льше привыкшими к стакану,  вилке,  перу и даже пистолету, то есть
вещам совершенно неромантичным, и он, чуть наклонившись, осторожно поцеловал ее
в живот.
     - Ой, щекотно! - воскликнула она. - Ты хоть брился сегодня?
     - Утром брился.  Но щетина -  единственная часть моего организма,  которая
ведет себя точно так же, как и двадцать лет назад.
     Его губы странствовали по  ее  телу,  пока не добрались наконец до жестких
чашечек лифчика.  Костя уже  подзабыл,  как следует правильно сражаться с  этим
предметом дамского туалета, и тщетно шарил у Аурики между лопаток.
     - Господи, какой ты неловкий, - сказала она и сунула руку под кофточку.
     Тихо щелкнула застежка,  и  прямо в  лицо Косте ткнулось что-то  округлое,
упругое и ароматное, как апельсин. От восторга и нежности он даже застонал.
     - Чур, не кусаться. - Она погладила его по голове.
     Было по-прежнему темно,  и  Костя мог  ощущать ее  тело только осязанием и
обонянием.  Однако он мог поклясться самой страшной клятвой, что другого такого
чуда  нельзя  было  найти  на  тысячу  километров в  окружности,  включая такие
общепризнанные рынки женской красоты,  как Париж,  Амстердам, Гамбург, Стамбул,
Иваново, Тбилиси и Жмеринка.
     От выпитого вина и густого запаха трав, от счастья ласкать такую девушку у
Кости закружилась голова.  Если бы  человек мог  чудесным образом останавливать
время, то он выбрал бы именно это мгновение.
     Внизу сонно промычала корова, и, словно вторя ей, вздохнула Аурика.
     - Как я посмотрю,  на тебя удержу нет,  -  сказала она почти печально. - А
я-то,  глупая,  надеялась поболтать с настоящим писателем о Пушкине и Овидии...
Теперь слушай меня внимательно. Сейчас я разденусь. Для взаимного, так сказать,
удобства. Можешь ласкать меня, можешь целовать...
     - Везде целовать? - немедленно уточнил Костя.
     - Везде,  -  снова вздохнула она.  -  Но не больше. Конечно, если ты вдруг
набросишься на меня,  как дикий зверь,  я  не смогу оказать сопротивление.  Да,
наверное,  и не стану.  Но тогда это будет наша последняя встреча. Короче, тебе
предстоит экзамен.  Если ты меня действительно любишь,  то сдашь его хотя бы на
"удовлетворительно"...

        "ГЛАВА 10. НОЧНОЙ ДОЗОР"
     Едва  только  сквозь  щелистую крышу  хлева  стал  пробиваться первый свет
раннего утра, как Аурика стала тормошить Костю:
     - Собирайся. У нас тут рано встают. Еще напорешься на кого-нибудь...
     Одеваться она не стала, а только завернулась в то самое домотканое одеяло,
которое до этого служило им ложем.
     Корова провожала их сдержанным фырканьем, мыши - писком. Где-то поблизости
исступленно орали петухи.  Туман лежал плотным слоем,  как  дымовая завеса,  на
метр-полтора не достигая земли. Трава от росы казалась седой.
     Откуда-то появился Шандор,  огромная, похожая на белого медведя кавказская
овчарка.  Сначала он с подозрением глянул на Костю,  а потом -  с упреком -  на
хозяйку.
     - Возьми  велосипед,  -  ежась  от  утренней свежести,  сказала Аурика.  -
Поедешь по тропинке и никуда не сворачивай,  пока не доберешься до шоссе.  А уж
там ориентируйся на дорожные указатели. До города отсюда час езды, не больше...
Если, конечно, цепь выдержит...
     - Куда  я  его  потом  дену?  -  спросил Костя,  с  сомнением рассматривая
видавший виды дамский велосипед.
     - Никуда.  На  нем  ты  потом вернешься назад.  Сегодня моя  очередь пасти
коров.  Я буду там, у реки, - высвободив из-под одеяла одну руку, она указала в
ту сторону, откуда тянуло промозглой сыростью и пахло тиной. - Приедешь?
     - Ты еще сомневаешься...
     - Мужчины странные существа.  Иногда  всякие скучные дела  бывают для  них
дороже любви.
     - У меня сейчас только одно дело - ты.
     - Хотелось бы надеяться... - Качнувшись вперед, она чмокнула Костю в губы,
и за всю ночь это был ее первый самостоятельный поцелуй.
     Он хотел ответить тем же,  но Аурика удержала его.  Несмотря на юные годы,
она  была последовательницей Екклесиаста,  учившего,  что есть время обнимать и
есть время уклоняться от объятий.
     - На шоссе тебя могут остановить,  - сказала она. - И даже не один раз. Не
спорь, не пытайся сбежать, а сразу предъявляй паспорт. Есть он у тебя?
     - Есть, - Костя машинально похлопал себя по нагрудному карману.
     - Упирай на то, что ты участник этого... как его...
     - Конгресса прогрессивных писателей.
     - Вот именно. Неплохо будет, если ты скажешь, что все вы являетесь личными
гостями президента.  Теперь иди...  Нет,  подожди!  Выпей на дорожку.  -  Босой
ногой,  на  которой Костя перецеловал все  пальчики,  она  указала на  кувшин с
вином, который ночью они забыли под стеной хлева.
     - Пусть  остается.  -  Второй раз  за  неполные сутки Костя отказывался от
посошка.  -  Выпьем  вместе,  когда  я  вернусь.  Только учти,  пастух из  меня
неважный.
     - Я тебя беру не пастухом,  а только подпаском...  Ну иди же!  А то мы так
никогда не разойдемся...
     Со  скрежетом крутя давно не  знавшие смазки педали,  Костя на  велосипеде
повторил тот  же  путь,  который  накануне они  прошли  пешком.  Подобным видом
транспорта он не пользовался уже лет двадцать и  поначалу в своем успехе сильно
сомневался,  однако стоило только начать,  как  мышцы  сами  собой включились в
работу. Память тела была надежней памяти сознания.
     Хутор, на котором осталась Аурика, почти сразу исчез из виду. Туман быстро
рассеивался,  и  сейчас при  свете  только-только показавшегося над  горизонтом
солнца он видел, что каждый клочок этой земли, включая склоны оврагов и вершины
холмов,  тщательно возделан,  что избы-мазанки хоть и убоги на вид,  но любовно
побелены,  что  каждую усадьбу окружает аккуратный плетень,  что почти во  всех
дворах уже суетятся хозяева, а над трубами летних кухонь поднимается дымок.
     "Брошу все к чертовой матери,  переберусь сюда жить и женюсь на Аурике,  -
подумал он. - Это же волшебный край! Палку в землю воткнешь, и та зацветет. Что
я - работы себе не найду? Авось и Верещалкин чем-нибудь пособит".
     Словно в  далеком детстве.  Костя успокаивал себя собственными фантазиями,
которые были  сейчас его  единственным щитом  против коварной действительности,
навевавшей совсем другие мысли.  В  грубой,  но откровенной форме их можно было
сформулировать так:  "Прокаженному нельзя  жениться  и  поздно  начинать  новую
жизнь".
     Упоминание о  проказе вовсе  не  было  поэтическим преувеличением.  Недуг,
которым он страдал по воле злого рока, для окружающих был куда опаснее проказы.
Разящий меч Костиной любви загубил уже немало судеб.
     Вскоре он  добрался до придорожной закусочной,  той самой,  где Аурика так
лихо отплясывала на столе.
     По  причине раннего часа  закусочная была еще  закрыта,  что  не  могло не
вызвать  у  Кости  чувства досады.  Кружечка пивка  ему  бы  сейчас  совсем  не
помешала.
     Дорожные указатели,  на которые он так рассчитывал,  отсутствовали. Вполне
вероятно,  что их  сняли умышленно,  дабы сбить с  толку вероятного противника.
Пришлось ориентироваться самостоятельно, тем более что кое-какую практику Костя
имел.  Став спиной к восходящему солнцу,  он определил,  что налево будет юг, а
направо - север. А то, что ехать надо именно на юг, он знал точно.
     Первые километров пять Костя преодолел безо всяких происшествий.  С  горки
велосипед катился довольно резво,  вот только на подъемах пошаливал,  словно бы
хотел довести седока до инфаркта.
     Движение по шоссе, как попутное, так и встречное, напрочь отсутствовало, и
Костя  с  запозданием вспомнил,  что  кто-то  в  его  присутствии упоминал  про
комендантский час,  действующий в темное время суток. Оставалось надеяться, что
с восходом солнца все ограничения на свободу передвижения сняты.
     В   самом  конце  очередного  спуска  Костя  услышал,   что  его  догоняет
автомобиль.
     Заглушив мотор, он замедлял ход, как бы подкрадываясь к Косте. Не вызывало
никакого сомнения,  кто из них двоих охотник,  а кто -  добыча. Глубокие кюветы
бегству не благоприятствовали,  да кроме того Костя хорошо помнил слова Аурики,
советовавшей воздерживаться от опрометчивых поступков.
     Тихо  шелестя  шинами,  автомобиль -  очень  пыльный  открытый  "козлик" -
поравнялся с  велосипедистом и  принялся  отжимать  его  на  обочину.  Водитель
смотрел  прямо  перед  собой,   словно  все   происходящее  его   нисколько  не
интересовало, зато оба его спутника, одетые в обычную для этих мест полувоенную
форму, целились в Костю из автоматов.
     Впервые черные зрачки смерти смотрели на него так пристально.
     Резво соскочив с велосипеда,  Костя поднял руки.  Затормозил и автомобиль.
Автоматные стволы по  инерции качнулись вперед,  но  затем  вновь сосредоточили
свое внимание на фигуре одинокого велосипедиста.
     Водитель,  видимо,  главный из этой троицы,  вытащил откуда-то потрепанную
картонную папку и стал неторопливо перебирать хранившиеся там бумаги, пока одна
из них не заинтересовала его.
     - Иван Скобейда,  -  прочел водитель едва ли  не  по  складам.  -  На  вид
тридцать  лет.   Высокого  роста.   Среднего  телосложения.   Лицо   вытянутое,
славянского типа.  Носит длинные волосы. Мочка левого уха отсутствует. В нижней
челюсти четыре зуба из желтого металла.
     - Открой  рот,  -  приказал  один  из  автоматчиков,  а  когда  Костя  без
промедления повиновался, разочарованно произнес: - Не тот...
     - Гогошвили Авандил, - продолжал водитель, выудив из папки новую бумагу. -
На вид пятьдесят лет.  Рост ниже среднего.  Атлетического телосложения.  Бывший
штангист.  Глаза карие,  на левом бельмо после ожога пороховыми газами.  Волосы
черные,  вьющиеся.  На предплечьях обеих рук татуировки в виде черепа,  креста,
кинжала и змеи.
     - Не тот... - вздохнул другой автоматчик и прикладом почесал свой живот.
     - Порумбеску Роман,  - не сдавался водитель. - На вид сорок пять лет. Рост
и телосложение средние.  Шатен,  волосы короткие.  Имеет лобные залысины. Глаза
серые.  Говорит с акцентом,  слегка заикается.  Особые приметы отсутствуют. При
задержании может оказать ожесточенное сопротивление.
     - Похож!  -  в  один  голос  воскликнули автоматчики и  дружно передернули
затворы.
     От этого пренеприятнейшего звука у Кости,  говоря словами пророка Даниила,
"ослабли связи чресел и заколотились колени одно об другое".
     - Моя фамилия Жмуркин!  -  фальцетом воскликнул он.  -  Я  могу предъявить
документы!  Я  участник  Международного конгресса  прогрессивных  писателей!  Я
являюсь почетным гостем вашего правительства! Я не заикаюсь!
     - В  штаны не наложи,  писатель,  -  хладнокровно прервал его водитель,  и
опять зашелестел своими бумагами. - Жмуркин, говоришь... Есть такой, Константин
Михайлович?
     - Так точно!
     - Документы, говоришь, при себе?
     - Да!
     - Бросай сюда, только аккуратненько, без резких движений.
     Паспорт красной птицей упорхнул в  автомашину и после тщательного изучения
был  помещен в  грозную папочку,  которую без  преувеличения можно было назвать
Книгой судеб.
     - Садись в машину,  -  распорядился водитель, и один из автоматчиков сразу
подвинулся, освобождая заднее кресло.
     Все это было весьма странно.  На каком, интересно, основании прогрессивный
писатель Жмуркин оказался в  одной  компании с  явными рецидивистами Скобейдой,
Гогошвили и Порумбеску? И куда его собираются сейчас доставить?
     - Вы не могли бы объяснить мне суть дела? - Костя облизал пересохшие губы.
- Я что, арестован?
     - Потом узнаешь. Садись. - Водитель начал проявлять признаки нетерпения, а
его приятели вновь потянулись к оружию.
     - Ладно.  -  Костя  решил не  играть с  судьбой в  орлянку.  -  А  как  же
велосипед?
     - Про велосипед указаний не  было.  Хотя можешь взять его с  собой.  Места
хватает.
     Когда  автомобиль тронулся,  Костя,  еще  не  оправившийся от  сильнейшего
стресса, попросил:
     - Ребята, у вас выпить не найдется?
     - Воды или чего-нибудь покрепче? - осведомился водитель.
     - Чего-нибудь покрепче, - признался Костя.
     - Не положено,  - ответил водитель с садистским весельем. - В ориентировке
есть  примечание:  "После  задержания Жмуркина К.  В.  его  доступ  к  спиртным
напиткам ограничить".
     Столь гениальная в  своей простоте и емкости фраза могла родиться только в
голове директора ТОРФа Верещалкина.

        "ГЛАВА 11. ЯРМАРКА ТЩЕСЛАВИЯ"
     И  действительно,  по прибытии в  город патруль передал Костю прямо в руки
Верещалкину,  который  нынче  был  подозрительно  трезв  и  чем-то  чрезвычайно
озабочен.  Даже свои знаменитые очки он  то снимал,  то снова вешал на нос,  то
вообще прятал в карман.  Само собой, что волновало его нечто куда более важное,
чем судьба Кости Жмуркина.
     - Ты  человек самостоятельный,  и  я  не буду выспрашивать,  куда ты вчера
пропал,  -  сказал он  холодно.  -  Надеюсь,  что в  дальнейшем такие фокусы не
повторятся.
     - Я в штате твоих сотрудников не состою.  -  После всего случившегося этим
утром безоружный Верещалкин был для Кости не указ.  -  Если что,  могу и  домой
вернуться.
     - Вернешься. Но только за свой счет, - зловеще пообещал Верещалкин, однако
тут же  сменил тон:  -  Жмуркин,  очень тебя прошу,  не  пей сегодня хотя бы до
обеда.  Обязательно побрейся и  раздобудь где-нибудь приличный галстук.  У  нас
намечается очень ответственное мероприятие.  Не исключено,  что его посетит сам
президент.
     - Разве он непьющий? - удивился Костя.
     - Пьющий,  и  еще как.  Не  тебе с  ним тягаться.  Только смотреть на ваши
похмельные рожи ему нет никакого резона. Ты обещаешь вести себя пристойно?
     - Обещаю, - буркнул Костя. - Отцепись.
     - А велосипед откуда?
     - Трофейный. Взял в бою.
     - Бой,  похоже,  происходил в стогу сена?  - Верещалкин извлек из шевелюры
Жмуркина засохшую веточку клевера.
     - Тебе бы не литературой заниматься, а в следственном управлении экспертом
служить... Все, я пошел. Глаза слипаются.
     - Не забудь мои слова.
     Судя по могучему храпу,  все писатели еще дрыхли.  Повсюду валялись пустые
канистры из-под вина.
     Кырля спал поверх одеяла совершенно голым, и его половой член, удивительно
тонкий,  но и  удивительно длинный,  лежал поперек живота,  как мертвый розовый
глист.  Сновавшие по  коридору девочки-студентки,  заглядывая в  открытую дверь
комнаты, стыдливо хихикали.
     На прикроватной тумбочке было сложено имущество Кырли -  синий иностранный
паспорт,  несколько  пачек  дорогущих  дамских  сигарет  и  груда  мятых  купюр
незнакомого вида.  От  всего  этого,  как  и  от  самого Кырли,  пахло какой-то
мерзостью.
     - А  ведь  нищим  прикидывался,  -  сказал Костя,  рассматривая деньги,  о
стоимости которых не имел никакого представления.
     Бубенцов,   при  появлении  Жмуркина  проснувшийся,  кратко  пояснил,  что
накануне Кырля опрокинул на себя бак с помоями и теперь его кое-как постиранная
одежда сушится на солнышке.
     - Где он помои нашел? - поинтересовался Костя.
     - Жрать, наверное, ночью захотел и залез в столовую. А помои посудомойка с
вечера заготовила,  чтобы спозаранку свиньям отнести.  Дальнейшее,  как говорил
Шекспир, молчание...
     - Вот уж кому везет. - Костя стягивал с натруженных ног ботинки.
     - Не ему одному.  Верещалкин, между прочим, твой рассказ забрал. И похоже,
ты можешь стать лауреатом. А раньше, гад, мне обещал...
     - Верещалкину верить то  же  самое  что  волка  капустой кормить.  Занятие
бесполезное и даже опасное... - Костя уже лежал на койке, и его последние слова
сами собой перешли в храп.
     Как ни крепок был его сон,  но к полудню вокруг началась такая суета,  что
Костя волей-неволей проснулся.
     Стриженные под машинку мужчины в  серой униформе -  не  то бойцы какого-то
засекреченного  спецназа,   не  то  заключенные  -  драили  коридоры  швабрами,
вставляли в  рамы  отсутствующие стекла  и  белили известью бордюры.  Бронзовый
Киров сиял так,  словно только что покинул литейную мастерскую.  Две поливочные
машины устроили на улице настоящий дождь. Писатели, на чьем внешнем облике были
отчетливо  заметны  следы  вчерашнего  празднества,  срочно  приводили  себя  в
порядок.
     Проснувшись,  Костя первым делом вспомнил про Аурику, пасшую где-то коров,
а    потом    -    про    Верещалкина   с    его    странной   нервозностью   и
многозначительно-туманными речами.  Похоже,  что  Костя действительно имел шанс
получить премию.
     Так или иначе,  а  побриться стоило в любом случае.  Галстук Косте уступил
запасливый Урицкий. Сей предмет мужского гардероба, с практической точки зрения
совершенно  бессмысленный,   почему-то  был  исполнен  в   цветах  Палестинской
автономии и очень не гармонировал с единственной Костиной рубашкой.
     В  час  дня  слегка прифранченные писатели (навести на  них настоящий лоск
было так  же  сложно,  как  позолотить булыжник) были приглашены в  актовый зал
совхоза-техникума и  плотно размещены в  трех  первых рядах.  Отдельно посадили
только насквозь пропахшего помоями Кырлю.  Все  выходы,  как  основные,  так  и
запасные,  тут же заняли люди в добротных костюмах, даже и не думавшие скрывать
присутствие под пиджаками бронежилетов и подмышечных кобур.
     Почти  час  протомились впустую,  страдая от  жары  и  развлекаясь пошлыми
анекдотами.   Президент  появился  ровно  в   два  и  под  жидкие  аплодисменты
присутствующих прошел  прямо  в  президиум,  где  Катька,  покрасившая волосы в
платиновый цвет, а веки - в серебряный, преподнесла ему огромный букет роз.
     Это  был  средних  лет  мужчина добродушно-простецкого вида,  с  небольшой
полуседой бородкой,  что делало его слегка похожим на наркома Луначарского.  Со
всеми членами президиума он поздоровался за руку,  а  Катьке галантно облобызал
запястье.
     Заседание открыл Верещалкин.  Речь его состояла из  словесных реверансов в
сторону  президента,  "осененного доверием и  любовью народа",  и  бессовестной
саморекламы,  изображавшей полуживой ТОРФ чуть ли  не  близнецом международного
ПЕН-клуба.   Закончил  Верещалкин  тем,   что  от   лица  присутствующих  здесь
прогрессивных писателей пообещал  скорое  появление многочисленных литературных
шедевров,  отражающих  справедливую  борьбу  лучших  представителей  народа  за
социальную справедливость, счастье и национальное единение.
     Громче всех Верещалкину хлопал проштрафившийся Кырля.
     Затем уже знакомая Косте дама из  Министерства культуры,  науки и  культов
зачитала  официальный документ,  из  которого  следовало,  что  Государственная
литературная  премия  этого  года   присуждается  сразу  трем   претендентам  -
Верещалкину  за  текст  национального  гимна,   Бубенцову  за  эпопею  "Синдбад
возвращается в  Багдад" и  Жмуркину за рассказ  "Инспектор и  ночь".  Дипломы и
причитающиеся к  ним  деньги можно получить уже  сейчас,  а  лауреатские значки
будут  вручены позднее (кстати сказать,  этого  значка Костя так  никогда и  не
увидел).
     Новоиспеченных лауреатов пригласили на  сцену.  Деньги должна была вручить
Катька, а дипломы - президент.
     В  отличие  от  предыдущих  ораторов  он  был  предельно  краток,  пожелав
писателям творческих успехов, а многострадальным соотечественникам, на службе у
которых он находится, - процветания и покоя.
     Костя при этом подумал,  что на другом берегу реки другой президент, столь
же благообразный на вид, пусть даже безбородый и похожий не на Луначарского, а,
скажем,  на маршала Пилсудского,  общаясь с массами,  тоже, наверное, ратует за
процветание и  покой,  но  между собой эти два человека никогда не договорятся,
вследствие чего  вскоре прольется много  невинной крови и  вниз  по  течению их
любимой  реки   поплывут  разлагающиеся  трупы,   отчего  ее   воды   сделаются
непригодными не только для питья, но и для хозяйственных нужд.
     Каждому   лауреату   президен