ли портреты великого покойника,  окруженные черной
рамкой толщиной с палец.  Были там и другие картинки:  с отцом родным прощается
осиротевший народ, с вождем прощаются испытанные сподвижники. Папа, от которого
опять пахло вином,  заинтересовался одним таким снимком и  с несвойственной ему
словоохотливостью стал объяснять сыну:
     - Вот на этого глянь! Силен мужик. У хозяина в полном доверии был. При нем
порядок будет.  -  Он указал на того из сподвижников,  лицо которого напоминало
морду  раскормленной  очковой  змеи,   чему  в  немалой  степени  способствовал
мертвенный блеск двух круглых стекляшек.
     Убеждение это проистекало у  Костиного отца еще с военной поры,  когда он,
стоя однажды в оцеплении на Куйбышевском вокзале,  был удостоен чести лицезреть
обладателя зловещего пенсне,  тогда еще  носившего форму генерального комиссара
госбезопасности.  Не стесняясь своей свиты, а тем более рядовых красноармейцев,
он за какую-то провинность надавал по мордасам встречавшему его генералу,  что,
естественно,  не  могло  не  произвести впечатления на  забитого полуграмотного
парня, еще недавно промышлявшего воровством арбузов на ростовском базаре.
     - А вот это падлюга,  -  папин желтый ноготь уперся в другого сподвижника,
габаритами сравнимого с  предыдущим,  но  лицом схожего уже не  со змеей,  а  с
подсвинком средней упитанности (хоть подсвинок этот,  чувствовалось,  в  случае
чего и с волками мог запросто хороводиться).  -  Шут гороховый!  Сколько народа
из-за него под Киевом полегло! Ему какое дело ни доверь, все угробит!
     Слова эти, конечно же, запали в Костину душу, представлявшую одну сплошную
незаживающую рану.  Стоит ли  говорить о  том,  что  именно благодаря незримому
Костиному вмешательству поединок между змеей и  подсвинком закончился в  пользу
последнего.   Приближались  времена  развенчания  культа  личности,   борьбы  с
абстракционизмом, волюнтаризма и кукурузы.

        "ГЛАВА 3. БЕДНЫЕ ЛЮДИ"
     В каких же условиях рос и мужал будущий пророк? Как жила его семья?
     Скудно,  если не  сказать больше.  Но  точно так же или даже еще хуже жили
почти все вокруг,  и  Костя этой скудности не ощущал,  тем более что печатное и
эфирное слово убедительно доказывало:  дела у  нас идут как нельзя лучше,  а во
всем остальном мире,  куда ни сунься -  голод,  безработица, бандитизм и разгул
расизма вкупе с реваншизмом.  Верно ведь говорят, что слепой курице любая дрянь
пшеницей кажется.
     Спасала их  хозяйская картошка,  облагороженная папиной пайковой селедкой.
Мясо  ели  по  праздникам.  Сало  давали  больным.  Копченая  колбаса,  икра  и
консервированные крабы  уже  появились в  магазинах крупных городов,  но  среди
знакомых Костиной семьи не было никого, кто бы их покупал.
     Одежду взрослых перешивали детям,  а  потом  от  старших она  переходила к
младшим,  пока  не  превращалась  в  безобразное  тряпье.  Отечественная легкая
промышленность все еще лежала в  руинах.  Очередь на  ее восстановление пока не
наступила.  На толкучках, правда, хватало добротных трофейных шмоток, но стоили
они недешево.
     По  разным причинам Жмуркины не раз меняли квартиры,  снимая углы у  такой
же,  как и они сами,  нищеты. Перспектива получить собственное жилье была более
чем проблематична.  В городке после войны почти ничего не строили.  Выделяемого
по  строгим лимитам кирпича и  кровельного железа не хватило даже на возведение
райкома партии,  так что пришлось разобрать некоторые второстепенные постройки,
в том числе и единственную в городе баню.
     Но зато уж обитель руководящей и  направляющей силы удалась на славу.  Три
года ее возводили всем миром,  да еще при участии пленных немцев, среди которых
нашлись мастера на все руки.  Испокон веков здешняя многострадальная земля,  до
которой разве что зулусы да  ирокезы не  доходили,  не видала ничего подобного.
Здание было всего-то  в  два этажа,  но его конек вымахал чуть ли не до маковки
самого высокого в городе строения -  Покровской церкви, выдержавшей две мировых
и  одну Гражданскую войну,  не говоря уже о польской кампании и освободительном
походе.  Могучая  колоннада  поддерживала внушительных размеров  аттик,  сплошь
покрытый барельефами на  темы  боевой и  трудовой славы.  В  парадную дверь мог
свободно войти  вьючный верблюд.  Потолки и  стены,  обильно покрытые лепниной,
казались сводами карстовой пещеры.  Из  просторного,  мощенного белым  мрамором
вестибюля вверх вела  широченная лестница,  всегда застеленная красной ковровой
дорожкой.  Даже  в  самых  скромных  кабинетах  висели  бронзовые многорожковые
люстры,  похожие  на  паникадила,  свет  которых,  впрочем,  из-под  высоченных
потолков едва-едва достигал рабочих мест.
     Это  был второй Парфенон!  (Впрочем,  злые языки даже в  это суровое время
тайком утверждали,  что между копией и  оригиналом столько же  сходства,  как у
знаменитого афинянина  Перикла  с  великим  строителем  современности товарищем
Кагановичем.)
     Короче говоря,  та главная цель, ради которой строятся все храмы на свете,
была достигнута.  При виде этого архитектурного монстра невольно хотелось снять
шапку. Без нужды туда старались не ходить, да и по нужде тоже. Не верилось, что
обитатели  столь  величественного  здания  могут  быть   подвержены  каким-либо
человеческим слабостям.
     Единственное,  чего не хватало в  этом мраморно-гипсовом чертоге,  так это
туалета.  Обыкновенного ватерклозета с  рукомойником.  Хотя  бы  одного на  два
этажа.  И  не  было в  том никакой вины проектантов,  а  тем более подневольных
зодчих.  Просто никто из ответственных лиц,  имевших отношение к строительству,
не посмел и заикнуться на столь срамную тему. Где же это видано, чтобы в храмах
нужники заводить? Что самое интересное - несколько лет никто не ощущал от этого
никаких неудобств или,  по-нынешнему говоря,  дискомфорта.  Так  бы  оно  все и
дальше шло, если бы однажды в городок не пожаловала делегация китайских друзей.
Те  хоть  и  выдавали  себя  поголовно  за  бывших  рикш  и  кули,  в  вопросах
физиологических отправлений стояли  на  классово  неопределенных позициях,  чем
несказанно смутили гостеприимных хозяев.  И дабы не допустить подобного конфуза
впредь  (ведь  лагерь  социализма неуклонно расширялся,  и  вскоре  сюда  могли
пожаловать уже не  китайцы,  а  какие-нибудь шведы или хуже того -  патагонцы),
решено было тот объект, куда и царь пешком ходил, все же построить.
     Как  известно,  если партия за  что-то  берется всерьез -  там успех,  там
победа.  Уже на следующей неделе на задворках райкома между гаражом и  конюшней
вырос  дощатый скворечник на  два  посадочных места -  одно  для  номенклатуры,
включая  инструкторов,  второе  для  технического персонала.  Изредка  туалетом
исхитрялись пользоваться и  некоторые несознательные граждане,  но им для этого
приходилось перелезать через забор, изнутри коварно измазанный солидолом.
     Впрочем,  немцы вскоре отбыли в  свой разъединенный фатерланд (один из них
перед отъездом сшил Костиной маме из  старой шинели вполне приличное манто),  и
освободившийся барак  перестроили под  жилье  для  остро нуждающихся.  Мамиными
стараниями семье Жмуркиных досталась одна из двадцати шести его комнатушек. Все
двери  выходили  в  длинный  и  темный  коридор,   загроможденный  самодельными
буфетами,   керогазами,  помойными  ведрами,  бочками  с  квашеной  капустой  и
велосипедами,  которые  в  этих  краях  назывались  "роверками".  Каждый  жилец
мужского  пола  старше  четырнадцати  лет  прикладывался к  бутылке,  некоторые
по-черному.  Женщины,  конечно,  отставали, но не все и не намного. Среди остро
нуждающихся  оказались  два  эпилептика,  один  шизофреник  (правда,  не  особо
буйный),  умирающий от пролежней восьмидесятилетний паралитик, цыганская семья,
принимавшая на постой каждый кочующий мимо табор,  и недавно выпущенный на волю
знаменитый громила Фима Удав.  Когда его  забирали в  последний раз,  наученная
горьким  опытом   милиция  заранее  приготовила  на   запасных  путях   прочный
железнодорожный вагон.  Фиму,  столь  же  доверчивого,  сколь и  неукротимого в
гневе,  заманили в  его  нутро посулами крупного барыша за  разгрузку бочкового
пива.  Прежде чем подвох раскрылся,  дверь задвинулась и на засов была наложена
пломба. Так и отправили Удава грузовой скоростью в областной центр.
     Необходимо добавить,  что в  бараке также нашли приют не  менее двух дюжин
котов, не поддающееся учету количество грызунов и все виды благорасположенных к
человеку насекомых.  Собак в  то время под крышей не держали,  но одна старушка
выкармливала в своей комнатушке кабанчика.
     К  соседям Костя  относился по-разному,  но  особо  никого  не  выделял ни
привязанностью,  ни неприязнью.  Да и  говорить о чьем-то отдельном счастье или
несчастье в  этом  человеческом муравейнике не  приходилось.  Удачу праздновали
здесь всем скопом, а горевали коммуной. Каждый божий день и каждую чертову ночь
в  бараке дрались и любились,  пропивали последние пожитки и выигрывали в карты
бешеные деньги,  плодили детей  и  делали криминальные аборты,  гнали самогон и
травились  уксусом.  Кто-то  поднимался вверх  -  переселялся в  другой  барак,
попросторнее и поновее, кто-то безвозвратно уходил вниз - в зону или под землю.
Освободившиеся места  тут  же  занимали  другие  счастливчики,  и  барачный люд
постепенно выравнивался,  нивелировался,  превращаясь в одну большую семью, как
того и требовали заветы бородатых основоположников.

        "ГЛАВА 4 .ОПТИМИСТИЧЕСКАЯ ТРАГЕДИЯ"
     А  ткацкий станок времени между тем  продолжал соединять бесчисленные нити
человеческих судеб в замысловатое полотно истории.
     Пленум следовал за  пленумом,  а  съезд  за  съездом.  Пятилетки сменились
семилеткой.  По зову партии и  разнарядке сверху народ с  привычным энтузиазмом
превращал тучные казахские пастбища в бесплодные пашни.  Французская регулярная
армия под Дьенбьенфу капитулировала перед босым и  голым партизанским воинством
(чем   дала   далеко  идущий  пример  двум   другим  постоянным  членам  Совета
Безопасности ООН).  Над Паннонской равниной,  роняя кровавый дождь,  пронеслась
осенняя  буря  пятьдесят шестого года.  Самый  многочисленный на  планете народ
большими скачками устремился к  лучшей жизни,  давя по  пути мышей,  воробьев и
ревизионистов.   Взлетел  первый  спутник,   и  отчалил  первый  атомоход.  Нил
перегородила Асуанская плотина, а Суэцкий канал - тройственная агрессия;
     Фидель  Кастро  одолел  старого врага  своего  семейного клана  Фульхенсио
Батисту.  На  Первомай Советской стране  достался невиданный подарок -  пленный
американский летун.
     Все эти эпохальные события к Косте Жмуркину никакого касательства не имели
и, по-видимому, были предопределены объективными причинами, а попросту говоря -
стечением  множества  случайных  обстоятельств.   В   ту   пору  хитросплетения
международной и  внутренней  политики  были  ему,  грубо  говоря,  до  фени.  К
постановлению ЦК  КПСС "О дальнейшем развитии колхозного строя и  реорганизации
МТС" он относился точно так же,  как и к провозглашению независимости Судана, -
то есть вообще никак.  Весть о  вводе в действие Каракумского канала,  влетев в
одно его ухо,  тут же вылетала в другое.  Женевские переговоры по разоружению и
всеобщая забастовка мексиканских железнодорожников ничуть  не  трогали Костю  и
потому проходили как  бог  на  душу положит.  К  преждевременной смерти Мерилин
Монро,  Жерара Филипа и  Бориса Виана он  был абсолютно непричастен,  поскольку
ничего о  них не  знал.  (Гораздо позднее выяснилось,  что существуют отдельные
люди  и  целые  государства,  имеющие  к  Костиному  уникальному  дару  стойкий
иммунитет.  Ни  ненависть его,  ни  любовь  нисколечко на  них  не  отражалась.
Насылать на этих выродков добро или зло было так же бесперспективно, как лечить
сифилис горчичниками.)
     Костю  в  то  время занимали проблемы в  общечеловеческом масштабе хоть  и
ничтожные,  но  лично для  него первостепенные.  Поэтому их  крах был  особенно
печален.  Он  с  радостью пошел  в  школу,  дабы  побыстрее овладеть грамотой и
вечерами не отвлекать маму от шитья и стирки, но читать по слогам научился чуть
ли не позже всех своих одноклассников. Ему хотелось быть сильным и ловким, а он
так  и  не  смог освоить премудрость подтягивания на  перекладине и  лазанья по
канату.  Пацаны и даже некоторые девчонки нещадно колотили его в школе.  Костя,
не  умея дать сдачи,  плакал по  ночам от  обиды.  Он завидовал добротно одетым
детям,  а  сам  таскал обноски.  По-прежнему нежно любимого им  отца народов не
только вселюдно хаяли,  да еще и выбросили из усыпальницы.  Зато уж презираемый
Костей  главный  хулитель  процветал -  шастал  по  заморским странам,  стращал
кузькиной матерью империалистов и даже назначил точную дату прихода коммунизма.
Лысина  его   сияла,   как  нимб  апостола,   а   жирное  пятно  на   галстуке,
растиражированное на  обложке  журнала  "Огонек",  казалось печатью  избранника
счастливой судьбы.
     Окончательно потеряв надежду самоутвердиться вне дома. Костя все чаще стал
посвящать  свое  свободное  время  книгам,  благо  по  соседству  с  Жмуркиными
квартировала библиотекарша Бася Соломоновна,  к  которой мама без всякого на то
основания ревновала папу. Домашние задания не были тому особой помехой - упорно
грызть гранит науки  Косте не  позволяла природная лень,  да  и  особой тяги  к
знаниям не  наблюдалось.  В  книгах он  нашел все то,  чего не имел в  реальной
жизни,  и потому полюбил их самозабвенно. К счастью, это уже не могло причинить
вреда ни Дюма,  ни Конан Дойлу,  ни Уэллсу,  а  тем более смелым мушкетерам или
проницательному сыщику с Бейкер-стрит.
     Костя взрослел,  не  выпуская из рук сработанные Детгизом и  Гослитиздатом
тома,  и,  как  всегда,  в  полной противоположности с  его  симпатиями,  тайно
вызревал  отравленный плод,  со  временем обещавший набить  оскомину не  одному
поколению литераторов, еще даже не взявшихся за перо. Особенно невеселая судьба
ожидала  тех,  кому  предопределено было  писать  фантастику -  любимый  Костин
литературный жанр.
     Но  живому невозможно отгородиться от  жизни.  А  тем  более  таким жалким
щитом, как книги. А особенно в стране, где в чужую жизнь принято было залезать,
не снимая галош.
     Костя,  как  и  все  его  сверстники,  носил красную удавку.  В  праздники
маршировал под барабанную дробь.  Пусть и  вполуха,  но  вслушивался в  ахинею,
извергаемую квартирной радиоточкой.  Рассеянно,  но  все же  почитывал школьные
учебники.  Собирал металлолом,  хоть и по принуждению. Пел в хоре песню "Горите
ярче,  маяки"  и  по  заданию  пионервожатой вместе  с  одноклассниками обходил
частные  домовладения,  переписывая  скотину,  которой  несознательные граждане
скармливали печеный хлеб, за одну зиму вдруг ставший дефицитом.
     Не  миновала Костю  и  бурная  кампания в  защиту свободы и  независимости
недавно  провозглашенной  африканской  республики  Конго.  Далекая,  замученная
мухами цеце и колонизаторами страна,  о существовании которой раньше мало кто и
догадывался вдруг стала дорогой и  близкой,  как  родимый погост.  От  гимна до
гимна  только  и  слышно было:  премьер-министр Лумумба,  столица Леопольдвиль,
провинция Катанга,  предатель Касавубу,  бельгийские парашютисты...  Можно было
подумать,  что  все  другие мировые проблемы исчезли.  В  очередях за  мукой  и
молоком  живо  обсуждались  злодейские  действия  горнорудной монополии  "Юнион
Миньер".  Мужики за кружкой пива кляли уже не жен и  начальников,  а преступное
бездействие войск ООН.  Генерального секретаря этой мало уважаемой в  то  время
(нами!)  организации  Дага  Хаммаршельда  карикатуристы перекрестили в  Дога  и
изображали в  виде шелудивого пса.  В  словарь российской брани на равных вошла
оскорбительная кличка Чомбе.  Всех  черных и  вороватых котов  называли Мобуту.
Композиторы  спешно  сочиняли  песни  и  оратории,  посвященные лидерам  партии
Национального движения.
     Костя,  мало  смысливший в  структуре современных органов государственного
управления,  но успевший проштудировать Буссенара и Хаггарда,  представлял себе
Лумумбу  могучим  и   смелым  воином,   облаченным  в  набедренную  повязку  из
леопардовой шкуры и ожерелье из львиных клыков.  (Правда, некоторый диссонанс в
этот образ вносила газетная фотография,  изображавшая премьера при галстуке и в
очках,  но кто может знать, для чего эти штуки носят в Африке? Кому-то нравится
кольцо в ноздре, а кому-то стеклянный велосипед на переносице.)
     В мечтах Костя не однажды переносился на берега реки Луалабы:  безжалостно
жжет  экваториальное  солнце,  в  мутных  водах  квакают  крокодилы,  в  листве
бомбаксов верещат мартышки,  а сквозь редеющие джунгли,  обгоняя обезумевших от
страха диких  слонов,  с  леденящим душу  боевым кличем несется на  врагов лава
чернокожих бойцов, и впереди всех, рядом с поджарым очкастым вождем - он, Костя
Жмуркин,  крепко  сжимающий в  руках  тяжелый  ассегай.  Трусливые и  коварные,
обреченные на погибель враги всегда были бледнолицыми,  но каждый раз выглядели
по-другому  -  то  это  была  уличная  шпана,  не  дававшая Косте  прохода,  то
педагогический коллектив родной  школы  в  полном  составе,  включая техничек и
лысого завхоза.
     Но пока Костя нежился в  своих сладких грезах,  реальные враги в  реальной
Африке уже ставили реального Патриса Лумумбу к стенке,  которая в глуши Катанги
могла выглядеть как угодно -  и отвалом кобальтовой шахты, и неохватным стволом
баобаба, и унылой громадой термитника.
     Стойко пережив очередной удар  судьбы (опыт,  слава богу,  имелся),  Костя
единым духом накропал первое в  жизни поэтическое произведение.  Начиналось оно
так:

     "Убили гады Патриса Лумумбу
     и закопали неизвестно где.
     Убил его предатель Касавубу
     и даже трупа не отдал жене".

     Этот незамысловатый стишок, слегка отредактированный учителем словесности,
увидел свет в школьной стенгазете,  а затем,  безо всякого участия автора, стал
популярной  приблатненной песенкой,  вскоре,  впрочем,  совершенно  справедливо
забытой.
     Немало лет спустя, уже крепко ученный жизнью, Костя изменил свое отношение
- нет,  не  к  своему чернокожему герою,  который,  возможно,  и  взаправду был
кристальной личностью,  -  а  к  его  делу.  Ведь  случись тогда  иной  расклад
картишек, и у стенки, соответственно, оказались бы совсем другие люди. Никто не
смог бы помешать племенам балуба, баконго, бембо и иже с ними под рукоплескания
пресловутого  прогрессивного  человечества  шагнуть  из   джунглей  прямиком  в
социализм.  И  пришлось бы русскому мужику и узбекскому дехканину вечно кормить
своих  свободолюбивых конголезских братьев,  поля  которых  загадочным  образом
сразу бы оскудели, а недра иссякли.
     Спасибо тебе  хоть за  это,  генерал Мобуту Сесе Секо Куку Нгабенду Ва  За
Банга - Пиночет шестидесятого года.

        "ГЛАВА 5. КАК ЗАКАЛЯЛАСЬ СТАЛЬ"
     Что-то менялось в жизни. Это понимала мама, которая уже не могла меняться,
но  совершенно не  понимал  Костя,  который сам  менялся и,  может  быть,  даже
быстрее, чем следовало.
     На  свете есть немало печальных вещей,  и  одна из них -  одинокая скудная
юность в городке,  где зимой после восьми часов вечера гаснут почти все окна, а
летом на главной улице пасутся гуси.
     Косте было скучно,  скучно в широком смысле этого слова, как бывает скучно
угодившей в клетку вольной пташке.  Серьезные горести, слава богу, обходили его
стороной,  а счастья даже не предвиделось. Нельзя же считать настоящим счастьем
наступление летних каникул или  приобретение новых ботинок.  Особенно тошно ему
почему-то  было  ранней весной,  когда светлыми вечерами неизъяснимо-томительно
пахло тающими снегами,  пробуждающейся землей и нездешними ветрами.  Ладно еще,
если бы Костя,  как и в детств