выяснилось,   таким  способом  он  выражал  протест  против  секуляризации
церковных ценностей,  в  свое время осуществленной большевиками.  На  следующий
день после обеда он собирался начать голодовку в  знак солидарности с  узниками
совести, по его сведениям, еще томившимися в мордовских лагерях.
     Из  кармана  Вершкова  торчала  бутылка  "Тархуна",  запасы  которого были
неисчерпаемы (как  казалось  в  этот  день,  но  что  к  утру  следующего  было
опровергнуто).
     Оглядев честную компанию сумасшедшим взором,  Вершков почему-то  остановил
свое внимание на Косте.
     - Мент? - грозно спросил он.
     - Бывший,  -  вынужден  был  признать  Костя,  носивший  на  себе  хоть  и
невидимое,   но   хорошо  различимое  для  знатоков  тавро  этой  малоуважаемой
профессии.
     - Если бывший,  то ничего,  -  смягчился Вершков и даже улыбнулся щербатым
ртом.  -  Здесь, кстати, менты очень даже приличные. Я как приехал, сразу залез
на  пальму и  развернул плакат "Долой власть коммунистов-кровопийц!".  Так  они
меня полчаса слезть уговаривали.  И  все  так  культурно,  без мата,  на  "вы".
Попробовал бы  я  такую  шутку  у  нас  в  Сибири отмочить.  Ребра бы  сапогами
переломали.
     - А вы, простите, по убеждениям кто будете? - поинтересовался Разломов.
     - Презираю  людей  с  устоявшимися  убеждениями,   -  ответил  Вершков.  -
Постоянно нахожусь в  процессе духовного поиска.  В  настоящее время с  позиций
умеренного монархиста дрейфую в сторону национал-социалистической идеи.
     - Это к фашизму, что ли?
     - Только не  надо ярлыков!  С  каких это пор всех истинных патриотов стали
записывать в фашисты?  Вера,  самодержавие,  отечество! Ура! Прошу налить! Все,
кроме меня, встают!
     Надо сказать,  что  духовные искания Вершкова спустя несколько лет привели
его в  лоно коммунистической партии,  с  которой он  до  этого боролся всю свою
сознательную жизнь.  Мало  того,  он  стал  членом подпольного ревкома какой-то
весьма радикальной фракции,  от  которой воротили нос  даже  самые  твердолобые
марксисты-ленинцы.
     Костя,  относившийся к Вершкову с большой теплотой, посвятил этому событию
короткую эпиграмму:

     Вершков и партия едины.
     Нашли друг друга две блядины.

     Веселье между тем продолжалось,  и число гостей множилось. Появился щуплый
литовец с труднопроизносимой фамилией,  начинавшейся не то на  "Бур...",  не то
на  "Бар...".  Его,  конечно,  тут же окрестили Бармалеем.  С  собой запасливый
прибалт принес штоф ликера и круг тминного сыра.
     Затем  приперся сосед  Кости по  номеру -  краснодарец Бубенцов.  Себя  он
считал казаком, причем белым (кубанское казачество вновь разделилось на белое и
красное),  состоящим,  кроме всего прочего, в чине сотника. В доказательство он
демонстрировал фотокарточку,  на  которой  был  изображен в  казачьей форме,  с
шашкой и даже при крестах,  происхождение которых внятно объяснить не мог.  Его
так и прозвали "сотник-заочник".
     С собой Бубенцов привел японца,  к семинару никакого отношения не имеющего
и плохо говорящего по-русски.
     - Напою косоглазого до  отключки!  -  кричал самозваный сотник.  -  Возьму
реванш за тысяча девятьсот пятый год!
     Спустя час  он  уже лежал под столом почти без признаков жизни,  а  японец
продолжал хладнокровно хлестать дармовую выпивку.
     - В  девятьсот пятом  оскандалились,  и  нынче то  же  самое,  -  вздохнул
Разломов.
     Уже стало смеркаться. Кто-то сбегал в столовую и принес две тарелки - одну
с  винегретом,  другую с  котлетами.  Японец отлучился на пару минут и явился с
аккуратной белой канистрочкой,  содержавшей рисовую водку -  саке.  Все  о  ней
слышали, но пробовать никому не приходилось. Общий приговор был таков - ничего,
пить можно, хотя градусов маловато. Дамский напиток.
     Разговор как-то  сам  собой  перешел на  женщин,  чему  в  немалой степени
способствовал лунный  свет,  вливавшийся  в  окно,  и  романтическая атмосфера,
присущая любому курортному городку, а тем более стоящему у моря.
     Тема эта была неисчерпаемой,  но  на сей раз почему-то обсуждался не самый
возвышенный ее аспект. Говорили главным образом о женских задницах. Тон задавал
кандидат  исторических  наук  Балахонов,   защищавший  диссертацию  о  временах
императрицы Екатерины, известной своими легкими нравами.
     - Тут нужно понять человеческую психологию,  -  говорил он.  -  Не  только
мужскую,  но и  сословную.  К  тому же с  поправкой на эпоху.  Ведь самодержица
являлась столпом российской государственности,  так сказать, ее символом. И вот
ты,  дворянин и патриот, присягавший императрице на верность и боготворящий ее,
видишь перед собой этот символ в  несколько своеобразном виде,  а именно в виде
огромной голой  задницы,  или,  как  галантно выражались в  то  время,  в  виде
афедрона.  -  Балахонов развел руки  примерно на  метр,  подумал и  добавил еще
сантиметров двадцать.  -  И  тебе  нужно  этот  афедрон  без  всякого  почтения
атаковать.  Этого ждет не  только сама его  обладательница,  но  и  статс-дама,
находящаяся в смежной комнате.
     - Хм,  -  произнес Разломов.  -  А  почему бы императрице не принять более
приличную позу?
     - Дело в  том,  что во  второй половине своего царствования матушка сильно
раздобрела,  и  живот  мешал  ей  осуществлять соитие  в  других,  якобы  более
пристойных, положениях. То есть эта поза...
     - Рачком-с! - брякнул невоспитанный Вершков.
     - Буквой "гэ", - добавил из-под стола на мгновение очнувшийся Бубенцов.
     - Как  вам будет угодно,  господа литераторы...  Таким образом,  эта поза,
кстати говоря,  наиболее употребимая среди примитивных племен и животных, стала
любимой позой матушки в  ее  любовных забавах.  Само собой,  что на  эту тему в
свете ходило немало похабных слухов,  часть из которых,  надо думать, имела под
собой почву.
     - Любопытно было бы послушать, - сказал Разломов.
     - Если верить апокрифическим мемуарам,  приписываемым князю Зубову, одному
из последних любовников матушки, на первых порах он весьма смущался возложенных
на  него обязанностей.  Князь был молод и  по-мужски крепок,  но  в  отличие от
Потемкина или братьев Орловых -  весьма застенчив. Сношаться с императрицей для
него было примерно то  же  самое,  что...  -  Балахонов на мгновение задумался,
подыскивая  подходящее сравнение.  -  Что  почистить  ботфорты  государственным
штандартом или  подтереться страничкой из  Святого Писания.  Тем  не  менее  он
усердно старался удовлетворить все прихоти матушки,  а это, уж поверьте мне как
историку,  было  непросто.  Поначалу дело  у  них  не  заладилось.  Вслух  свои
претензии матушка не высказывала,  но, судя по тому, что князя, не в пример его
предшественникам,   обходили   наградами   и   чинами,   можно   было   сделать
соответствующие  выводы.   Князь,   от  природы  человек  наблюдательный,  стал
замечать,  что матушка позволяет себе такие вольности, какие не всякая служанка
позволит. И вот он решил однажды - или пан, или пропал. Посоветоваться ему было
не с  кем.  Князя при дворе недолюбливали,  считая выскочкой.  Прежние фавориты
почти все были в  опале,  а  лейб-медик такую тему обсуждать не стал бы.  Зубов
вознамерился  действовать  на   свой  страх  и   риск.   Во   время  очередного
совокупления,  когда дело подошло к своему естественному завершению, он изменил
направление атаки и направил свой детородный орган матушке в анус, проще говоря
- в задний проход.
     - Так  сразу и  направил!  -  засомневался Вершков,  в  подобных вопросах,
похоже, разбиравшийся. - Даже без вазелина? Не верится что-то.
     - Я  же  сказал,  что  дело  подошло  к  своему  естественному завершению.
Последовало бурное  извержение  семени,  которое  и  заменило  собой  смазочное
вещество.  Такие люди,  как Зубов, могли без всякого gерерыва совершить два-три
полноценных половых акта.
     - Вот  жеребец!  -  похвалил  князя  Вершков.  -  И  что  же  дальше?  Как
отреагировала на эту вольность самодержица всероссийская?
     - Сначала  никак.  То  есть  позволила князю  завершить начатое.  Зато  на
следующий день  ему  была пожалована деревенька в  Козловском уезде,  а  к  ней
семьсот душ крестьян.
     - Ублажил, значит...
     - В  дальнейшем  забавы  такого  рода  стали  у  матушки  регулярными.  По
неподтвержденным источникам,  она  доверительно сообщила своей статс-даме,  что
полностью избавилась от запоров,  мучивших ее в последнее время.  Чины и ордена
посыпались на  юного князя дождем.  К  сожалению,  матушка протянула недолго и,
сидя на горшке, скончалась от сердечного приступа.
     - Вы  поведали нам весьма поучительную историю,  -  сказал Разломов,  -  а
заодно описали весьма радикальный способ борьбы с запорами.  К сожалению, он не
для всех приемлем.
     - Это  проблема  скорее  моральная,   чем  медицинская,  -  пожал  плечами
Балахонов.
     Сразу вслед за  ним  слово взял литовец Бармалей.  Ему  тоже не  терпелось
поведать  собравшимся историю  о  женской  заднице.  А  поскольку  эта  задница
принадлежала    непосредственно    ответственному    работнику     Госкомпечати
Крестьянкиной, все приготовились внимательно слушать.
     Дело происходило примерно год  назад на  Рижском взморье,  где  проводился
предыдущий семинар ТОРФа.
     Восточный человек Хаджиакбаров, написавший монументальный роман о том, как
его смелые и предприимчивые земляки,  добравшись до Марса,  стали разводить там
хлопок и  морковку,  решил  подольститься к  всесильной Крестьянкиной,  которая
могла издать его опус хоть стотысячным, хоть миллионным тиражом.
     Ради этого он оказывал ей всякие мелкие услуги - дарил дешевенькие букеты,
подавал  в  гардеробе шубу  (дело  происходило поздней  осенью),  сопровождал в
прогулках по прибрежным дюнам.
     А надо сказать,  что балтийские дюны имеют весьма коварный характер.  Это,
конечно,  не  зыбучие пески Берега Скелетов,  но  сюрприз могут преподнести еще
какой. Вода и ветер создают в дюнах пустоты, незаметные на глаз.
     На  одну из  таких естественных ловушек и  нарвалась Крестьянкина во время
своей  очередной вечерней прогулки.  Провалившись по  колено в  песок,  она  не
удержала равновесия и  приняла ту  самую позу,  которую сотник-заочник Бубенцов
охарактеризовал как букву "г".
     Несколько приотставший Хаджиакбаров смело бросился на выручку спутнице, но
тоже провалился в песок и в аналогичной позе оказался у нее за спиной.
     Все это происходило прямо напротив тамошнего Дома литераторов, на балконах
которого, несмотря на холод и сгущающиеся сумерки, находилось немало зевак. Все
они с интересом наблюдали за странным поведением Крестьянкиной и Хаджиакбарова.
     И  их  можно было  понять!  Представьте себе такую сцену.  Посреди пустого
пляжа стоит на четвереньках пожилая женщина в норковой шубе и пуховом платке, а
сзади к  ней  пристроился цветущего вида брюнет в  дубленке.  При  этом оба они
практически в такт друг другу производят лихорадочные движения вперед-назад.
     Как еще можно прокомментировать это происшествие с  расстояния,  мешающего
разглядеть детали? И циничные комментарии последовали незамедлительно: "Вот как
приспичило!", "Горячая старушка!", "Такой джигит кого хочешь зажжет!"
     Прошло  не  меньше  пяти  минут,  прежде чем  наиболее трезвые наблюдатели
разобрались в сути происходящего и послали на пляж спасательную экспедицию.
     В  быстро наступившей темноте один сапог Крестьянкиной разыскать так и  не
удалось.  Хаджиакбаров доставил  ее  в  Дом  литераторов на  руках,  но  важная
чиновница впоследствии почему-то  стала  избегать его,  и  роман о  марсианских
хлопкоробах так и не увидел свет.
     - Коллеги,  а  сколько голых  женских задниц  пришлось видеть  вам...  ну,
скажем, на расстоянии вытянутой руки? - лукаво прищурился Разломов.
     - На расстоянии вытянутой руки... - задумался Вершков. - Порнухи, конечно,
не считаются?
     - Конечно.
     - Тогда не больше дюжины.
     Все  принялись вспоминать,  загибая пальцы  и  едва  слышно шепча:  "Таня,
Наташа,  Оля,  Марина,  Сара..."  Рекордную цифру  -  сорок шесть -  назвал еще
сравнительно молодой губастый украинец Захаренко.
     - Поставим вопрос иначе,  -  продолжал Разломов,  - сколько очаровательных
девичьих попок вам приходилось видеть с того же расстояния?
     - Мы не педофилы. - Вершков плотоядно облизнулся.
     Тут  большинству  из  присутствующих похвастаться было  нечем.  Исключение
составлял  лишь  литовец  Бармалей,   начавший  половую  жизнь  в  детсадовском
возрасте. Но и он назвал смешное число - три.
     - А я,  признаюсь,  имел удовольствие лицезреть эти прелести сотнями, если
не тысячами, - со значением произнес Разломов.
     - Вы,   случайно,   не  сантехником  в  женской  бане  работали?  -  Такое
предположение высказал Балахонов.
     - Нет.  И не гинекологом в больнице. И даже не оператором газовой камеры в
фашистском концлагере.  Я  работал инструктором по плаванию в пионерском лагере
"Артек".
     - Неужели и в "Артеке" зэки сидели? - ужаснулся Костя.
     - Что вы!  Это было в  самом начале тридцатых годов,  еще до моего первого
срока.  Незадолго до  этого  я  победил на  первенстве республики по  плаванию.
Возглавлял комсомольскую ячейку на одном оборонном заводе.  Кому еще можно было
доверить воспитание подрастающего поколения?  Нравы  тогда были  еще  не  столь
пуританскими, как в последующие годы. Насаждался культ здорового тела. На слуху
были   идеи   Айседоры  Дункан   и   Семашко.   Нагота   не   считалась  чем-то
предосудительным.  Даже лозунг такой существовал -  "Не трусь -  снимай трусы".
Водные  и  воздушные процедуры подростки принимали исключительно голышом.  Хотя
пионеры и  пионерки раздельно.  На инструкторов и пионервожатых эти ограничения
не  распространялись.   Мы  считались  существами  как  бы  бесполыми.   Вот  и
представьте себе -  на  пляже лежит попками кверху вся  старшая девичья группа,
это человек сто пятьдесят -  двести.  А  я  с  мегафоном и секундомером в руках
расхаживаю  по  бережку,   наблюдая  за  продолжительностью  процедур  и  общим
порядком. Ну и, безусловно, засматриваюсь на попки. А они разные. Одни смуглые,
как персик, другие - белые, как молоко. Есть попки плоские, почти мальчишеские,
а  есть такие,  что  похожи на  два сложенных вместе футбольных мяча.  В  конце
концов  такое  изобилие начинает приедаться.  Обращаешь внимание на  что-нибудь
особенное.  На шрам от собачьих зубов.  Или на родимое пятно в  форме сердечка.
Проходит двадцать минут, и я через мегафон отдаю команду перевернуться. Все сто
пятьдесят пионерок дружно переворачиваются животиками кверху.  А  я  знай  себе
хожу...
     - Вид со стороны животика вам нравился меньше? - уточнил Балахонов.
     - В общем -  да.  Груди наливаются чуть позже,  чем задница. У тринадцати-
четырнадцатилетних девочек их еще и не было.  За редким исключением, конечно...
Ну а вульва как таковая зрелище малопривлекательное.
     - Тем не  менее я  бы  сейчас не  отказался на  нее глянуть,  -  задумчиво
произнес Вершков.
     - Не  перебивай,  -  толкнул его  Костя,  весьма заинтригованный рассказом
старика. - А вы рассказывайте, рассказывайте...
     - Что тут рассказывать...  Спустя двадцать минут все бросались в  воду,  а
выкупавшись, покидали пляж. На смену приходила другая группа. Или мальчики, или
девочки. Но мне почему-то чаще приходилось дежурить при девочках.
     - И вы их даже пальцем не трогали?
     - Бывало...  Когда кто-нибудь начинал тонуть.  Я ведь душ пять спас.  Даже
Почетную грамоту за это имел. Ее потом изъяли при аресте.
     - В зоне вам эти попки не снились? - осведомился Балахонов.
     - Нет.  В зоне если что и снится, так только кусок хлеба. В крайнем случае
- миска борща...  Но картинки те я запомнил на всю жизнь. Солнце, пляж, море, и
девчонки попками кверху... Досталось, наверное, потом этим попкам...
     Японец,  все  это  время старавшийся понять,  о  чем  идет речь,  внезапно
спросил что-то по-английски.
     - Наш новый друг интересуется,  здесь ли  происходит заседание комиссии по
инвестициям в рыболовный промысел,  -  перевел его слова Балахонов.  -  Что ему
сказать в ответ?
     - Скажите ему  горькую правду,  -  посоветовал Разломов,  самый трезвый во
всей  компании.   -   Это  не  заседание  комиссии  по  инвестициям.  Заседание
происходило в конференц-зале и закончилось как минимум два часа назад.
     Японец внимательно выслушал ответ Балахонова,  вежливо произнес "сорри" и,
шатаясь,  направился к выходу.  Бубенцов попытался ухватить его за ногу,  но не
успел.
     - Зря мы его упустили, - сказал Вершков, когда дверь за иностранным гостем
закрылась.  - Пусть бы сделал инвестиции в нашу творческую организацию. Хотя бы
в виде саке... Так на чем мы остановились?
     - На женских задницах, если можно так выразиться, - подсказал Костя.
     - И на пикантных позах, - подсказал Балахонов.
     - Любил  я  когда-то  одну  особу  женского пола,  -  заплетающимся языком
произнес Бубенцов. - Очень пикантную саму по себе. Между нами говоря, горбунью.
Так ее как только ни положишь, а все раком стоит...
     - Пойду поближе познакомлюсь с Кишко.  -  Костя попытался встать и чуть не
перевернул стол. - Кстати, как ее зовут?
     - Элеонора, - ответил всезнающий Вершков, но ты о ней даже думать не смей.
Она пассия самого Топтыгина. Вылетишь отсюда пробкой.
     Огромная тропическая луна светила в окно, как прожектор...

        "ГЛАВА 6. ХМУРОЕ УТРО"
     Пробуждение было столь печальным и тяжким, словно для них, как некогда для
мятежных московских стрельцов, наступило последнее утро жизни.
     Мало того,  что в номере не нашлось ни капли спиртного, отсутствовала даже
вода в кране. Оказывается, сюда ее подавали только несколько раз в сутки строго
по расписанию.  Время завтрака уже прошло,  а буфет Дома литераторов был закрыт
каким-то ретивым начальником еще в первые годы всенародной борьбы за трезвость.
     - Компоту бы! - простонал Костя, бледный, как тургеневская девушка.
     - Никаких полумер!  -  заявил Вершков,  безуспешно пытаясь попасть ногой в
штанину.  - Здесь поблизости есть продовольственный магазинчик. Я в окно видел.
В крайнем случае на базаре что-нибудь найдем.
     - А  как  же  торжественное открытие семинара?  -  напомнил Костя,  хотя и
понимал, что сам до этого исторического момента вряд ли доживет.
     - Да ты что!  -  фыркнул Вершков.  - Здесь работают по сталинскому методу.
Все важные мероприятия начинаются под вечер,  а кончаются за полночь. Солнечный
свет этим вурдалакам не в  кайф.  Так что успеем и напиться,  и протрезветь,  и
опять напиться.
     - А  не  попрут нас отсюда за пьянку?  -  засомневался Костя,  привыкший в
милиции к кое-какой дисциплине, пусть и бессмысленной.
     - Нас?  -  возмутился Вершков.  -  Не посмеют! Мы кто? Мы - писатели! Свои
произведения мы уже создали. Где после этого наше место? В буфете! Пусть теперь
трудятся издатели и  критики.  Ты  здесь никого не  бойся.  Кто такие Топтыгин,
Чирьяков,  Савлов и  Верещалкин,  всем известно,  без  нас они -  пустое место.
Призраки! Условные единицы.
     - Ладно. Пошли, - согласился Костя. - Сотника будить будем?
     - Будем,  -  внятно произнес Бубенцов.  -  Только сначала потрите мне уши.
Иначе не очухаюсь.
     Пока  Костя  на  правах  профессионала занимался  этим  палаческим  делом.
Вершков проверил содержимое своего бумажника.
     - На пару пузырей хватит,  - сообщил он удовлетворенно. - А завтра напишем
заявление на  материальную помощь.  В  связи  с,  так  сказать,  осложнившимися
жизненными обстоятельствами.
     - И нам ее дадут? - Последнее время Костя только и делал, что удивлялся.
     - Дадут,  никуда не денутся. Часть, правда, себе оторвут. Под каким-нибудь
благовидным предлогом. Только ведь дареному коню в зубы не смотрят, сам знаешь.
     Вниз они  двинулись плечом к  плечу,  словно три