуть языком. Сторожа
выделывали на  постах кротовые шкурки,  вязали веники,  выстругивали на продажу
косье и, несмотря на преклонный возраст, предавались всем человеческим порокам,
включая прелюбодеяние и пьянство.  Приятное исключение составляли лишь ветераны
НКВД-МВД да бывшие школьные учителя, никогда не терявшие бдительности.
     К  Косте начальник относился сносно,  пустыми придирками не  изводил и  по
мелочам не  дергал.  Иногда даже выписывал денежную помощь,  которую они  потом
вместе и пропивали.
     Впрочем,  встречались они  не  часто.  На  работу  Корыто являлся часам  к
одиннадцати-двенадцати,  а  сразу после обеда исчезал.  Бухгалтерша,  второй по
влиянию человек в охране,  приходила за час до начальника и уходила сразу вслед
за  ним.  Весь  рабочий день высиживала на  месте только надутая,  вечно чем-то
недовольная  кассирша.  Иногда  она  ссорилась  с  начальником,  причем  всегда
нападала первой.
     - Алкоголик! - шепотом говорила она, снимая очки и в упор глядя на Корыто.
- Бугай холощеный!
     - Немецкая овчарка!  -  отвечал начальник,  намекая на мало кому известные
обстоятельства тридцатилетней давности.
     После этого он брал под мышку книгу приказов и уходил домой, где жена вела
за него почти все делопроизводство.
     Хватало у  Корыта  и  отрицательных качеств,  на  которых Костя,  желавший
начальнику только добра, старался постоянно фиксировать свое внимание. Во время
застолий он  успевал сожрать всю  закуску еще до  того,  как другие выпивали по
первой стопке.  Изрядно выпив,  он обычно засыпал богатырским сном,  после чего
доволочь его десятипудовую тушу до дома представлялось занятием архисложным. Он
панически боялся кошек,  пересекающих его путь,  и всегда швырял в них камнями.
Еще он презирал евреев, приписывая им все мыслимые и немыслимые грехи.
     Однажды,  оказавшись в  одной  компании  с  директором автобазы  Соломоном
Шапиро, Корыто настоял, чтобы тому накрыли отдельный стол на пне в десяти шагах
от  основного застолья (выпивали в  лесу  за  городом по  случаю приближающихся
первомайских праздников и  окончания технического осмотра транспорта).  Как  на
беду, стакан имелся в единственном экземпляре, и Соломону пришлось пользоваться
пластмассовой мыльницей.  Впрочем,  он  на это нисколько не обиделся и,  сидя в
отдалении,  громко рассказывал анекдоты про  Абрама и  Сару.  Костя  хохотал от
души,  но не столько над анекдотами, сколько над тем фактом, что пили они здесь
исключительно на Соломоновы деньги.
     Захмелев,  Костя утратил контроль над  своими чувствами и  постепенно стал
проникаться к  начальнику неподдельной симпатией.  Уж очень тот потешно шевелил
челюстями,   перемалывая  баранину  вместе  с  костями.  Жест,  которым  Корыто
перебрасывал через плечо очередную опорожненную бутылку, был полон своеобразной
медвежьей  грации.  А  его  рассказы  о  былых  сексуальных  подвигах  доводили
слушателей до колик.
     Из леса Костя и Корыто вышли обнявшись.  Начальник уже начинал задремывать
на  ходу,  и  Косте  пришлось  остановить попутную  машину.  Сложности  это  не
составляло,  поскольку Корыто был  облачен в  полную милицейскую форму,  только
фуражку забыл в лесу.
     - Подвези командира,  друг, - сказал Костя, запихивая сонного собутыльника
в кабину.  Сам он решил вернуться в лес и поискать фуражку. Очень уж дорожил ею
начальник. Редкого размера была вещь - шестьдесят второго.
     Машина тронулась,  и  Корыто сразу уснул,  как ребенок,  колыбель которого
покачивает мама.  Тщетно ожидая его указаний,  водитель миновал один населенный
пункт,  второй,  третий и,  только отъехав километров за семьдесят, понял, что,
кроме  храпа,  от  своего пассажира ничего не  дождется.  В  ближайшем районном
центре  он  подрулил  к  отделу  милиции  и  потребовал изъять  из  его  машины
бесчувственное тело.
     Дежурный и его помощник сами справиться с этой задачей не смогли. Пришлось
звать  на  помощь  административно  арестованных,  уже  завалившихся  на  нары.
Вшестером они  кое-как  дотащили Корыто до  ленкомнаты (не станешь же  помещать
подполковника милиции,  пусть и пьяного,  на ночевку в КПЗ). Там его и заперли,
перевернув предварительно вниз лицом,  дабы он не захлебнулся рвотными массами,
если таковые вдруг попрут.
     Проснулся Корыто среди  ночи  в  абсолютном мраке и  совершенно незнакомом
месте.  На ощупь обследовав помещение, он не нашел электровыключателя. Двери не
открывались, а двойные окна он бить не решился. Идентифицировать принадлежность
помещения Корыто не  смог:  для  служебного кабинета здесь  было  слишком много
стульев,  а  для кабака слишком мало столов.  Все это не  было бы  так трагично
(приходилось Корыту просыпаться в местах и похуже), если бы только его не мучил
переполненный сверх всякой меры кишечник.  Когда терпению наступил тот  предел,
после которого не  существует ни  стыда,  ни благоразумия,  Корыто отодвинул от
стены что-то  тяжелое,  высокое и  холодное,  что он вначале принял за вычурной
формы  сейф  и  что  на  самом  деле  оказалось бюстом  рыцаря революции Ф.  Э.
Дзержинского - кстати говоря, уроженца здешних мест, - долго и шумно делал свое
дело, а облегчившись, задвинул бронзового истукана на место.
     Остаток ночи  прошел без  происшествий.  В  восемь часов  утра  Корыто был
опознан  начальником местной  милиции  (как-никак  по  соседству  служили  и  в
управлении не раз встречались).  Мягко пожурив коллегу и  напоив его тепленькой
водичкой из графина, он отпустил того на волю. А в девять в ленкомнате началось
оперативное   совещание,    на   которое,   как   обычно,   собралось   человек
двадцать-тридцать.
     Поначалу запахи перегара,  лука,  сапожного крема и  мужского пота  как-то
перебивали зловоние,  исходившее со стороны бюста, но в конце концов сидевший с
краю инспектор ГАИ,  в силу специфики своей службы привыкший к свежему воздуху,
не выдержал и, пр