был
анекдотический случай, когда абсолютно неграмотный человек, до восемнадцати лет
пасший  баранов  на  Кавказе,  впоследствии  дослужился  до  полковника,  и  не
где-нибудь,  а  в  железнодорожных войсках.  Диплом о  высшем образовании и все
нужные справки чадолюбивый отец  купил  ему  на  базаре в  Нальчике перед самой
войной.) Правда,  измерительную станцию Щербенко не доверили,  но роту дали.  С
тех  пор  учебник  радиолокации,   с  которого  за  давностью  лет  сняли  гриф
"Секретно",  всегда лежал  на  столе  в  ротной канцелярии.  Время  от  времени
Щербенко начинал читать  его,  морща  лоб  и  шевеля губами,  но  дальше второй
страницы введения еще ни разу не добрался.
     Всех своих бойцов,  а равно и младших офицеров он люто ненавидел, как злой
и завистливый горбун может ненавидеть стройных красавцев.  Рота, за исключением
нескольких прирожденных подхалимов, отвечала ему пылкой взаимностью.
     Однажды  на   утреннем  построении  (дело  было  сразу  после  мартовского
праздника) он произнес перед личным составом следующую страстную речь:
     - Не  буду скрывать,  товарищи,  кое-кто из  вас поздравил меня по почте с
Международным женским днем.  Вы пишете, что хотя я и не имею отчетливых женских
половых признаков, но, несомненно, могу быть отнесен к этой части человечества,
поскольку являюсь проституткой и этой самой... как ее... язык не поворачивается
произнести...
     - Блядью, - тихо подсказал кто-то из задней шеренги.
     - Вот-вот,  именно ею.  Старшина, быстренько найдите мне этого говоруна...
Так вот,  товарищи,  ваше внимание мне, безусловно, лестно. Но ложный авторитет
мне не нужен! Хватит того, что моим именем туалеты расписывают. Попрошу авторов
злопыхательских   посланий   добровольно   явиться    в    канцелярию.    Иначе
графологической экспертизе будет подвергнута вся рота! А теперь - разойтись!
     Хохоча  в  кулак  над  подобным  образцом  армейского  красноречия.  Костя
направился  в  туалет,   который  действительно  был  украшен  афоризмами  типа
"Щербенко  -  пень  с  глазами",  "Очко  имени  майора  Щербенко",  "Щербенко -
мультивибратор",  но  неожиданно наткнулся  на  ротного,  по  какой-то  причине
задержавшегося в коридоре.
     - А вы чему злорадствуете? - строго спросил он. - Что я сказал смешного? А
ну, за мной!
     Пришлось Косте в канцелярии попеременно правой и левой рукой несколько раз
написать "Щербенко - сука драная", прежде чем обвинение в попытке дискредитации
чести и  достоинства командира было  с  него  снято.  Однако он  крепко запал в
память ротного, хоть и поврежденную, но именно в силу это цепкую как репей.
     Вторая их стычка носила лингвистический характер.  Как и  многие впавшие в
детство люди  Щербенко придумывал новые  слова  или  до  неузнаваемости искажал
смысл  слов  общеупотребительных:  лопату  он  называл  ковырялкой,  молоток  -
стукачом,  рубанок,  соответственно, - строгачом, а корову - мычалкой. "Ну что,
братцы, насупились?" - ласково спрашивал он в столовой, когда рота приканчивала
первое блюдо.  После завершения обеда следовала команда:  "Кто уже окомпотился,
выходи   строиться!"   Особенно   возбуждало   его   красноречие   какое-нибудь
чрезвычайное происшествие в  роте,  например,  самоволка или  залет по  пьяному
делу. Обращаясь к провинившимся, Щербенко от избытка чувств едва не рыдал:
     - Дегенераторы!  (Вместо "дегенераты".) Курвиметры! (Очевидно, он полагал,
что  это  мужской род  от  "курвы",  хотя на  самом деле так  назывался прибор,
используемый  в  картографии.)  Жопуасы!  (Усилительная  форма  от  "папуасы".)
Целкомонадзе!  (Данный неологизм относился к  кавказцам,  которых в  роте  было
предостаточно.) Гондоны штопаные!  (Вот уж это было солдатам близко и понятно.)
Откобелились и отсучились!  (По аналогии с "оттянулись".) Спились и скурвились!
Продали родину за стакан вонючей сивухи и  кусок сраной кишки!  (Имелось в виду
влагалище.) Стыд вам и позор!
     Костя,  неравнодушный к всяким литературным изыскам,  взял себе в привычку
записывать эти неологизмы в блокнот, однако вскоре на этом попался. Неизвестно,
какие жуткие подозрения родились у  Щербенко,  но  подлый писака был подвергнут
тщательному личному  обыску,  включая  прощупывание нательного нижнего белья  и
протыкание шилом подметок швов,  все обнаруженные у него бумаги, даже конфетные
обертки,  были  изъяты.  Так  пропали почти все  Костины рукописи.  После этого
Щербенко решил  с  рядового Жмуркина впредь  глаз  не  спускать.  Тот  поначалу
попытался откупиться спиртом и стройматериалами (действуя,  естественно,  через
посредников),  но майор, во-первых, не пил - своей дури хватало, - а во-вторых,
как всякий идиот,  искренне полагал,  что все положенное для ремонта казармы он
получит в срок и в полном объеме. Как бы не так!
     Дальнейшая  их   конфронтация  протекала  по  такой  схеме:   Костя  всеми
доступными способами подрывал хилое хозяйство роты, а Щербенко как мог старался
сделать  его  жизнь  содержательней,  то  есть  почаще  привлекать к  нарядам и
хозработам. За два года службы Костя побывал в увольнении всего один раз, когда
ротного поместили на обследование в гарнизонный госпиталь, дабы в очередной раз
проверить -  рехнулся ли он окончательно или еще может какое-то время послужить
отечеству.
     В  течение  этого  счастливого дня  Костя  познакомился с  жизнью  глухого
поселка  Сангой,  солдатами окрестных частей  переименованного в  "Сайгон".  Он
впервые в  жизни прошелся по деревянным скрипучим мостовым,  о которых до этого
слышал  только в  песнях,  и  созерцал трехэтажные кирпичные здания,  население
которых по  случаю  летней поры  перебралось в  поставленные тут  же  войлочные
кибитки.
     В  бревенчатой столовой он пил кисловатую бурду,  поименованную в  ценнике
как  "Вино  типа  Кеша,  крепость  10-12  градусов".  Этого  загадочного "Кешу"
разливали черпаками из сорокалитровых бидонов,  и  в нем обильно плавала мелкая
древесная щепа.  В центре поселка,  возле автобусной станции, старики-кочевники
на  глазах у  всех справляли нужду,  как  это  они привыкли делать всю жизнь на
просторах  своих  необъятных степей.  На  узкой  железной  двойке  в  общежитии
мясокомбината при  содействии  коренастой и  скуластой  женщины,  скорее  всего
бывшей зэчки,  Костя  утратил невинность.  В  комнату постоянно заходили другие
бабы,  то  утюг взять,  то еще по какому-нибудь делу,  и  любовникам пришлось с
головой  завернуться  в   одеяло.   Потом,   когда  все  закончилось,   страшно
разочарованный, да еще обиженный вопросом: "Из какого аймака ты родом?" - Костя
обильно обсыпал всех присутствующих пудрой.  На  всю  жизнь он  запомнил тоску,
вдруг разобравшую его во время долгого пешего возвращения в часть.
     Очередной сюрприз Щербенко преподнес Косте на Новый год -  загнал в караул
на  самый  далекий пост.  Стоять  ему  довелось в  наиболее поганое время  -  с
полуночи до двух.
     Мороз выдался такой,  что на автоматах,  принесенных с  улицы в караулку и
вовремя  не  протертых,  появлялись похожие на  лишаи  белые  пятна.  От  ветра
сотрясались все  заборы,  а  под  навесами туда-сюда  катались пустые  железные
бочки.
     Костя надел белье,  обычное и теплое,  повседневное обмундирование, ватные
брюки и бушлат,  шинель,  толстые суконные портянки, огромные постовые валенки,
вязаную маску  с  прорезью для  глаз,  шапку-ушанку,  тулуп,  скорее похожий на
шалаш,  чем на предмет одежды,  шерстяные перчатки и меховые беспалые рукавицы.
После этого начальник караула навесил на  него автомат,  противогаз,  ремень со
штык-ножом и  подсумком,  взял под руку и  повел на пост.  Если бы Костя упал в
таком облачении, то никогда бы не смог самостоятельно подняться.
     Скоро щель в маске заросла инеем, а ветер быстро выдул из-под многослойной
одежды   последние  остатки  тепла.   Где-то   взлетали  осветительные  ракеты,
знаменующие приход Нового года.  Из  офицерского кафе  доносились звуки музыки.
Дабы  окончательно не  пасть духом.  Костя занялся сочинением подобающих такому
случаю стихов.  К  исходу второго часа ночи стенания его  души и  горечь сердца
обрели следующую форму:

     Где-то есть оранжевое,
     Где-то голубое.
     А вокруг все белое,
     Словно неживое.
     Как дыханье айсбергов,
     Как зимы оплот -
     Минус сорок с ветром,
     Ночь под Новый год.
     А ведь в другой части света
     В феврале тают льды,
     И у девчонок платья,
     Как метель, белы.
     А нас качает ветер,
     А мы стоим на постах,
     И не шампанского брызги -
     Лед у нас на губах.
     Минус сорок с ветром,
     Но это не беда,
     Что к ресницам шальная
     Примерзает слеза.
     Ведь я хочу лишь только,
     Чтоб вспомнили меня
     Те, кого этой ночью
     Вспоминаю я.

     Вернувшись в  караулку,  скинув с  себя все  лишнее и  растерев искусанное
морозом лицо,  Костя получил праздничный ужин, в который, кроме обычного набора
из  вермишели с  бараньими костями да  селедочного хвоста,  на этот раз входила
кружка остывшего какао  и  четыре квадратика печенья.  Что  в  это  время делал
Щербенко,  он не знал.  Скорее всего сидел в канцелярии,  стараясь в солдатском
храпе  различить  позвякивание стеклянной  посуды,  свидетельствующее о  грубом
нарушении дисциплины.
     "Ладно, - подумал Костя. - Я прощаю тебя. Ты сам себя наказал. Через год я
отмечу этот праздник дома,  а  ты  вновь будешь трезвым сидеть в  унылой ротной
канцелярии, вдыхая вонь солдатских портянок".
     (Судьба Щербенко,  впрочем,  сложилась иначе.  Ненависть к нему Кости была
так  велика,  что  вскоре  он  необъяснимым образом поумнел,  установил в  роте
либеральные порядки, принялся критиковать начальство и даже осмелился появиться
на территории части в гражданской одежде.  И тогда,  решив, что Щербенко спятил
окончательно,  его  немедленно уволили на  пенсию,  присвоив в  утешение звание
подполковника. Но все это случилось уже после Костиной демобилизации.)

        " * ЧАСТЬ II * "
     ГЛАВА 1. ПРЕСТУПЛЕНИЕ И НАКАЗАНИЕ
     Да, нудно, трудно и унизительно жилось Косте в армии.
     Но  когда  майским  днем  его  в  последний раз  обшмонали на  КПП,  когда
сердобольный Кочкин сунул ему на  прощание пакет с  домашними пирожками,  когда
оркестр грянул "Прощание славянки" и  друзья,  чей  дембель по  разным причинам
откладывался, на руках вынесли его за ворота, у Кости к горлу подкатился комок,
а  на  глазах  выступили  слезы.   Даже  опостылевшее  проволочное  заграждение
показалось ему чем-то милым и  привычным,  а  желчный вздорный начальник штаба,
вышедший напутствовать увольняемых,  выкопавших под  его личным руководством не
одну  сотню  окопных метров  (особо  дерзким нарушителям дисциплины приходилось
копать в противогазах), смотрелся чуть ли не отцом родным.
     Впрочем, слабость эта была минутной.
     В родные места Костя возвращался на самолете -  денежки для этого нашлись.
Первый раз ему довелось созерцать землю с  такой высоты,  и  он  убедился,  что
учебники географии не  врут  -  в  Байкал действительно впадает много речек,  а
вытекает только одна.  Мир внизу уже начал понемногу зеленеть, и только славное
сибирское море выглядело белым продолговатым пятном.  Лед  на  нем  еще  только
едва-едва отошел от берегов.
     В Европе вовсю цвели сады,  а улицы,  примыкавшие к аэропорту,  были полны
девушек,  пахнущих сиренью,  и  парней,  пахнущих портвейном.  Никто не обращал
внимания на  Костю,  закованного в  уродливый и  некрасивый парадный мундир.  С
каким-то  горьким удивлением он осознал,  что за то время,  пока он с  друзьями
кормил мошкару в Восточной Сибири, жизнь здесь продолжала бить фонтаном.
     Оглядевшись немного на  гражданке,  Костя не ощутил тяги ни к  какому виду
труда,  кроме литературного.  Кое-какие наброски остались у  него с доармейских
времен,  кое-что он держал в памяти с тех пор, как майор Щербенко уничтожил все
написанное им на бумаге.
     Через своего соседа-шабашника,  ставившего дачи в  кооперативе литераторов
"Роман и драма".  Костя познакомился с одним настоящим писателем и,  две недели
бесплатно проработав на него, признался в своих заветных мечтах.
     - Ну и что же такое вы пишете? - спросил писатель у Кости.
     - Фантастику, - сообщил Костя. - Раньше, правда, и стихи писал...
     - Это вы зря, - брезгливо скривилось лицо писателя. - Это никому не нужно.
Надо писать о вечном. К примеру, о пограничниках.
     Сам писатель разрабатывал только эту тему,  потому что, прослужив двадцать
лет на  заставе,  ни о  чем другом на свете понятия не имел.  Хотя существовала
надежда,  что,  поселившись за городом, он вскоре напишет что-нибудь эпохальное
вроде "Дачников".
     Впрочем,  он все же снизошел до Костиных опусов. Приговор был таков: стихи
очень слабые,  а проза хоть и сырая,  но определенного внимания заслуживает. Но
внимание это Косте могут оказать только в "журнале соответствующего профиля". В
его  устах  эти  три  слова  прозвучали  почти  как  "женщина  соответствующего
поведения". Затем писатель вручил Косте адрес, написанный на клочке газеты.
     - Журнал "Вымпел", - прочел Костя. - Никогда о таком не слышал.
     - И не удивительно,  -  пожевал губами писатель.  - Редколлегия там еще та
подобралась...  Уклоняется от  разработки темы  о  пограничниках.  Хотя вроде и
обязана.
     Журнал  "Вымпел" по  своему статусу должен был  заниматься главным образом
допризывным воспитанием молодежи,  но печатал статьи о чем угодно:  о последних
модах, экстрасенсах, террористах, восточных единоборствах, гоночных мотоциклах,
сексуальном воспитании и  джазе -  то есть как раз о  том,  о  чем в молодежных
журналах писать было не  принято.  Даже клуб знакомств по  переписке -  один из
первых в стране - в "Вымпеле" существовал. О допризывной подготовке упоминалось
только в передовых статьях, да и то довольно глухо.
     Вся Костина писанина была с ходу отвергнута,  но так просто расставаться с
молодым автором редакция не собиралась.  По мнению ее членов,  именно он должен
был  в  высокохудожественной форме  восполнить  пробел  по  части  того  самого
допризывного  воспитания.  Тут  же  был  составлен  договор  на  цикл  коротких
фантастических рассказов, соответствующих профилю журнала.
     Первый рассказ был написан уже через неделю и  после пяти последовательных
переделок принят  к  публикации.  Его  действие разворачивалось на  Марсе,  где
смелый   допризывник-землянин   отражал   нашествие  венерианских  захватчиков.
Предводитель агрессоров состоял в звании майора и носил имя Щер-Бен-Ка.
     - А  почему  вы  автором указываете какого-то  Б.  Кронштейна?  Ведь  ваша
фамилия Жмуркин,  -  поинтересовался главный редактор,  который сам по паспорту
был Я. Гофштейном.
     Костя всегда стеснялся своей фамилии,  но  признаваться в  этом не  хотел.
Подумаешь, какой-то Жмуркин! Чуть ли не Жмурик. А "Кронштейн" звучало энергично
и  звонко -  "К-р-р-о-н-штейн".  Он  принялся мямлить о  том,  что,  как всякий
порядочный писатель,  собирается подписываться только псевдонимом и  от решения
своего отступать не намерен.
     - Значит,  вы  настаиваете именно  на  таком  псевдониме?  -  с  некоторым
сомнением произнес редактор и вызвал ответственного секретаря, фамилия которого
была попроще - Рабинович.
     - Настаиваю, - сказал Костя. - А в чем, собственно, дело?
     - Да  в  том  самом,  -  загадочно  ответил  редактор.  -  Ругают  нас  за
национальный состав редакции.
     - Ах вот вы о чем!  - догадался наконец Костя. - Тут-то у меня как раз все
в полном порядке.  - И он, как бы в доказательство, потрогал свой курносый нос.
- Можете не беспокоиться.
     - Вот-вот!  - согласно кивнул ответственный секретарь, который был если не
умнее,   то  находчивее  редактора.  -  Вы  нам,  пожалуйста,  свою  фотографию
принесите. Желательно в анфас. Чтоб у читателей тоже сомнений не возникало.
     Но сомнения возникли уже после третьего рассказа,  хотя благодаря им тираж
журнала  удвоился.  Правда,  возникли они  не  у  читателей.  И  не  по  поводу
пресловутого  национального  состава  редакции.   Копнули  глубже.   Прямо  под
идеологическую подоплеку его публикаций.
     В  одной из центральных газет появилась статья,  скрупулезно анализирующая
достоинства и недостатки "Вымпела" за последние несколько лет. Среди достоинств
называлось  хорошее   полиграфическое  исполнение  и   доступные  цены.   Среди
недостатков все,  что  можно  приписать печатному органу в  несвободной стране.
Журналу вменялось в  вину  то,  о  чем  он  никогда не  писал,  а  то,  что  он
действительно писал,  искажалось  самым  невероятным образом.  Фразы,  с  мясом
выдранные из текста и  произвольно,  скомпонованные,  действительно приобретали
двусмысленный, если не сказать больше, характер. В шуточных рисунках, очевидно,
подвергнувшихся изучению под микроскопом,  была усмотрена издевка над всем, что
являлось  святым  для  допризывников,   а   также  их  отцов  и  дедов.   Следы
идеологической диверсии обнаружились даже в кроссвордах и шарадах. В заключение
журнал был назван "шавкой,  тявкающей из подворотни" и выражалась надежда,  что
компетентные органы наконец-то разберутся с ним.
     Результаты  разборки  превзошли  все  ожидания.  "Вымпел"  переименовали в
"Авангард" и на треть урезали в объеме.  Фантастические рассказы исчезли вместе
с кроссвордами,  шуточными рисунками и прочим безыдейным хламом. Все публикации
в  отощавшем журнале были теперь на  одном уровне -  суконном уровне официозных
передовиц.  У главного редактора едва не отобрали партбилет, а у ответственного
секретаря  -  последнее здоровье.  У  Кости  отобрали  единственную возможность
печататься.  Во  всех  других журналах и  газетах его  чурались,  как  опасного
безумца.
     Впрочем,  ничего  удивительного  здесь  не  было.  Прирожденные  фантасты,
правившие страной седьмой десяток лет, терпеть не могли конкуренции.

        "ГЛАВА 2. ЧТО ДЕЛАТЬ?"
     Все это начинающий писатель Жмуркин воспринял как катастрофу. Почему вещи,
на которые годами смотрели сквозь пальцы,  вдруг в единый миг стали криминалом?
И  почему  по  времени эта  поруха  совпала с  появлением в  журнале некоего Б.
Кронштейна,  успевшего полюбить и  тесные редакционные комнаты,  стены  которых
были  сплошь  оклеены детскими акварелями,  и  главного редактора,  похожего на
английского  денди,   и   ответственного  секретаря,   похожего  на  колхозного
счетовода,  и сам журнальчик -  пестрый, боевой, веселый? Не стал ли он, Костя,
помимо своей воли  катализатором,  обратившим живой и  веселый родник в  тухлую
стоячую лужу?  Быть может,  это именно его опусы переполнили чашу терпения тех,
кому по долгу службы надлежало определять, что следует и чего не следует читать
советским допризывникам?  Допустим,  человек -  слепое оружие рока.  Но уж если
тебе суждено стать серпом,  то  почему не  тем,  который жнет колосья,  а  тем,
который калечит жниц?  Что-то  чересчур часто терпит крах все то,  что вызывает
его симпатию.
     Он задумался,  раз за разом тщательно перебирая события своей жизни. Чтобы
не запутаться,  Костя по памяти составил список всего того,  что он любил и что
ненавидел,  а затем по каждому пункту выставил результат. Общий итог подтвердил
жуткую догадку.
     Кто-то  умеет  гениально шить  сапоги,  думал он.  Кто-то  гениально поет,
малюет  картины,  командует большими  батальонами или  пускает  пыль  в  глаза.
Джульетта гениально любила. Ричард Третий гениально ненавидел. Отелло гениально
ревновал.  Следовательно,  среди  шести миллиардов землян должны существовать и
гении-извращенцы, способные навлекать беду на объекты своей любви, а удачу - на
объекты ненависти.  Хотя слышать о таких раньше не доводилось.  Впрочем,  это и
понятно.  Хвалиться подобным даром не  будешь.  Это похуже врожденной гемофилии
или болезни Дауна...  Гений злонравной любви и  добро