лево-вправо, но, при определенной ловкости, еще и снизу вверх.
     Косте этой ловкости как раз недоставало, но зато и критическое отношение к
собственным  возможностям  отсутствовало напрочь.  Сейчас  он  не  побоялся  бы
залезть даже на Эйфелеву башню.
     Перебираясь через легкие решетчатые заграждения, отделявшие один балкон от
другого,  он  обследовал почти весь  свой этаж.  Свет не  горел ни  в  одном из
номеров, а попытка открыть первую попавшуюся дверь вызвала внутри дикий женский
визг.
     Тогда Костя решился на поступок вообще самоубийственный - стал карабкаться
с этажа на этаж. Поднимаясь все выше и выше, он по пути сшибал цветочные вазоны
и обрывал веревки, на которых сушились всякие купальные принадлежности.
     Первое освещенное окно  он  обнаружил только на  пятом  или  шестом этаже,
когда  под  воздействием свежего воздуха немного протрезвел и  начал осознавать
всю опасность своих альпинистских упражнений.
     Окно  изнутри  было  прикрыто  розовой  шторой,   но   сквозь  нее  смутно
угадывались силуэты двух  людей,  сидевших за  столом друг  напротив друга.  Их
негромкий разговор сопровождался звоном стеклянной посуды.  Похоже,  что  Костя
попал по назначению.
     Руки его устали до  такой степени,  что в  оконное стекло пришлось стучать
головой.  Дверь немедленно открылась,  и  Костю безо всяких китайских церемоний
впустили внутрь.  Возможно,  обитатели номера полагали,  что это из-за  дальних
морей к ним прилетела синяя птица счастья
     - Здравствуйте, - глупо улыбаясь, сказал Костя.
     - Виделись уже.  -  Элеонора Кишко  была  слегка шокирована столь  поздним
визитом, однако вида старалась не подавать.
     Весь  ее  наряд состоял из  бигудей и  умопомрачительного пеньюара,  почти
столь же прозрачного, как и оконная штора.
     Зато Топтыгин нежданному гостю очень обрадовался.  Возможно,  он и в самом
деле поверил в высокое предназначение Костиного таланта, а возможно, просто был
рад оттянуть момент физического сближения с любвеобильной Элеонорой.
     - Вот решил нанести визит вежливости...  -  Ничего глупее этих слов Костя,
конечно, придумать не мог.
     - Не корысти ради,  а токмо волею пославшей мя жены,  - съязвила Элеонора,
несмотря на  свою эффектную внешность,  закончившая полный курс филологического
института. - Прошу присаживаться.
     На  столе  уже  имелась  легкая  закуска  и  полупустая бутылка  какого-то
изысканного  вина,  рядом  с  которой  Костя  торжественно водрузил  два  своих
плебейских пузыря.
     Выпили.  Вернее,  по-настоящему выпил только Костя.  Топтыгин пригубил,  а
Элеонора только помочила в водке свои сочные губы.
     Чтобы как-то  сгладить неловкость.  Костя разразился потоком комплиментов,
причем Топтыгина он хвалил за исключительные душевные качества, а Элеонору - за
телесную красоту.
     Что интересно -  Костины хвалебные речи благосклонно воспринимались только
их непосредственными адресатами. Зато упоминания о творческих успехах Топтыгина
вызывали  у  Элеоноры  ироническую усмешку.  Он,  в  свою  очередь,  откровенно
хмурился,   когда  речь  заходила  о  женских  прелестях  Элеоноры.  Похоже,  в
отношениях этой парочки не все было так однозначно и  гладко,  как это казалось
большинству семинаристов.
     Впрочем,   вскоре   разговор   приобрел  более   широкую,   так   сказать,
общественно-политическую окраску.
     Идеальным государственным устройством Топтыгин мнил допетровскую Русь, где
царю якобы принадлежали власть и закон,  народу -  свобода жизни и духа,  а все
это  было сцементировано взаимной любовью правителей и  подданных.  При этом он
наизусть    цитировал   "Домострой",    "Судебник"   Ивана    III    и    труды
историков-славянофилов.
     В  этом идеальном обществе нашлось бы  место и  для коммунистов.  Члены ЦК
заседали бы  в  Боярской думе,  а  партийцы рангом пониже возглавляли приказы и
съезжие избы.
     Касаясь  своих  разысканий в  области  древнерусской фантастики,  Топтыгин
утверждал,  что поскольку настоящее не может существовать в отрыве от прошлого,
то  приступать к  чтению современной литературы можно  только после тщательного
ознакомления с  письменным  наследством девяти  веков,  которое  он  собирается
издать в самое ближайшее время.
     Костя хотя и  был порядочно пьян,  но  понимал,  что спорить с  Топтыгиным
бесполезно.  Фанатизм в нем был поистине русский,  достойный патриарха Никона и
протопопа  Аввакума.  Впрочем,  тяжкое  впечатление от  слов  Топтыгина  вполне
искупалось  созерцанием  роскошных  форм  Элеоноры,  каковые  она  скрывать  от
посторонних и не собиралась, тем более что ночь была душная.
     Потом  разговор почему-то  перешел  на  Костину родословную.  По-видимому,
Топтыгину желательно было убедиться,  что новоявленный адепт школы Самозванцева
не имеет в своем генеалогическом древе никаких огрехов.
     Костя честно признался,  что о  происхождении своего отца ничего не знает,
но тот точно не иудей и  не мусульманин,  а  вот предки его мамаши,  по слухам,
владели землей и недвижимостью в бывшем Вятском уезде.
     - Не исключено,  что впоследствии вам вернут эти земли, - после некоторого
раздумья веско произнес Топтыгин.
     - Кто вернет? - не понял Костя.
     - Те здоровые общественные силы,  которые в  ближайшее время,  несомненно,
придут к власти.
     - Одни только земли? - не унимался Костя. - А крепостных?
     - Этот  вопрос  будет  отдельно рассмотрен на  земском соборе,  -  сообщил
Топтыгин.
     -Но надеяться можно?
     - Я думаю, что да.
     - Вот спасибо! - поблагодарил его Костя. - Уж и вашу доброту не забуду!
     Надо заметить,  что Топтыгин говорил вполне серьезно,  без тени иронии.  В
собственной концепции будущего  мироустройства он  был  столь  же  уверен,  как
Чирьяков - в целебной силе живой воды и в своем кроманьонском происхождении.
     Учитывая популярность Савлова и многочисленные таланты Самозванцева, можно
было сказать, что у колыбели ТОРФа стояли необыкновеннейшие люди.
     Вот только Верещалкину они доверились зря.  То был пенек из совсем другого
леса!  По  глазам Верещалкина (не зря же он прятал их под черными очками) сразу
было видно,  что ради собственной выгоды он  предаст и  память кроманьонцев,  и
наследие праславян,  и  культурные достижения девяти  веков,  и  домостроевскую
Русь,  не  говоря уже  о  марксистско-ленинском учении.  А  о  его  правой руке
(вернее,  правом  полушарии мозга)  -  Катьке даже  вспоминать было  жутковато.
Снежная королева, она и есть Снежная королева. Такой только дай власть!
     В  свой  номер  Костя возвращался,  окрыленный не  только щедрыми посулами
Топтыгина,  но и воспоминаниями о приятно проведенном вечере (дело, в общем-то,
происходило глубокой ночью, но понятие "ночь" подразумевает нечто совсем иное).
     На  сей раз дверь его временного пристанища была распахнута настежь.  Ярко
горел свет,  но внутри никого не было.  На столе, среди батареи пустых бутылок,
стояли  Костины ботинки (в  рейд  по  балконам Дома  литераторов он  отправился
босиком).
     Слегка удивленный этими обстоятельствами, он вышел на балкон, тоже пустой.
Где-то внизу раздавались озабоченные голоса.
     Глянув в том направлении.  Костя увидел, что все его недавние собутыльники
во  главе  с  Вершковым тщательно прочесывают заросли декоративного кустарника,
вплотную подступающего к стенам здания.
     Решив,  что  они  затеяли там какую-то  очередную дурацкую игру,  он  стал
прислушиваться к разговорам.
     - Если бы  упал,  так и  лежал бы  здесь,  -  сказал кто-то,  скорее всего
Бубенцов.
     - Всякое бывает,  -  возразил Вершков.  -  Коли сразу не убился,  то мог и
уползти.  Я раз в шоке четыре километра прополз.  От своего дома до вокзала.  А
потом,  не приходя в сознание,  уехал в Москву.  Пока память не вернулась,  две
недели провел в изоляторе на Казанском вокзале.
     - Может, в милицию заявить робко предложил Завитков.
     - Даже не заикайся!  -  прикрикнул Вершков.  - Еще подумают, что мы его из
зависти сбросили.. Вечный конфликт Сальери и Моцарта.
     В  конце  концов до  Кости стало доходить,  чем  же  именно занимаются его
друзья.
     - Вы, случайно, не меня ищете? - поинтересовался он сверху.
     На земле наступила тишина, а потом голос Вершкова с угрозой произнес:
     - Вообще-то  мы  ищем пропавшую водку.  И  ты  нам  за  нее,  гад,  сейчас
ответишь!

        "ГЛАВА 14. ВОЗВРАЩЕНИЕ"
     Нельзя сказать,  чтобы все вокруг сразу изменилось волшебным образом,  как
это бывает в сказках Перро или утопиях Самозванцева. Однако, видя, как Костя за
руку здоровается с Топтыгиным, запросто болтает с Чирьяковым и подставляет щеку
под поцелуй Элеоноры, многие семинаристы его зауважали, особенно Хаджиакбаров.
     Дабы подольститься к  Косте,  он  даже пообещал перевести его  рассказы на
свой родной язык и опубликовать в республиканском журнале "Борьба с саранчой".
     Теперь при обсуждении очередного произведения Костя смело высказывался как
по поводу его художественных качеств, так и по концептуальным вопросам.
     Особенно досталось от него Вершкову.
     В  повести последнего речь шла  о  том,  как некая инопланетная тварь,  ну
прямо  Годзилла какая-то,  случайно попав  на  Землю,  стала наводить там  свои
порядки,  а  именно:  пугать  беременных женщин,  жрать  упряжных лошадей (дело
происходило в  прошлом веке),  крушить православные храмы  и  хлестать водку  в
питейных  заведениях,  однако  совместными усилиями казачьего урядника (в  чьем
образе  смутно  угадывался Бубенцов) и  анархиста-бомбиста (прототипом которого
явно послужил сам Вершков) подверглась уничтожению.
     И  все было бы  ничего -  Вершков писать действительно умел,  -  но вторым
отрицательным персонажем наряду с Годзиллой был выведен местный трактирщик,  до
последней черточки списанный с Лифшица да еще носивший соответствующую фамилию.
Национальность трактирщика прямо указана не была,  но то, что он носил пейсы, в
постные дни ел курятину и постоянно цитировал Тору, говорило само за себя.
     Сначала  этот   подлый  Лифшиц  только  сочувствовал  инопланетной  твари,
оказавшейся в чужой среде, а потом открыто принял ее сторону.
     - Нет,  это просто шовинизм какой-то!  -  возмущался Костя.  -  Разжигание
национальной розни, говорю это как бывший сотрудник правоохранительных органов!
И вообще, пусть автор честно признается, какой еврей перешел ему дорогу.
     Выяснилось,  что  знакомых  евреев,  за  исключением того  же  Лифшица,  у
Вершкова вообще нет.  До  конца пятидесятых годов они  в  его  родных краях еще
водились,  но  потом  стали  избегать  тамошнего сурового  климата.  А  стойкие
антипатии к  этой  нации  у  Вершкова возникли после знакомства с  пресловутыми
"Протоколами сионских мудрецов".
     - Даже царская охранка признала их  фальшивкой!  -  не  унимался Костя.  -
Требую, чтобы в текст повести были внесены изменения.
     - Так и быть,  -  хмуро пообещал Вершков. - Уговорили... Трактирщик у меня
будет зваться не Лифшицем, а Кронштейном...
     После этого они демонстративно не общались между собой часа два, вплоть до
начала следующей попойки,  организованной Бубенцовым, также получившим от ТОРФа
материальную помощь.  По  настоянию Кости на  это  мероприятие был  приглашен и
Лифшиц, кстати говоря, к Вершкову никаких претензий не имевший. Свою позицию он
объяснил следующим образом:
     - Можно обижаться на Навуходоносора,  на Нерона,  на Тита,  на Гитлера.  А
обижаться на пустобреха Вершкова нельзя. Не та фигура.
     - Подожди!  -  чокаясь с Лифшицем,  пообещал Вершков.  -  Дорвусь я еще до
власти! Вот тогда наплачетесь! Тит и Гитлер против меня ягнятами покажутся.
     - Надеюсь,  лично для меня будет сделано исключение.  -  Лифшиц исподтишка
подмигнул всем собравшихся. - Ведь Тит приблизил к себе Иосифа Флавия, а Гитлер
закрывал глаза на происхождение Эйхмана.
     - Хм...  - задумался Вершков. - Что-то в этом есть. Но только тебе сначала
придется доказать свою верность. Как ты собираешься это сделать?
     - Напишу книгу. "Вершков - конечная стадия реинкарнации Тита и Гитлера".
     - Нет, слишком пышно. "Вершков - дрессировщик Лифшицев", так будет лучше.
     Две  недели семинара пролетели так быстро,  словно писатели-фантасты могли
воздействовать своей духовной энергией на ход времени.
     Почти полсотни произведений было рекомендовано к  печати,  а вдвое большее
количество -  отвергнуто.  Случалось,  что в  последнюю категорию попадали вещи
вполне  достойные.  Трудно было  угодить сразу  и  Чирьякову,  и  Топтыгину,  и
Верещалкину, и Элеоноре Кишко.
     Впрочем,   как  утверждали  знающие  люди,  шанс  оставался  у  любого  из
писателей-неудачников.  Чтобы  реализовать его,  нужно  было  сначала  добиться
аудиенции у  Катьки,  а  потом привести в  свою пользу какие-нибудь аргументы -
либо чрезвычайно убедительные, либо, наоборот, совершенно абсурдные. И тогда по
воле   Снежной   королевы   твоя   рукопись  из   категории  отвергнутых  могла
незамедлительно перекочевать  в  категорию  одобренных.  Реальная  издательская
политика формировалась не на бурных заседаниях семинара,  а в тишине Катькиного
номера люкс.
     Впрочем,  члены творческого объединения не  только упорно трудились,  но и
культурно  отдыхали.  Было  совершено  несколько  в  высшей  мере  поучительных
экскурсий -  в погреба местного винодельческого завода, где Бубенцов заблудился
на  целые  сутки;  в  зоопарк,  где  Вершков сильно повздорил с  мартышками;  в
дендрарий,  где  Хаджиакбаров сломал уникальное африканское растение вельвечию,
по  ошибке приняв его за  верблюжью колючку;  в  исправительно-трудовую колонию
строгого режима,  где  силами семинаристов был  дан концерт (Элеонора исполняла
латиноамериканские танцы, Гофман-Разумов изображал нанайскую борьбу, Бармалей и
Лифшиц пели дуэтом, а Салимат играла на зурне).
     Кутежи становились все более массовыми и  все более демократичными.  Косте
Жмуркину,  например, сподобилось не только выпить с Верещалкиным на брудершафт,
но и подергать директора за бороду -  такую густую и жесткую, что хоть ржавчину
с железа отскребай.
     Разъезд затянулся на несколько суток.  Кто-то отправлялся домой самолетом,
кто-то поездом,  кто-то предпочел морской транспорт. Нашлись и такие, кто нанял
междугороднее такси.
     В  последнюю ночь  перед  Домом литераторов постоянно дежурили милицейский
наряд и машина "Скорой помощи".
     Костя отбывал одним из последних, когда на всех этажах уже шла генеральная
уборка,  а  воспрянувший духом  обслуживающий персонал  расставлял в  вестибюле
горшки  с  экзотическими растениями,  фарфоровые вазы  и  мраморные скульптуры,
которым отныне ничто не угрожало.
     Горничные при этом оживленно переговаривались.
     - Запретил наш  директор этих  чудиков сюда пускать,  -  сообщила одна.  -
Сказал,  чтобы  в  следующий раз  на  диком пляже селились.  Вместе с  этими...
нудистами и педеристами.
     - Может, с педерастами? - переспросила другая.
     - Во-во! С ними, родимыми...
     - А мне жалко...  Хорошие были люди.  Я после них только пустых бутылок на
сто рублей сдала. Один вообще штаны забыл. Вполне еще приличные. Моему зятю как
раз впору пришлись...
     Уже в поезде,  лежа на верхней полке (нижнюю он уступил старику Разломову,
с которым оказался попутчиком), Костя мысленно подвел итог своей поездки.
     Сам он  получил от семинара "чувство глубокого и  полного удовлетворения",
как принято было говорить в  приснопамятные времена.  А как же еще -  и денежек
подзаработал, и погулял на халяву, да еще и с интересными людьми познакомился!
     Вот только каким боком все это вылезет его новым знакомым?
     Как  Костя ни  прикидывал,  как  только ни  анализировал свои  чувства,  а
выходило, что на сей раз никакого зла он причинить не мог.
     Ведь,  честно говоря,  при всем желании нельзя было воспылать любовью ни к
шуту  гороховому  Вершкову;   ни  к  самозваному  сотнику  Бубенцову,  который,
подвыпив,  мог зарубить кого угодно,  хоть красного,  хоть белого, хоть японца,
хоть русского;  ни к Лифшицу,  тихому только на вид,  а на самом деле мнящему о
себе столько,  что унижения доставляли ему одно удовольствие; ни к Верещалкину,
чьи убеждения представляли собой дичайшую смесь между комсомольским кретинизмом
и  базарным практицизмом;  ни к слишком холодной Катьке;  ни к чересчур горячей
Элеоноре; ни к другим мелким и крупным деятелям ТОРФа.
     Пускай и  дальше выпускают свои никчемные сборники,  делят шальные деньги,
славят школу Самозванцева и враждуют с поборниками "Девятого вала".
     Бог  им  судья!  Бог  да  еще  время,  которое  само  распределит всех  по
соответствующим полочкам, а кого и по пунктам приема макулатуры...

        " * ЧАСТЬ III * "
     ГЛАВА 1. ЖИВЫЕ ДЕНЬГИ
     Вот так жизнь Кости Жмуркина приобрела новый смысл.  Мало того,  что дело,
которым  он  занимался  сейчас,  давало  средствах  существованию,  оно  еще  и
нравилось ему.
     На свете есть много удовольствий,  и одно из них,  доступное,  правда,  не
всем, - создавать свои собственные миры, пусть даже на бумаге.
     Нельзя сказать, чтобы Костя научился писать (некоторые маститые авторы так
и  не  сумели освоить это ремесло до конца жизни).  Но он по крайней мере знал,
как писать не надо. Критиканство, пессимизм, умничанье и тяга к мистике в ТОРФе
не поощрялись.  Нельзя было подвергать сомнению исторические факты,  вернее, их
общепринятую интерпретацию.
     Не рекомендовалось также как-либо задевать иностранные государства,  кроме
разве что чилийской хунты и южноафриканских расистов.  Международная обстановка
менялась с  пугающей непредсказуемостью.  Бывший враг,  на которого проливались
ушаты грязи, мог внезапно стать лучшим другом и наоборот.
     Однажды Костя имел неосторожность упомянуть Кубу, и хотя действие рассказа
происходило в  далеком прошлом,  остров Свободы пришлось спешно менять на  мало
кому известный Пинос.
     Денежки от  ТОРФа поступали довольно исправно -  Катька свое  дело  знала.
Костя купил себе хорошую пишущую машинку,  сыну,  уже  заканчивавшему школу,  -
часы, а Кильке - новую мясорубку.
     Кстати сказать,  эта стерва вела себя довольно странно.  С  одной стороны,
Костины заработки ее  устраивали.  Но  то,  что  он  пишет и  даже  печатается,
вызывало у Кильки глухое раздражение.  Каждый успех мужа был для нее равносилен
пощечине.  В  припадках истерики она  несколько раз  пыталась разбить машинку и
уничтожить рукописи.
     Раз в  год,  а то и чаще,  Костя выезжал на очередные семинары,  места для
которых Верещалкин всегда выбирал с умом -  где-нибудь у моря, в благословенных
винодельческих краях.
     Атмосфера  в  творческом  объединении  постепенно  менялась.   Чирьяков  и
Топтыгин появлялись на  семинарах крайне  редко,  и  в  рот  им  уже  никто  не
заглядывал. Катька, пользуясь тем обстоятельством, что Верещалкин стал страдать
провалами памяти,  забирала себе все больше власти. Утихли и панегирики в адрес
Самозванцева.
     Такая жизнь Костю в принципе устраивала.  У власти появилось столько своих
проблем,  что  ей  уже  некогда  было  заглядывать в  душу  каждого  отдельного
гражданина.  Антиалкогольная кампания выдохлась сама собой. В свободной продаже
появились книги, только за чтение которых раньше давали срок. Умолкли глушилки.
В магазинах, правда, было хоть шаром покати, зато вдруг ожил рынок.
     Возможно,  впервые за последние двадцать лет Костя жил в  согласии с самим
собой  и  окружающим миром.  Иногда ему  даже  казалось,  что  перестройка была
задумана не зря,  а социализм и в самом деле может иметь человеческое лицо (вот
только как представить себе эдакого "нового Минотавра"?)
     Былое отчуждение и  неприятие окончательно еще  не  переросло в  симпатию,
однако  столь  резкая перемена полярности Костиных чувств привела к  тому,  что
гигантский ковчег под названием Эсэсэсэр,  до  тог