бдительность,  если,  несмотря  ни  на  что,  он  все  же  доберется  до  своей
канцелярии,  пройдет лет двести пятьдесят,  не  меньше.  Следующие сто уйдут на
обсуждение, согласования, планирование и оформление. Плюс обратная дорога. Итог
можете подбить сами,  мои мозги уже совсем не  варят.  Этого времени мне вполне
хватит, чтобы подготовиться к встрече. А землянам - тем более.

        "ГЛАВА 4. МИРОВ ДВУХ МЕЖДУ"
     Вот с таким творческим багажом Костя Жмуркин прибыл на очередной семинар в
город,  невдалеке от  которого давным-давно  угасал  в  изгнании великий  лирик
Публий Овидий Назон и где нынче свил свое гнездо Верещалкин.
     Теперь  Костя  был  уже  не  забитым новичком,  стеснявшимся лишнее  слово
сказать.  В  масштабах ТОРФа он считался очень даже известным автором.  Правда,
прежняя близость к  Чирьякову и Топтыгину лежала на нем уже не ясным отблеском,
а скорее мрачной тенью. Понятие "школа Самозванцева" употреблялось теперь чисто
номинально,  как, к примеру, "мичуринское учение". То ли она есть, то ли ее нет
- не важно. Главное - сущность, а вывеска пусть остается прежняя.
     Поезд,  преодолевший несколько недавно организованных границ, на каждой из
которых какие-то  остервеневшие люди в  полувоенной форме перетряхивали багаж и
проверяли документы, прибыл в пункт назначения с большим опозданием.
     Перрон был  оцеплен вооруженной милицией,  которая вела  себя так,  словно
ожидала прибытия банды международных террористов.  Пассажиров сначала загнали в
здание вокзала, а потом стали по одному выпускать в город.
     Смуглый и усатый сержант, явно местный уроженец, полистал паспорт Жмуркина
и хмуро осведомился:
     - Цэл прыезда?
     - Семинар фантастов, - машинально ответил Костя.
     - Каво-о?  -  сержант уставился на него как на умалишенного. - Какых такых
фантастов?
     - Баран,  -  брезгливо  скривился  околачивавшийся  поблизости  человек  в
гражданском.  -  Ты разве про Международный конгресс прогрессивных писателей не
слыхал?  Проходите,  товарищ,  - козырнул он Косте, приставив руку к непокрытой
голове.
     "Ну и  дела,  -  подумал Костя,  милостиво принимая извинения ошарашенного
сержанта.  -  Конгресс писателей!  Да  еще  и  прогрессивных!  Верещалкин марку
держит!"
     На  привокзальной  площади  Костя  нос  в  нос  столкнулся  с  Бубенцовым,
прибывшим чуть раньше. Автор "Синдбада" время даром не терял и уже успел купить
в киоске пляжные шлепанцы, причем почти задаром.
     Оказывается,   здесь  еще  ходили  старые  советские  деньги,  повсеместно
упраздненные.  Правда,  они почти ничего не  стоили.  За коробок спичек просили
десять тысяч.  Зато любая другая валюта -  хоть американская,  хоть российская,
хоть румынская, хоть новозеландская - ценилась баснословно дорого.
     К  Жмуркину  подошел  чернявый малый  из  местных  и  спросил,  искательно
заглядывая в глаза:
     - Есть шо-нибудь?
     - А что надо?  -  переспросил Костя.  Абориген, не сказав больше ни слова,
двинулся дальше, внимательно всматриваясь в только что прибывших пассажиров.
     - Он оружием интересуется,  -  пояснил Бубенцов.  -  Тут за пару автоматов
можно "Жигули" выменять.
     - Зачем им  автоматы?  -  удивился Костя,  которого сейчас не интересовало
ничего, кроме хорошего виноградного вина.
     - Обстановка сложная...  -  туманно  пояснил Бубенцов.  -  Территориальный
вопрос, усугубленный национальными проблемами. Потом сам все узнаешь.
     - Как там твой "Синдбад"?  -  из приличия поинтересовался Костя.  -  Нашел
свой Багдад?
     - Ничего...  Седьмую книгу  заканчиваю,  -  скромно признался Бубенцов.  -
Ладно, пошли. Я тебя провожу.
     - Ради  такого  случая  Верещалкин мог  бы  и  машину прислать.  Конгрессы
прогрессивных писателей не каждый год случаются.
     - Мог  бы,  конечно.  Да  только  говорят,  что  ему  транспортные расходы
ограничили. В блокаде как-никак живут.
     Вот уж это Костя никак понять не мог. И с запада, и с востока, и с севера,
и с юга расстилалась бывшая "широка страна моя родная".  Кое-где,  правда, даже
русский язык успели запретить.  Но прибиться можно было к любому берегу. Откуда
тогда речи про блокаду?
     Последовав примеру Бубенцова,  Костя  тоже  купил  себе  пляжные шлепанцы,
стоившие здесь дешевле пачки всемирно популярных сигарет "Прима".
     Отказавшись от услуг частников-таксистов,  заламывавших несусветные цены в
американских долларах  и  российских рублях,  они  пешочком двинулись в  нужную
сторону.
     Маршрут Бубенцов выбрал самый неудачный.  Пивные и рюмочные отсутствовали.
Даже  газировкой  никто  не  торговал.  Кое-где  на  тротуарах  торчали  желтые
будки-стаканы с  надписью "Квас",  однако все они были закрыты,  и,  как видно,
давно.
     - Читал "Жук в  муравейнике" Стругацких?  -  поинтересовался изнывающий от
жажды Костя. - Там в главе "Мертвый мир" описываются похожие сооружения. Желтые
и полупрозрачные. С их помощью инопланетяне похищали детей.
     - Честно признаться,  просто нет времени читать чужое, - ответил Бубенцов.
- Мне бы своих героев как-нибудь в кучу собрать...
     - А  ты заведи на каждого карточку с  краткой характеристикой и  все время
вноси изменения,  -  посоветовал Костя.  -  Дескать,  Иванов в настоящий момент
сражается с разумной плесенью в созвездии Персея, а Петров занимается любовью с
Сидоровой на курорте Акапулько.
     - Пробовал,  -  вздохнул Бубенцов.  -  Да потерял однажды по пьянке. После
этого все запуталось окончательно.
     - Ничего,  некоторая доля путаницы придает романам своеобразное обаяние, -
успокоил его Костя. - Ты лучше скажи мне, куда исчезли знаменитые местные вина?
     - Ушли в счет оплаты государственного долга.  Потерпи немного,  Верещалкин
закупил триста литров местного вермута.  Его, говорят, даже английская королева
пьет.
     - Английская королева - баба со вкусом. Я в этом никогда не сомневался.
     Нещадно палило солнце.  Город был провинциальный, малоэтажный, ничем особо
не примечательный.  Поражало только обилие памятников.  Похоже, здесь не забыли
ни  одного  советского вождя  или  героя.  Впрочем,  попадались персонажи  и  в
национальном стиле, рубившие топорами и мечами всяких человекообразных гадин.
     Апофеозом  этого  скульптурного  беспредела  была  конная  статуя  некоего
сурового  воителя,  вызывавшая  прямые  ассоциации  с  бронзовыми  кондотьерами
Донателло и Верроккьо.
     - Узнаешь?  -  спросил Бубенцов.  -  Комдив Крысятников.  Лучший друг Бени
Крика и  Сони Золотой Ручки.  Побратим атамана Григорьева.  Известнейший бандит
Бессарабии и  Таврии.  Три месяца повоевал на  стороне красных,  успел геройски
погибнуть и потому провозглашен героем.
     - Вовремя умереть -  это большое дело, - согласился Костя. - У тебя самого
на этот счет какие планы?
     - Синдбада надо бы закончить,  - задумался Бубенцов. - Это еще томов пять.
А там можно и о вечном подумать.  Каша повсюду крутая заваривается.  Мест,  где
можно геройски подохнуть, хватает.
     - И  поставят тебе в родной станице вот такой же памятник!  -  мечтательно
произнес Костя.
     - Шутишь.  У  нас  даже бронзовые ручки с  дверей Дома культуры украли.  А
памятник в  первую же  ночь распилят...  Ну  вот  мы  и  пришли,  -  с  видимым
облегчением вздохнул Бубенцов.
     Первым, кого они встретили возле здания, занимаемого торфом, был известный
писатель-новеллист и  адепт  здорового образа жизни Гофман-Разумов.  Борода его
разрослась до такой степени,  что уже напоминала артиллерийский банник,  лысина
стала  внушительней,   чем  у  Сократа,   а  чисто  условная  обувка  на  ногах
свидетельствовала исключительно об  уважении к  столь важному мероприятию,  как
Международный конгресс прогрессивных писателей.
     На плече Гофман-Разумов тащил мешок со свежими кукурузными початками.
     - Ты никак вегетарианцем стал? - поинтересовался Костя.
     - Нет,  я  все ем,  -  заверил его Гофман-Разумов.  -  А  кукурузу я домой
захвачу.  Здесь она копейки стоит,  а в наших северных краях -  редкость.  Буду
варить и продавать на проспекте.
     Тут на крыльце появился Верещалкин,  как всегда в очках,  что не позволяло
определить,  пьян  он  в  данный момент или  трезв.  Однако это  обстоятельство
довольно скоро прояснилось.
     - Бубенцов!  -  воскликнул он,  обнимая Жмуркина.  -  Что же  ты так долго
добирался? А еще казаком называешься!
     - Жеребец в дороге расковался, да и перебои с овсом случились, - сдержанно
объяснил Костя.
     Однако  Верещалкин уже  отпихнул его  от  себя  и  раскрыл  объятия  перед
сотником-заочником.
     - Костя!  Жмуркин!  Любимый мой писатель!  Как я по тебе скучал! Оставайся
жить у нас! Я тебя сделаю заместителем министра внутренних дел!
     - Я вообще-то по другому ведомству,  -  сказал Бубенцов. - Внутренние дела
меня мало интересуют. А вот командиром конной армии согласен стать.
     - Запросто! Какую армию выбираешь - первую иди вторую?
     - Разве у вас их много?
     - Ради  тебя  хоть десять сформируем!  -  Верещалкин произвел рукой резкое
рубящее движение, чуть не упал и вдруг дурным голосом заорал:

     Наши шашки остры!
     Наши кони быстры!
     И ведет нас лихой командир!
     Если выйдет приказ,
     Мы пополним припал,
     Покорим и Париж и Памир!

     - Ну а лапти смени да косу наточи,  и умоется кровью весь мир,  -  в спину
удаляющемуся директору ТОРФа добавил Бубенцов.
     Непонятно было, потешается он над Верещалкиным или поддерживает его.
     В  кулуарных разговорах Костя  вскоре выяснил,  что  Верещалкин с  помощью
Катьки, имевшей в этих краях разветвленные родственные связи, сумел втереться в
ряды местной элиты, или, говоря по-новому, "истеблишмента".
     Как-никак он был единственным членом Союза писателей на весь город. Бывшие
председатели  колхозов  и  директора  школ,  в  одночасье  провозгласившие себя
министрами и  госсекретарями,  видели  в  нем  чуть  ли  не  классика советской
литературы.
     Без участия Верещалкина не  обходилось ни  одно торжественное мероприятие.
Он сидел во всех президиумах и стоял во всех почетных караулах,  а однажды даже
бежал с факелом в руке впереди группы спортсменов-ветеранов (правда,  уже через
сотню метров его одолела одышка).  Он участвовал в праздниках урожая, юбилейных
торжествах,  презентациях новых  печатных изданий,  маршах протеста,  освящении
храмов  и  военных  учениях.  Он  шефствовал над  школами,  детскими приютами и
исправительными учреждениями.  Местные  судостроители даже  хотели  назвать его
именем только что отремонтированную самоходную баржу,  да Катька воспротивилась
- очень уж  непрезентабельный вид  имела эта  посудина,  весь свой век возившая
песок и пиломатериалы.
     Пуская  своим  покровителям пыль  в  глаза  и  умело  выдавая  желаемое за
действительное,  Верещалкин  сумел  рядовой  литературный семинар  превратить в
Международный  конгресс  прогрессивных  писателей,   выбив  на  его  проведение
государственную дотацию.
     Ради   этого  пришлось  пригласить  и   каких-то   сомнительных  прибалтов
(Бармалей,  став  активным деятелем националистической партии,  все  контакты с
ТОРФом  прекратил),  и  одного  натурального монгола,  повсюду расхаживавшего в
живописном   костюме   ламаистского   монаха-предсказателя,    и    вездесущего
Хаджиакбарова,  по  такому  случаю  надевшего чалму,  и  никому  не  известного
армянина с  грузинской фамилией,  и  даже  застенчивого мальчика-израильтянина,
носившего шапочку-кипу и  грозную фамилию Урицкий (при знакомстве с  ним  Костя
поинтересовался: "Это не ваш дедушка устроил в Питере ту знаменитую заварушку?"
Мальчик, зардевшись, стал оправдываться: "Что вы! Мой дедушка приходился Моисею
Соломоновичу всего лишь троюродным племянником").
     Особенно   широко   были   представлены  недавно   созданные   независимые
республики,  в  принципе  считавшиеся  дружественными (на  полублатном жаргоне,
повсеместно употребляемом в  сочинениях  Вершкова,  они  назывались  Быдлостан,
Хохлостан, Великая Кацапия и так далее).
     Все  делалось согласно канонам,  устоявшимся еще  со  времен шефства Союза
писателей  над  стройкой  Беломорско-Балтийского  канала.   Отрабатывая  щедрые
суточные,  писатели обязаны были выступать в коллективах трудящихся,  призывать
народ к новым трудовым и боевым победам,  внушать массам социальный оптимизм, а
вернувшись домой,  еще и создать талантливые произведения,  освещающие истинное
положение  вещей  в  регионе  (на  языке  Верещалкина  это  называлось  "Прорыв
информационной блокады").
     В  отличие от  чересчур эмоционального Верещалкина,  Катька  прогрессивных
писателей встречала довольно холодно и  первым  делом  заставляла расписаться в
куче ведомостей.  Костя поставил шесть подписей за себя самого и еще две дюжины
за отсутствующих приятелей - Балахонова, Вершкова, Лифшица и Разломова.
     Научившись на  милицейской службе  читать кверху ногами любые  тексты,  он
сразу заприметил список участников конгресса, в котором Катька время от времени
делала  свои,  понятные ей  одной,  отметки  -  кого-то  зачеркивала,  кого-то,
наоборот,    подчеркивала,   а   возле   некоторых   фамилий   ставила   жирный
восклицательный знак.
     Число  лиц,  включенных в  список,  превышало  сотню,  чего  ТОРФ  не  мог
позволить себе даже в лучшие годы.  Но не это было самое интересное. Впечатляли
суммы (в  том  числе и  транспортных расходов),  запланированные на  содержание
каждого гостя.
     Костя быстро прикинул в  уме,  что любой из  его коллег был обязан сожрать
гору  деликатесов,  выпить не  меньше бочки вина и  на  персональном автомобиле
совершить турне по всем европейским столицам.  Да,  тандем Верещалкин -  Катька
умел не только пускать пыль в глаза, но и превращать эту пыль в золотой песок.
     "Впрочем,  а  какое мне до этого дело?  -  подумал Костя,  ставя очередную
подпись в  очередной ведомости.  -  У  самого рыльце в пушку.  В армии крал.  В
милиции пил  на  дармовщинку.  Второй год живу за  счет ТОРФа.  Эх,  грехи наши
тяжкие!"
     В  тот  же  день,   ближе  к  вечеру,  бывших  семинаристов,  а  ныне  уже
"конгрессменов",  определили на постой.  На сей раз с бытовыми условиями не все
обстояло гладко,  сказывалась, наверное, пресловутая блокада, а может, денежки,
предназначенные для оплаты гостиницы, просто ушли налево.
     Обитать предстояло в общежитии совхоза-техникума, и без того переполненном
смуглыми девчонками-малолетками,  большинство из  которых  ничего  не  понимали
по-русски.  На  весь  этаж  имелся только один  туалет,  по  армейской традиции
совмещенный с умывальником. А такие удобства, как душ или ванна, вообще были не
предусмотрены, несмотря на жаркий климат.
     Зато  прямо  перед общежитием,  воздев к  небу  тяжелую длань,  возвышался
бронзовый Киров,  одетый не по сезону -  в  громадные сапоги и  зимнее пальто с
воротником.
     Обещанное вино еще не  подвезли,  и  старые друзья праздновали встречу тем
спиртным,  которое предусмотрительно прихватили с собой.  Разгоряченный жарой и
обильными  возлияниями,   Костя  собрался  было  искупаться,  благо  поблизости
протекала довольно полноводная река,  но оказалось,  что пляжные шлепанцы,  так
выгодно приобретенные им на вокзале, имеют один недостаток - оба изготовлены на
одну ногу, левую. Точно такое же разочарование ожидало и Бубенцова.
     Впрочем,  бывалые люди сказали, что так оно, наверное, и лучше. В нынешнем
году купаться было как-то не принято.  Река превратилась в  своеобразный рубеж,
разделивший единый  прежде народ  на  две  неравных части.  Здесь  имелась своя
власть,  на  том  берегу -  своя,  и  все  возможные компромиссы были,  похоже,
исчерпаны.
     Там  бронзовых,  чугунных и  гипсовых идолов  уже  свалили,  а  здесь  они
продолжали множиться. Здесь все вывески были на кириллице, там уже на латинице.
У  этих зеленая полоса на  государственном флаге располагалась снизу,  у  тех -
сверху.  Общим было только одно -  глубокая,  хотя и тщательно замаскированная,
нищета, царившая на обоих берегах.
     Ночью все,  что было за  рекой,  погружалось во  тьму,  хотя на  громадной
электростанции,  расположенной по  эту сторону,  из  шести труб дымилась только
одна.  Когда  Костя поинтересовался столь странным обстоятельством,  Верещалкин
злорадно рассмеялся:
     - Не дождутся они от нас электричества! Пусть при лучине, гады, живут, как
двести лет назад жили!
     - Вот-вот! - сказал кто-то из местных писателей, участвовавших в застолье.
- Мы им электричества не даем,  а они нам питьевой воды.  Ведь все артезианские
скважины на  той стороне расположены.  Приходится прямо из реки пить.  Не ровен
час холера вспыхнет.
     - Лучше умереть от холеры,  чем встать на колени!  -  с пафосом воскликнул
Верещалкин.
     - Это ты сейчас так говоришь,  -  ответили ему.  -  А захочешь жить - даже
раком встанешь...
     На завтрак явились все без исключения, что прежде случалось редко. Успели,
слава богу, заглянуть в пустые магазины и прогуляться по нищему рынку.
     Кормили прогрессивных писателей, надо сказать, очень даже неплохо. Каждому
подали по два горячих блюда - глазунью с ветчиной и местные голубцы, завернутые
в  виноградные листья.  И это не считая салатов,  блинчиков,  пирожков,  сыра и
фруктов.   На  каждый  отдельный  столик  полагался  графин  вина,  правда,  не
королевского вермута, а слабенького кислого сухача.
     Гофман-Разумов глотал слюну,  но к трапезе долго не приступал, выискивая в
столовой самое удобное,  с его точки зрения,  место.  Желательно было разделить
столик с язвенниками,  сыроедами или активными поборниками лечебного голодания,
однако таковых среди прогрессивных писателей не оказалось. Все уписывали за обе
щеки. Пришлось Гофману-Разумову пристроиться рядом с Хаджиакбаровым, который, в
силу своего нового статуса,  не пил вино и отвергал все блюда, в состав которых
входила свинина.
     Не было отказа и  с  добавкой.  Почти все потребовали себе еще вина и  еще
сыра. Когда Костя поинтересовался причиной столь обильного угощения, Верещалкин
пояснил,   что   такой  паек   получает  только  президентская  гвардия  и   то
исключительно в период боевых действий.
     - Это тот случай,  когда к штыку приравнивается перо,  -  многозначительно
добавил он.
     - Если у вас такие же штыки, как у нас перья, быть беде, - вздохнул Костя.
     Как  уже повелось,  его мрачным пророчествам суждено было сбыться в  самое
ближайшее время.

        "ГЛАВА 5. НА ЧУЖОМ ПРАЗДНИКЕ"
     Отведав  гвардейского завтрака и  оживленно обсуждая перспективы на  обед,
участники конгресса,  потянулись из  столовой на  воздух,  который  можно  было
назвать свежим  чисто  условно -  несмотря на  ранний  час,  солнце  успело уже
раскалить асфальт мостовых и  стены  зданий  (это  уже  не  говоря о  бронзовом
Кирове, в ладони которого сейчас можно было воду кипятить).
     Верещалкин предупредил,  чтобы  никто  не  расходился,  поскольку  вот-вот
должны были  прибыть автобусы,  которые отвезут участников на  Праздник урожая,
где  им  предстоит заседать в  судейских коллегиях,  определяющих победителей в
конкурсах танцев, песен, народных ремесел и сборе винограда.
     - А как же обед?  - поинтересовался Гофман-Разумов, на которого глазунья и
три  порции  голубцов (одну  он  выменял на  вино,  а  вторую экспроприировал у
Хаджиакбарова) никакого впечатления не произвели.
     - Обед  планируется провести  у  наших  шефов  на  местном  винодельческом
заводе. Отведаете такого, что даже члены Политбюро и космонавты не пробовали, -
пообещал Верещалкин и  сразу  умчался куда-то  (такая  уж  у  него  сейчас была
привычка - появляться и столь же быстро исчезать).
     Писатели,  уже  понявшие,  что  все здесь организовано через пень-колоду и
обещанных автобусов можно дожидаться не  один час,  разбрелись кто куда.  Город
был пуст,  как и все маленькие южные городки в разгар лета.  Пусты были