демте на пляж, - предложил он. - Искупаемся.
     - Разве  дристунам позволено купаться?  -  холодно осведомился Вершков.  -
Вдруг у тебя дизентерия? Есть же, в конце концов, какие-то санитарные нормы.
     - У  меня  все  прошло,   -  заверил  его  Гофман-Разумов.  -  Пищеварение
наладилось. И стул нормальный.
     - Если  стул  нормальный,  тогда совсем другое дело.  Можешь даже выпить с
нами. Я угощаю.
     - Тьфу-тьфу-тьфу!  -  Гофман-Разумов даже в  сторону отшатнулся.  -  И  не
предлагай даже! Нельзя нарушать режим! Я же самому себе поклялся вести здоровый
образ жизни!
     - Ну и веди его! - отрезал Вершков. - Только подальше от нас.
     В  том месте,  где набережная расширялась,  принимая в себя спускавшуюся с
гор  улицу (ту  самую,  которую из  чувства самосохранения должны были  выбрать
Вершков  и  Жмуркин),   под  руку  с  Элеонорой  Кишко  прогуливался  Топтыгин,
облаченный в  украшенную газырями лохматую хламиду и круглую войлочную шапочку.
Аналогичные псевдонациональные костюмы продавали тут же, прямо с рук.
     - Самый  глупый из  вас  купит  полный доспех бухарского еврея,  -  внятно
процитировал Вершков.
     Некоторое время они следовали за  этой парочкой,  сосредоточив внимание на
изящной корме Элеоноры.
     - Она тоже сочиняет? - поинтересовался Костя.
     - А ты думал!
     - Ну и каково?
     - Я бы за такое расстреливал. С предварительным изнасилованием, конечно...
Сопли,  слезы,  сантименты и целый воз социального оптимизма. А стиль! Куда там
мадам Чарской или  графу Салиасу.  Сразу видно,  что  ей  руку Топтыгин ставил.
Между прочим, она свои опусы ему посвящает.
     В  голове  Жмуркина,   ясной  уже  без  малого  два  часа,  мигом  родился
стихотворный экспромт:

     С морды девка хоть куда.
     Задом тоже вышла.
     Жаль, что держишь ты в руках
     Не перо, а дышло.

     - "Тройка с минусом",  -  поморщился Вершков. - Хотя суть дела выражает...
Ах,  оторва,  ведь  специально задницей  крутит!  Возбуждает в  мужчинах  самые
низменные страсти! Ничего, я ей сейчас настроение подпорчу...
     - А стоит ли?  -  засомневался Костя, у которого зазывная походка Элеоноры
вызывала чувства скорее возвышенные, чем низменные.
     - Ты  ее  не жалей.  Она тебя на обсуждении не пожалеет.  Та еще штучка...
Элеонора Дмитриевна!  - сладким голосом пропел Вершков. - Вас Катерина Карловна
просила зайти. Безотлагательно. У нее там, похоже, инвентаризация начинается.
     Кишко  ничего  не  ответила,  а  только  ускорила шаг,  увлекая  за  собой
Топтыгина,  послушного в ее руках, как дрессированный медведь, у которого в нос
вдето стальное кольцо. Слова Вершкова, похоже, действительно уязвили ее.
     - Обиделась... В чем соль, объясни, - попросил Костя.
     - Жуткая история,  -  понизил голос Вершков.  -  Из серии "Рабы двадцатого
века".
     Оказалось,  что  в  свое  время  Элеонора Кишко умудрилась за  счет  ТОРФа
вставить себе новые зубы.  Влетела эта затея в  копеечку,  однако пассии самого
Топтыгина Верещалкин отказать не посмел.
     И  все  было  бы  ничего,   если  бы  мстительная  Катька,  Элеонору  люто
презиравшая (когда  это  две  медведицы могли  ужиться в  одной  берлоге?),  не
подставила ее  новые зубы на  учет в  графу "основные средства",  где числились
пишущие машинки,  телефонные аппараты,  настольные лампы и  другое более мелкое
имущество.
     Так и было записано в амбарной книге:
     "123. Звонок электрический - 6 шт.
     124. Зеркало настенное - 2 шт.
     125. Зубы искусственные - 1 комп.".
     Отныне во  время любой инвентаризации,  как,  плановой,  так и  внезапной,
Элеонора  обязана  была   демонстрировать  счетной  комиссии  свой  жевательный
аппарат. Само собой, что это весьма ущемляло ее самолюбие.
     Более того, Элеонора попала в поистине рабскую зависимость от ТОРФа. Выйти
из объединения она могла только при условии сдачи зубов на склад или возмещения
их  полной  стоимости,  весьма  и  весьма немалой.  В  случае ликвидации ТОРФа,
согласно уставу,  ее  зубы вместе с  другим имуществом выставлялись на аукцион,
где их мог купить кто угодно.
     Мало людей на  свете знают свою истинную цену.  Элеонора знала это хотя бы
частично.
     Уже на подходе к рынку, считавшемуся центром города, им встретился молодой
многообещающий автор,  прибывший  на  семинар  откуда-то  из  болот  Васюганья.
Фамилия у него, как помнилось Косте, была какая-то опереточная - Завитков.
     Поскольку  Вершков  относил  к   своим   землякам  всех   граждан  страны,
проживающих за  Уральским хребтом,  Завитков получил  предложение влиться в  их
компанию.
     - Мужики,  а сколько вам лет?  -  спросил Завитков,  с непонятной тревогой
всматриваясь в лица старших товарищей.
     - Под сорок, - ответили ему.
     - Мне двадцать пять. А ведь рожи у нас одинаковые.
     Говоря так,  Завитков имел в  виду вовсе не  горящие взоры,  романтическую
бледность  и  некоторую  отрешенность,  свойственные  творческим  личностям,  а
наоборот -  отечность мягких  тканей,  нездорово-серый  цвет  кожных покровов и
тусклые глаза - что свидетельствовало о вполне определенных склонностях.
     - Так что же? - подбоченился Вершков. - Чем ты недоволен? Не все пьяницы -
писатели,  но все писатели - пьяницы. Я, конечно, говорю о настоящих писателях.
Можем с тобой поспорить.
     Слегка  ошалевший от  такого  заявления Завитков стал  перечислять фамилии
писателей, по его мнению, достойных называться настоящими.
     По  мере  поступления новых  кандидатур Вершков загибал пальцы на  руке  и
авторитетным тоном  сообщал:  "Умер от  белой горячки...  Застрелился на  почве
депрессии...  Замерз под забором... Скончался в трактире... Утопился... Хлестал
до  последнего дня жизни...  Бросил пить на  восьмом десятке лет,  ударившись в
богоискательство...  Повесился... Страдал тяжелейшими запоями... Мало того, что
пил,  да вдобавок еще баловался морфием...  Цирроз печени... Убит сожительницей
во время совместной попойки... Постоянно пил втихаря, запираясь в кабинете..."
     - Значит,  у  меня  все  еще  впереди,  -  сказал Завитков,  выслушав этот
длиннейший мартиролог.  -  Успею и  застрелиться,  и  повеситься,  и заработать
цирроз печени.
     - Так чего же мы ждем!  - воскликнул Вершков. - Не уроним славных традиций
старшего поколения!
     Все  окрестные  рестораны были  уже  переполнены под  завязку.  Столик  им
удалось найти только в каком-то полуподвале,  расположенном на задворках рынка,
вблизи от рыбных рядов, о чем постоянно напоминал весьма специфический запах.
     Еще до того,  как был сделан заказ.  Вершков обратился к  Косте с довольно
странной просьбой:
     - Ты вот что... Деньги свои спрячь подальше. Еще пригодятся. И не давай их
мне ни  под каким предлогом.  Пусть даже я  упаду на колени или приставлю нож к
твоему горлу. Договорились?
     - Договорились, - легкомысленно кивнул Костя.
     - Клянешься?
     - Клянусь!  Под  салютом  всех  вождей!  -  Костя  небрежно вскинул  руку,
изображая пионерское приветствие.
     Они заказали вдоволь выпивки,  котлеты по-киевски, салат, ассорти из даров
моря, где всего было вдоволь - и рыбы разных сортов, и мидий, и икры, - а сверх
того еще и  три порции креветок,  которых Костя не  пробовал уже лет десять,  а
Завитков вообще видел в первый раз.
     - В наших краях только оленей много.  И гнуса.  А креветок нет,  - говорил
он. - Хоть научите, как их правильно есть.
     Подлый Вершков стал втолковывать ему,  что у креветок съедобно все,  кроме
хвоста, но тут уж Костя не выдержал и внес в этот вопрос ясность.
     Водки  хватало.  Закуска оказалась вкусной.  Цены  -  вполне  приемлемыми.
Официант -  вежливым. Кажется, чего еще надо? Сиди себе, пей, ешь и радуйся! Но
Костя прекрасно понимал, какая мина замедленного действия тикает рядом с ним.
     Вершков между тем втолковывал Завиткову:
     - Читал я твои творения.  Писатель из тебя,  прямо скажем, никакой. Чукчам
это, может, и нравится, но для европейской части страны не годится.
     - У нас нет чукчей, - перебил его Завитков. - Чукчи на Чукотке живут.
     - Не  важно...  Для меня и  Савлов -  чукча.  Творчество твое разбирать не
будем.  Боюсь аппетит испортить.  Рассмотрим проблему шире. Представь, что этот
стол  -  карта страны фантазий.  Что  мы  на  ней  видим?  Во-первых -  империю
Вершкова,  -  он рубящим жестом отделил по крайней мере две трети стола.  - Это
настолько бесспорно,  что  даже не  подлежит обсуждению...  А  что кроме?  Даже
своему другу Бубенцову я не могу дать здесь места.
     - Почему?  -  возмутился  Завитков.  -  Я  читал  "Синдбад  возвращается в
Багдад". Очень даже неплохо!
     - Мальчик,  ты  ничего не  смыслишь в  высоком искусстве,  -  махнул рукой
Вершков,  но тут же передумал и,  словно подачку,  положил на край стола ломоть
хлеба.  -  Черт с  вами,  пусть на окраине страны фантазий существует крошечное
государство-лимитроф, созданное Бубенцовым... Сюда же определяю и нашего общего
знакомого Балахонова.  Умеет он  иногда что-нибудь забавное тискануть.  Правда,
все реже и реже...
     - Но  ведь по  его последней повести поставили пьесу!  -  опять возмутился
Завитков.
     - Ну  и  что!  Публика разбежалась после  первого акта.  Знаешь,  что  они
кричали? Дескать, такие пьесы нужно показывать психам в дурдоме.
     - А Гофман? - не сдавался Завитков.
     - Это который Разумов?  Поклонник здорового образа жизни...  Ладно,  пусть
существует карликовое герцогство его имени. Пишет он скучно, зато обстоятельно.
- К двум ломтям хлеба, изображавшим владения Бубенцова и Балахонова, он добавил
еще и обломок спички, которым только что ковырял в зубах.
     - Неужели мне здесь даже маленькой кочки не достанется?  -  На левом глазу
Завиткова навернулась пьяная слеза.
     - Кочки - ни в коем случае. Все литературные высоты уже захвачены другими.
А вот ямку - пожалуйста... Даже четыре...
     Вершков попытался вонзить в столешницу вилку, но та скользнула по прочному
пластику, не оставляя даже царапин.
     - Сам  видишь,  не  получается,  -  после серии неудачных попыток злорадно
заявил он. - Не суждено тебе оставить след на карте страны фантазий...
     - А вот видел! - Завитков поднес к носу Вершкова увесистый кукиш, а потом,
не  меняя  положения пальцев,  так  стукнул  кулаком по  столу,  что  последняя
уцелевшая креветка подпрыгнула в воздух,  а стеклянная посуда жалобно запела. -
На такой карте я и не собираюсь следы оставлять! Картограф стебанутый! Меркатор
доморощенный!  Много на себя берешь! Издал единственную книжку в сто страничек,
а мнишь себя гением! Император страны фантазий! Да я тебя сейчас...
     Столь  диаметрально  разные  литературные позиции  не  могли  привести  их
сторонников ни  к  чему хорошему -  это Костя понял сразу.  Ему-то  самому было
хорошо -  не существовал он еще ни на карте страны фантазий, ни в перспективных
планах ТОРФа. А значит, и петушиться зря не имело смысла.
     Конфликт между  тем  разгорался.  Конечно,  сравнительно молодой и  хорошо
упитанный Завитков легко уложил бы тщедушного Вершкова одним пальцем,  но разве
это могло служить аргументом в  их споре?  Короче,  оба писателя рассорились до
такой степени,  что в горячке сожрали и выпили все припасы,  находившиеся как в
границах империи Вершкова, так и на сопредельных территориях.
     И тогда перед собутыльниками встал один из основных вопросов бытия - "куда
и где?".
     Куда  исчезла  водка,  которой еще  совсем  недавно было  так  много?  Где
изыскать средства,  чтобы  радость  жизни,  заключенная в  сверкающих бутылках,
снова вернулась на пиршественный стол?
     Вершков,  сразу утративший интерес к  филологическим дискуссиям,  вывернул
карманы.  Обнаруженных там  денег  могло  хватить разве  что  на  покупку самых
дешевых сигарет. Хорошо хоть, что счет уже был оплачен.
     - Гони деньги, - глядя в стол, негромко сказал Вершков.
     - Какие деньги?  -  делано удивился Жмуркин,  надеясь, что память Вершкова
ослабла от обильных возлияний.
     - Сам знаешь... Которые ты благодаря мне получил у Катьки.
     - Не дам.  Ты сам попросил меня их спрятать.  И даже клятву взял,  чтобы я
берег их от тебя.
     - Я пошутил,  -  голос Вершкова поднялся на целую октаву.  Чувствовалось -
еще чуть-чуть, и он сорвется.
     - Не  дам,  -  повторил Жмуркин и  на  всякий  случай отодвинулся вместе с
креслом подальше.
     - Дай! - Пронзительно взвизгнув, Вершков рухнул на колени. - Христом-богом
заклинаю! Ты человек или нет?
     - Человек. Потому и не дам. Хватит на сегодня.
     - Дракон ты,  а  не  человек!  Гад легавый!  -  Он  схватил со стола тупой
столовый нож,  но Завитков безо всякого труда пресек эту вооруженную вылазку. -
Все!  -  закрыв лицо  руками,  простонал Вершков.  -  Император страны фантазий
низложен! Делайте теперь что хотите! Делите мое наследство! Рвите на части! Где
место изгнания,  предназначенное мне?  Хочу тишины и покоя!  Не нужен мне берег
турецкий!  И Африка мне не нужна!  Только полюс!  Только Северный полюс! Хочу к
белым медведям! Лишь они одни могут оценить мою печаль!
     Тем не менее Косте пришлось раскошелиться.  Деньги потребовались на такси.
Доставить Вершкова в Дом литераторов иным способом не представлялось возможным.
Идти-то он мог, но не хотел - при первой же возможности кулем валился на землю,
а когда его пытались поднять, поджимал ноги.
     Изрядно  намучившись,  Вершкова  запихнули на  заднее  сиденье  машины,  и
водитель, сразу оценивший состояние пассажиров, потребовал деньги вперед. Такса
до Дома литераторов,  находившегося от них на таком расстоянии,  что можно было
узнать людей,  загоравших на  балконах,  составляла пять рублей.  За эти деньги
Костя мог  бы  объехать свой  родной город по  периметру.  Что  поделаешь -  на
курорте свои законы и свои цены!
     Правда,  по  пути  они  сделали еще  одно  благое дело -  подобрали адепта
здорового образа жизни Гофмана-Разумова.  Он весь был залеплен свежим пластырем
и разрисован зеленкой.
     Как оказалось,  плавая в  зоне прибоя,  Гофман-Разумов имел неосторожность
приблизиться к  молу,  прикрывавшему акваторию порта от разгула морской стихии.
Здесь сильная волна швырнула его на ребристые бетонные плиты.
     К счастью,  спасатели подоспели вовремя и не только откачали незадачливого
пловца, но и оказали ему первую медицинскую помощь.
     Выслушав печальную историю,  случившуюся с обладателем пусть и крохотного,
но законного места на карте страны фантазий.  Костя пожелал ему и  в дальнейшем
строго придерживаться принципов здорового образа жизни.

        "ГЛАВА 10. НА ДЫБЕ"
     Едва  только  началось  первое  рабочее  заседание  семинара,   как  сразу
выяснилось,  что  его  ряды понесли ощутимые потери.  И  дело было не  только в
Вершкове,  спавшем непробудным сном,  и  не  в  Гофмане-Разумове,  стеснявшемся
показаться на людях.
     Украинец  Захаренко,   безосновательно  причисленный  к  потомкам  гетмана
Мазепы,   влюбился  столь  молниеносно  и  страстно,   что,   махнув  рукой  на
писательское ремесло, с головой ушел в предсвадебные хлопоты.
     Мендельсона накануне избили и  ограбили на пляже.  (Непонятно только было,
что он делал там ночью - не загорал же!)
     Еще  трое  человек  слегли  с  болезнью,   имевшей  разные  симптомы,   но
проистекавшей из того же источника, что и недуг Вершкова.
     Восвояси отправился крупный армянский писатель,  чью фамилию, начинавшуюся
на сплошные согласные -  то ли "Мкн...",  то ли "Мнк..." -  никто не мог толком
выговорить и  которого для удобства переименовали в  "Манкурта".  На семинар он
явился за собственный счет, в сопровождении переводчика, секретаря и референта,
однако, не встретив к себе должного уважения, смертельно обиделся.
     Оставшиеся в  строю семинаристы вновь собрались в конференц-зале.  На этот
раз здесь царила вполне непринужденная обстановка. Среди рядовых членов ТОРФа в
вольных  позах  разместились  руководители.  Отсутствовали  только  Савлов  (по
неизвестной причине) и Катька, недолюбливавшая любые массовые мероприятия.
     Поскольку    на    предварительное    ознакомление    с    произведениями,
представленными  на  семинар,  требовалось  какое-то  время,  решено  было  для
затравки обсудить авторов,  работавших в жанре малой формы. Свои рассказики они
могли зачитать и сами.
     Таковых оказалось немного (в их число входил и  некто Кронштейн,  в миру -
Костя  Жмуркин).   Основная  масса  начинающих  фантастов  почему-то   отдавала
предпочтение масштабным вещам - романам, пьесам, трилогиям.
     Рекорд в  этом  смысле поставил майор-пограничник,  прибывший откуда-то  с
восточных рубежей  нашей  родины.  Рукопись  своей  эпопеи  он  привез  в  двух
объемистых чемоданах,  и,  хотя ее страницы не были пронумерованы, по прикидкам
дотошного Балахонова,  это  составляло не  меньше шестисот печатных листов,  то
есть больше, чем написали за свою жизнь Гоголь и Булгаков, вместе взятые.
     Первой жертвой литературного садизма суждено было оказаться Бармалею.
     Предупредив,   что  это  авторский  перевод  с   литовского,   он   хорошо
поставленным  голосом   и   почти   без   акцента  прочитал  короткий  рассказ,
называвшийся "Случай вблизи моста через реку Нямунас".
     Речь там шла о молодой литовской паре, решившей провести очередной уик-энд
в уединенном месте у реки.  Дело происходило в наши дни,  хотя некоторые реалии
пикника (например,  давно  снятый с  производства транзистор "Селга") выглядели
анахронизмом.
     Когда  стемнело,  небо  осветили зарницы  и  раздался гул,  который  герои
рассказа сначала приняли за  отзвуки далекой грозы.  Внезапно из мрака появился
окровавленный человек в красноармейской форме, с автоматом "ППШ" на груди.
     Вежливо  поздоровавшись,   он  назвался  полковым  разведчиком,   которому
необходимо  срочно  найти   переправу  через  полноводный  Нямунас,   поскольку
единственный в этих краях мост взорвали отступающие фашисты. Выглядел разведчик
вполне естественно,  хотя звезды и  просвечивали сквозь его  тело.  Молодожены,
конечно же, поняли всю важность момента и указали призрачному разведчику хорошо
им известный брод.
     Поблагодарив их, пришелец из прошлого сгинул. Сразу погасли зарницы и стих
далекий тревожный гул.
     Парень и  девушка сочли это происшествие чем-то  вроде сна или бреда.  Но,
проснувшись наутро,  обнаружили возле своего костра помятую солдатскую фляжку и
букет полевых цветов, явно не соответствующих сезону.
     На  вкус Кости,  рассказ был  так  себе -  обычный литературный ширпотреб,
предназначенный не  для  читателей,  а  для  редактора и  цензора.  Об  этом он
откровенно сказал Бармалею, сидевшему на один ряд впереди. (Вот только можно ли
считать откровенными слова, сказанные на ухо?) Тот лукаво улыбнулся и кивнул.
     Топтыгин,  сидевший лицом к  залу,  а следовательно,  имевший здесь особые
права, предложил приступить к обсуждению.
     Однако семинаристы почему-то  помалкивали,  сдержанно перешептываясь между
собой.. В конце концов кто-то неуверенно произнес:
     - Мне это напоминает Амброуза Бирса. Есть у него похожий рассказик.
     - Ты имеешь в виду "Случай на мосту через Совиный ручей"? - сразу оживился
всезнайка Балахонов.  -  Нет,  тут  другое...  Вот  у  Борхеса  сходные  мотивы
встречаются.
     Опять воцарилась неловкая тишина, которую, жизнерадостно улыбаясь, нарушил
Топтыгин:
     - Коллеги!  Волшебники и волшебницы! Мы собрались здесь не для того, чтобы
отыскивать сомнительные аналогии.  Такова уж природа литературы,  что настоящее
не может существовать в отрыве от прошлого. В конце концов даже великий Шекспир
использовал чужие сюжеты.  Аналогии,  параллели,  вечные образы и  сознательные
заимствования при  желании можно обнаружить в  любом произведении,  даже  столь
популярном,  как роман Самозванцева "Арктическая мечта". Дело не в этом. Сейчас
мы должны оценить язык,  с