е, продолжал пребывать в счастливом неведении. Но
он-то уже знал о существовании совсем других городов и совсем другой жизни! Тут
книги крепко подпортили ему.
     В  среде,   где  он  рос,  в  замкнутом  пространстве  "школа  -  улица  -
подворотня",  ценились сила и наглость. Не прибившийся ни к одной стае, хилый и
достаточно наивный Костя оказался в  положении футбольного мяча,  мимо которого
нельзя пройти,  не пнув ногой.  На всю окрестную шпану у  него просто злости не
хватало,  а  следовательно,  и удачей те не были чересчур избалованы.  Терпя от
конкурирующих банд поражение за поражением, они срывали свою злобу на таких же,
как Костя, безответных жертвах.
     Костину  жизнь  в  одночасье переменила любовь,  буквально обрушившаяся на
него в  тот  момент,  когда порог восьмого "А" переступила новенькая.  Она была
офицерской дочкой, носила волшебное имя Лариса, зимой ходила не в валенках, а в
сапожках на  высоких каблуках,  курила  сигареты с  фильтром,  имея  спортивный
разряд  по  акробатике,  ловко  крутила сальто,  по-английски изъяснялась лучше
преподавателя и  вообще  отличалась от  других  девчонок примерно так  же,  как
ласточка отличается от воробьев.
     Через  пару  недель  Лариса  уже   была  общепризнанной  королевой  школы.
Взглянуть на нее на переменах заходили даже десятиклассники.  Она же была ровна
со всеми, а в подружки себе демонстративно выбрала самую зачуханную девчонку.
     Завоевать  расположение Ларисы  для  Кости  было  так  же  нереально,  как
прыгнуть выше  головы (он  и  метр тридцать с  трудом брал).  Однако,  возможно
впервые в  жизни,  Костя все же  отважился на опрометчивый поступок и  Восьмого
марта, после школьных танцулек, увязался за предметом своей страсти.
     Кроме него, Ларису провожали какие-то наглые переростки, к их школе вообще
никакого отношения не имевшие.  Костю даже не стали бить,  к  чему он внутренне
подготовился,  а  просто спихнули в  канаву с талой водой.  К счастью,  Лариса,
польщенная столь  явным  обожанием почти  взрослых парней,  этого  прискорбного
события не заметила. Зато наперсница ее, эдакий неказистенький Геббельс в юбке,
чутко повела своей крысиной мордочкой в  сторону гулкого "бултых!"  и,  конечно
же, все успела углядеть.
     Мокрый  (главным  образом,  в  штанах,  что  было  особенно омерзительно),
потерявший шапку,  которая пошла  путешествовать по  льду  вместе  с  компанией
обидчиков, Костя добрался до какого-то забора и, вцепившись в него, уставился в
ночное небо.  Мутная перекошенная луна  то  появлялась,  то  исчезала в  рваных
тучах.  Вблизи не светил ни единый фонарь.  На окраинах в  унисон с ветром выли
собаки.  И  черная хаотическая бездна над головой,  и грязно-белая подмерзающая
твердь  под  ногами  напоминали кошмарную  декорацию из  пьесы,  повествующей о
крушении мира и гибели богов.
     Ничего этого не было,  твердо сказал он себе.  Ничего! И вцепился зубами в
собственную ладонь.
     Память его была как рана,  оставленная змеиным жалом, и эту рану следовало
немедленно прижечь, пренебрегая самой мучительной болью.
     Это все мне только приснилось, убеждал он себя. И вам, гады, тоже! И тебе,
полковничья дочь!  Зато теперь все будет по-другому! Не завтра, не послезавтра,
но обязательно будет!  Вспомните меня!  А  ты,  акробатка,  в особенности!  Еще
пожалеешь, голубоглазая дура! Сама прибежишь! Да только поздно будет.
     Через полгода Лариса, на которую уже начали действовать губительные флюиды
Костиной любви,  следствием чего  явились обильные прыщи,  еще  более  обильные
тройки,  полный  провал спортивной карьеры и  даже,  по  слухам,  прерванная на
восьмой неделе беременность,  отбыла вместе с  семьей к  новому месту отцовской
службы. Костя так с ней ни разу и не переговорил, но запомнил навсегда.
     Встретил он ее снова только лет через двадцать. Изменилась Лариса мало, не
располнела, не похудела и для своих лет выглядела вполне товарно. Удивило Костю
только то,  что рукав ее шубки был надорван по шву от плеча до локтя и  из него
торчала пестрая подкладка. Паче чаяния, своего одноклассника она сразу узнала и
несказанно обрадовалась встрече.
     Лариса сама предложила отметить это  событие и  привела Костю на  какие-то
задворки,  где  в  дощатой продовольственной палатке только  что  начали давать
дефицитную "Старку".
     "Сколько возьмем?" -  поинтересовался он, стоя в конце весьма внушительной
по   размерам  и   крайне  агрессивно  настроенной  очереди.   "Три  штуки,   -
рассудительно ответила она.  -  Одну ты выпьешь, другую я, а третья пусть будет
дежурной".
     В  толпе мужиков,  изнывающих от  нетерпения и  особой,  сжигающей сразу и
мозги и  нутро жажды,  Лариса вела  себя столь уверенно и  достойно,  что  даже
заматерелые  завсегдатаи  вытрезвителя  скоро  стали  поглядывать  на   нее   с
уважением.
     Все три бутылки были опорожнены в подсобке больничной столовки,  где,  как
выяснилось,  Лариса  работала посудомойкой.  Закусывали они  несоленой перловой
кашей и столь же пресными паровыми котлетами.
     "Диета номер один,  - словно оправдываясь, объяснила Лариса. - Для доходяг
готовят. Всегда лишняк остается".
     Принятая внутрь  жидкость очень  скоро  стала  изливаться из  нее  в  виде
обильных слез.  Утираясь кулаками и полой шубы, Лариса жаловалась на скаредного
и  неверного  мужа,  на  бессердечного  судью,  засадившего  за  решетку  сына,
всего-навсего   ограбившего   какого-то   заезжего   барыгу,    на   приятелей,
употреблявших ее  цветущее тело только в  гаражах и  автомашинах,  и  вообще на
злосчастную судьбу,  заставившую ее  в  этом  году  поменять уже  третье  место
работы.
     Он  нежно,   но  решительно  пресек  все  ее  довольно  жалкие  попытки  к
физическому сближению и ретировался,  теша себя мыслью,  что в дальнейшей жизни
Ларисе  должно повезти значительно больше.  Ведь  она  только что  благополучно
освободилась от каиновой печати Костиной любви.
     Однако вернемся к нашему потрясенному и униженному герою.
     Пятнадцатилетний паренек, поздней мартовской ночью явившийся домой (а жили
Жмуркины сейчас уже  в  другом бараке,  кирпичном и  двухэтажном),  был  только
оболочкой  прежнего  Кости,   и   под  этой  оболочкой,   в  питательной  среде
глубочайшего к  себе  самому отвращения,  уже  зарождалось новое существо,  для
которого путь достижения жизненного успеха был очевиден: сила, наглость, обман,
подлость.
     За  самосовершенствование Костя  взялся  с  азартом и  настойчивостью юной
души,  пребывающей в  плену иллюзорной идеи о  возможности как-то  изменить эту
жизнь.  Понимая,  что  безнаказанно наглеть или  подличать можно,  только  имея
физическое превосходство над  супротивной стороной,  он  первым  делом  занялся
наращиванием силы.  На этот раз страсть к  чтению принесла определенную пользу,
Костя уже  давно приметил на  дальней полке библиотеки пособие по  атлетической
гимнастике (понятие "культуризм" в  ту  пору  было чуть ли  не  под  запретом).
Проблема состояла в  том,  что книги выдавались на срок не больше семи дней,  а
Костины  планы  простирались  на  годы  вперед.  Дабы  устранить  это  досадное
несоответствие между мечтой и  реальностью,  он совершил первую в  жизни кражу.
Далось это Косте,  надо заметить,  совсем не  легко.  Все семь дней он  пугался
каждого стука в  дверь и каждого ночного шороха (ему почему-то казалось,  что с
обыском придут непременно ночью).  Успокоился он только при очередном посещении
библиотеки,  уловив  в  глазах  Баси  Соломоновны  полное  равнодушие  к  своей
невзрачной особе.  Так Костя убедился, что пословица про веревочку, которая как
ни вьется,  а все равно конец имеет,  не всегда соответствует действительности.
Дабы закрепить благоприобретенные навыки,  он спер еще одну книгу -  совершенно
не нужный ему "Эпос о Гильгамеше"  (более или менее читабельная литература, как
всегда, была на руках).
     Под  гантели  Костя  приспособил якоря  движков  постоянного тока,  формой
похожие на  противотанковые гранаты.  Для удобства их пришлось связать попарно,
обмотками в  разные стороны.  Изъятие этих якорей с  территории завода "Красный
энергетик" нельзя было назвать кражей в  прямом смысле этого слова -  там такое
добро валялось повсюду, постепенно превращаясь в один из компонентов почвенного
слоя.  Вес каждого такого самодельного снаряда приближался к полупуду. Во время
упражнений они  извлекали из  Костиных  суставов мелодичные звуки,  похожие  на
похрустывание свежего ледка.  Задыхаясь и  потея,  он  таскал  железо  по  часу
ежедневно и  очень  скоро возненавидел это  тоскливое самоистязание.  Возможно,
именно поэтому ему  сопутствовал успех,  каждый раз  бесстрастно подтверждаемый
клеенчатым  портновским  сантиметром,   -  бицепсы,  трицепсы  и  прочие  мышцы
неуклонно увеличивались в  объеме.  В  июле  он  впервые подтянулся десять  раз
подряд, а в августе на вытянутых в сторону руках пронес от водозаборной колонки
до дома два полнехоньких ведра воды.

        "ГЛАВА 6. БИТВА В ПУТИ"
     Первого сентября,  замирая от  нехорошего предчувствия,  но  изо  всех сил
крепясь,  Костя уселся за самую престижную в классе последнюю парту, на которую
не  имел  даже  чисто  теоретических прав.  Общее  недоумение перешло  в  плохо
скрываемое злорадство,  когда непосредственно перед звонком появился бесспорный
хозяин этой парты - плотный и белобрысый второгодник Сенька Махорка. Без всяких
церемоний он ухватил Костю за шкирку и,  скалясь прокуренной пастью, поволок на
лобное место - к доске.
     Костя дергался и брыкался,  как изловленный волком заяц, впрочем, примерно
с  тем же успехом.  Гантели и  перекладина не в состоянии были одарить его даже
частью той силы,  которой обладал юный богатырь Махорка,  с  семи лет таскавший
навоз,  с  десяти коловший дрова,  а  в  четырнадцать уже попадавший за драки в
милицию.  Широкое рябое лицо сытого, незлобивого хищника (пахло от Саньки тоже,
как от зверя -  кисло и остро) внезапно оказалось совсем рядом,  и тогда Костя,
действуя скорее по наитию,  чем по велению рассудка, резко откинул назад голову
и лбом трахнул в эту ненавистную морду, трахнул тем самым местом, из которого у
парнокопытных растут рога.
     Хотя нокаут и не состоялся,  Костина победа была очевидна. Пропустив столь
сокрушительный удар,  бой  не  смог  бы  продолжать  даже  олимпийский  чемпион
Попенченко.  Кровь текла у Махорки не только из пасти,  но также из шнобеля,  а
урон,   причиненный  верхним  резцам,   мог  быть  устранен  только  с  помощью
стоматолога-ортопеда.
     Звонок,  раздавшийся сразу  после этого происшествия,  как  бы  подтвердил
исход  поединка.  Дрожа от  всего пережитого,  Костя как  в  тумане добрался до
отвоеванной парты.  Его  новый  сосед,  приятель Махорки и  тоже  драчун не  из
последних,  опасливо  отодвинулся подальше.  На  опустевшем ристалище  осталась
лужица  крови,  в  центре  которой,  словно  жемчуг  на  сафьяновой  подушечке,
поблескивал выбитый зуб.
     Первый урок, как назло, проводила их классная руководительница. В борьбе с
молодым поколением она  настолько поднаторела,  что ныне могла бы  служить даже
старшиной в дисбате.  Ей не составило особого труда вычислить жертву - Махорка,
пристроившийся где-то  в  передних рядах,  среди девчонок,  громко отхаркивал в
мусорницу кровавые сгустки.
     "Кто это сделал?"  -  холодно осведомилась она,  не надеясь,  впрочем,  на
немедленный,  а  тем  более  правдивый ответ.  Ябеду ожидала участь куда  более
печальная, чем пресловутую белую ворону.
     "Я", - ответил Костя, глядя в сторону.
     Классная  уже   собралась  было   обрушить  на   смутьяна  обычный   набор
воспитательных мер -  удаление из  класса,  "неуд" по  поведению,  карикатуру в
стенгазете, письма по месту работы родителей, - но, наглядно сравнив незавидное
Костино  телосложение  с  богатырской  комплекцией  Махорки,   сказала  только:
"Садись. Дежурные, уберите помещение".
     Спустя несколько дней,  при  выборах старосты,  она сама выдвинула Костину
кандидатуру.   Класс  по   традиции  единодушно  поддержал  ее.   На   Махорку,
демонстративно засунувшего руки под парту, никто не обратил внимания.
     Костя не  испытывал к  поверженному врагу ненависти по той же причине,  по
которой Петр Великий не  испытывал ее к  плененным шведским генералам.  Если бы
такой случай не подвернулся,  его следовало бы придумать.  Поэтому и дальнейшая
жизнь Семена Махорки (по паспорту - Махрякова) сложилась не весьма удачно.
     В девятом классе он был исключен из школы за то,  что,  откачивая вместе с
другими ребятами воду  из  затопленного небывалым ливнем  стрелкового тира,  по
злому (хотя и недоказанному) умыслу вылил полное ведро грязи на лысину завхоза,
находившегося в непосредственном родстве с заведующим районо.  Вследствие столь
серьезного пробела в образовании Сенька попал не в строевую часть, а в стройбат
где-то на Крайнем Севере. Пьяный, он заснул однажды в пятидесятиградусный мороз
прямое на снегу.  Нашли его еще живого и в окружном госпитале резали по частям:
сначала отняли все пальцы,  потом кисти и  ступни,  а  уж напоследок откромсали
верхние конечности до плеч, а нижние до паха.
     Самое примитивное земноводное не  выдержало бы  подобных издевательств,  а
вот гомо сапиенс Махряков,  у  которого,  по  словам операционных сестер,  даже
содержимое мочевого пузыря превратилось в лед, - выдержал.
     Узнав все эти жуткие подробности.  Костя несколько дней пребывал в мрачном
состоянии духа.  Ведь что ни  говори,  а  он первым начал разрушать это могучее
тело,  сначала физическим воздействием,  а затем скрытой симпатией.  Машинально
водя пером по листу бумаги, он верлибром выразил свод невеселые мысли:

     Интересно, что может сниться человеку,
     Полярной ночью уснувшему на снегу?
     А в следующую ночь,
     После того,
     Как он превратился в безобразный обрубок?

     После   той   достопамятной  стычки  Костя   продолжал  упорно  заниматься
атлетизмом,  хотя слухи о его силе и неустрашимости,  быстро распространившиеся
по  школе,  дали  куда  более  убедительный эффект.  Никто больше не  смел  его
задирать.  У  Кости появились друзья и прихлебатели,  тем более что в борьбе на
руках он действительно побеждал уже почти всех ровесников.
     При  всем при  этом он  продолжал оставаться трусом.  И  как  всякий трус,
прикидывающийся смельчаком,  должен был чуть ли  не  каждый день демонстративно
доказывать свою смелость.  Там,  где  действительно неробкие ребята не  считали
зазорным отступить, Костя петухом бросался вперед, впрочем, нередко действуя по
известному  принципу:  "Держите  меня  крепче,  а  не  то  я  всех  этих  гадов
перекалечу!" Выручала его врожденная хитрость, благодаря которой он всегда, как
бы случайно,  оказывался в самом безопасном месте потасовки, да еще обостренное
чувство опасности.  Пацаны из какой-нибудь враждебной группировки (а в  городке
их  насчитывалось примерно столько же,  сколько и  улиц),  сидя  в  темном зале
кинотеатра,  еще  только  договаривались отколотить опрометчиво забредшего сюда
Костю,  а тот на цыпочках уже спешил к выходу.  Трудно быть зайцем,  но вдвойне
труднее быть зайцем в волчьей шкуре.
     Благодаря гантелям Костя скоро перестал расти вверх,  но  зато  раздался в
плечах.  С преподавателями он вел себя вызывающе независимо, а с мамой все чаще
вступал во  всякие  пустопорожние дискуссии.  Рефрен в  этих  словесных стычках
всегда был один и тот же: "Вместо того чтобы железяками пол уродовать, лучше бы
огород вскопал!" К шестнадцати годам Костя уже познал вкус вина и сигарет. Лишь
в  одном он  не  преуспел -  в  отношениях с  девчонками.  Тут уж его напускную
браваду как ветром сдувало.  Любая сопливая замарашка казалась ему таинственным
и необыкновенным существом.

        "ГЛАВА 7. АМЕРИКАНСКАЯ ТРАГЕДИЯ"
     Карибский кризис миновал,  ничем,  в общем-то,  не задев Костю, - уж очень
смутны и  противоречивы были официальные сообщения.  Наверное,  если бы тогда и
случилась большая беда,  советский народ узнал бы о  ней последним в  мире,  то
есть в тот момент, когда над Москвой, Питером и Свердловском повисли бы "Б-52".
Но  все  обошлось  благополучно  и  завершилось  дружескими  рукопожатиями двух
лидеров,  еще недавно пытавшихся ухватить друг друга за  глотку.  Так впервые в
жизни Костя увидел в газете фотографию Джона Фицджеральда Кеннеди. По контрасту
с   "нашим  дорогим  и  любимым  Никитой  Сергеевичем"  -   лысым,   косопузым,
бородавчатым - американец смотрелся ну прямо как киногерой.
     Вот таким хотел быть Костя:  элегантным, мужественно-красивым, причесанным
на косой пробор,  породистым и богатым.  То, что Джон правил в стране расистов,
империалистов, безработных и наркоманов, придавало ситуации особую пикантность.
Рыцарь Добра на  троне Царства Тьмы.  Хотелось верить,  что  он  сломает хребет
куклуксклановцам,  уравняет в  правах  белых  и  черных,  помирится со  смелыми
барбудос и  в конце концов научит своего новоявленного приятеля правильно сеять
кукурузу.
     Костя стал собирать все газетные и журнальные заметки, касавшиеся тридцать
пятого президента США.  В них его если и не хвалили,  то,  по крайней мере,  не
обзывали всякими похабными кличками,  что уже само по  себе говорило о  многом.
Даже  Кукрыниксы,  успевавшие в  каждую дырку залезть,  ни  разу,  кажется,  не
посмели  изобразить его  в  виде  шакала  или  грифа-стервятника,  сжимающего в
когтистой лапе  атомную  бомбу.  В  форме  неопределенных намеков упоминалось о
намеченной им программе "ограниченных социально-экономических реформ" и  "более
реалистическом курсе в отношении к СССР".
     Хотелось верить, что наступают действительно новые времена.
     В  тот  памятный осенний  вечер  Костя,  машинально выжимая  гантели,  уже
ставшие легковатыми для него, обдумывал текст своего письма Джону Фицджеральду,
в  котором  собирался изложить  принципы будущего справедливого мироустройства.
Внезапно транслировавшийся по  радио концерт симфонической музыки прервался,  и
диктор довольно равнодушно сообщил, что в городе Далласе совершено покушение на
президента США, который с серьезным ранением доставлен в госпиталь.
     Весть эта так ошарашила Костю,  что он не поленился разбудить уже успевших
опочить родителей,  за  что и  получил от  мамы тапочкой.  Трагедия заокеанской
страны ее ничуть не трогала. Выпивший папа вообще не проснулся.
     Зато  Костя,   окончательно  добитый  вторым  сообщением,   в  отличие  от
предыдущего не оставившего уже никакой надежды,  не мог заснуть почти всю ночь.
Впервые в  жизни  его  посетила шальная догадка,  что  трагическая судьба  всех
симпатичных ему людей каким-то сверхъестественным образом связана с  ним самим.
Он вспомнил легенду о  Мидасе,  прикосновение которого обращало в  золото любой
предмет.  А что,  если он,  Костя,  наделен не менее злополучным даром - губить
тех,  на  кого направлены добрые побуждения его  души?  Предположение выглядело
достаточно дико, но он возвращался к нему вновь и вновь.
     Уже на рассвете что-то нехорошее случилось с Костиным сердцем. Впечатление
было такое, как будто бы чьи-то невидимые пальцы несильно сдавили его, проверяя
на упругость. И опять же - впервые в жизни - Костя ощутил страх смерти.
     Немного  отдышавшись,  он  припомнил,  что  в  брошюре  подобные  симптомы
упоминаются как  последствия перетренированности.  После  завтрака вместо школы
Костя  отправился в  поликлинику.  Глухой,  горбатый  и  сам  едва  живой  врач
определил  какую-то  труднопроизносимую  сердечную  болезнь.  Ворованные  якоря
электродвигателей могли  оказаться для  Костиной судьбы якорями в  самом прямом
смысле.  По крайней мере,  физические нагрузки, а в особенности бег и подвижные
игры, были ему впредь строжайше запрещены.
     Одна  новость  была  хуже  другой,  и,  чтобы  хоть  как-то  скрасить этот
печальный день,  он  зашел