уже Серебряный положил голову на плаху;  палач,  снем кафтан,  засуча
рукава, ждет твоего царского веления!
     Лицо Иоанна прояснилось.
     - Борис,  - сказал он, - подойди сюда, добрый слуга мой. Ты один знаешь
мое сердце.  Ты один ведаешь,  что я  кровь проливаю не ради потехи,  а чтоб
измену вывести.  Ты меня не считаешь за сыроядца.  Подойди сюда,  Федорыч, я
обниму тебя.
     Годунов наклонился. Царь поцеловал его в голову.
     - Подойди и ты,  Максим, я тебя к руке пожалую. Хлеб-соль ешь, а правду
режь! Так и напредки чини. Выдать ему три сорока соболей на шубу!
     Максим поклонился в землю и поцеловал царскую руку.
     - Какое идет тебе жалованье? - спросил Иоанн.
     - Против рядовых людей обычное, государь.
     - Я  сравняю тебя с  начальными людьми.  Будет тебе идти корм и  всякий
обиход противу начальных людей. Да у тебя, я вижу, что-то на языке мотается,
говори без зазору, проси чего хочешь!
     - Государь!  не  заслужил  я  твоей  великой  милости,  недостоин одежи
богатой,  есть постарше меня. Об одном прошу, государь. Пошли меня воевать с
Литвой,  пошли в  Ливонскую землю.  Или,  государь,  на Рязань пошли,  татар
колотить!
     Что-то вроде подозрения выразилось в глазах Иоанна.
     - Что  тебе  так  воевать  захотелось,   молодец?   Аль  постыла  жизнь
слободская?
     - Постыла, государь.
     - Что так? - спросил Иоанн, глядя пристально на Максима.
     Малюта не дал отвечать сыну.
     - Государь,  -  сказал он,  -  хотелось бы,  вишь,  ему послужить твоей
милости.  Хотелось бы  и  гривну на  золотой цепочке получить из царских рук
твоих. Горяча в нем кровь, государь. Затем и просится на татар да немцев.
     - Не за тем он просится,  -  подхватил царевич,  -  а за тем,  чтобы на
своем поставить:  не хочу-де быть опричником, так и не буду! Пусть-де выйдет
по-моему, а не по-цареву!
     - Вот  как!  -  сказал Иоанн насмешливо.  -  Так ты,  Максимушка,  меня
осилить хочешь?  Вишь, какой богатырь! Ну, где мне, убогому, на тебя! Что ж,
не хочешь быть опричником, я, пожалуй, велю тебя в зорники{90} вписать!
     - Эх, государь! - поспешил сказать Малюта, - куда твоя милость ни велит
вписать Максима,  везде готов он  служить по  указу твоему!  Да  поди домой,
Максим,  поздно;  скажи матери,  чтобы не ждала меня;  у  нас дело в тюрьме:
Колычевых пытаем. Поди, Максим, поди!
     Максим удалился. Царь велел позвать Серебряного.
     Опричники ввели его  с  связанными руками,  без  кафтана,  ворот рубахи
отстегнут.  За  князем  вошел  главный  палач,  Терешка,  засуча  рукава,  с
блестящим топором в  руках.  Терешка вошел,  потому что не знал,  прощает ли
царь Серебряного или хочет только изменить род его казни.
     - Подойди сюда,  князь! - сказал Иоанн. - Мои молодцы исторопились было
над тобой.  Не прогневайся.  У них уж таков обычай, не посмотря в святцы, да
бух в  колокол!  Того не  разочтут,  что казнить человека всегда успеешь,  а
слетит голова,  не приставишь.  Спасибо Борису. Без него отправили б тебя на
тот свет;  не у  кого было б  и про Хомяка спросить.  Поведай-ка,  за что ты
напал на него?
     - За то,  государь,  что сам он напал на безвинных людей среди деревни.
Не знал я  тогда,  что он слуга твой.  И  не слыхивал до того про опричнину.
Ехал я от Литвы к Москве обратным путем, когда Хомяк с товарищи нагрянули на
деревню и стали людей резать!
     - А кабы знал ты, что они мои слуги, побил бы ты их тогда?
     Царь пристально посмотрел на Серебряного. Князь на минуту задумался.
     - И тогда побил бы,  государь, - сказал он простодушно, - не поверил бы
я, что они по твоему указу душегубствуют!
     Иоанн  вперил в  князя  мрачный взор  и  долго не  отвечал.  Наконец он
прервал молчание.
     - Добрый твой ответ,  Никита! - сказал он, одобрительно кивнув головой.
- Не для того поставил я  на Руси опричнину,  чтобы слуги мои побивали людей
безвинных.  Поставлены они, аки добрые псы, боронить от пыхающих волков овцы
моя,  дабы мог сказать я на Страшном суде божием по пророческому словеси: се
аз и дети,  яже дал ми бог{91}!  Добрый твой ответ. Скажу на весь мир: ты да
Борис,   вы  одни  познали  меня.   Другие  не  так  мыслят;  называют  меня
кровопийцею,  а не ведают того,  что,  проливая кровь,  я заливаюсь слезами!
Кровь видят все;  она красна,  всякому бросается в глаза; а сердечного плача
моего никто не  зрит;  слезы бесцветно падают мне на  душу,  но словно смола
горячая проедают,  прожигают ее насквозь по вся дни! (И царь при этих словах
поднял взор свой кверху с  видом глубокой горести.) Яко же древле Рахиль,  -
продолжал он (и глаза его закатились под самый лоб), - яко же древле Рахиль,
плачуще о  детях  своих,  так  я,  многогрешный,  плачу о  моих  озорниках и
злодеях.  Добрый твой ответ,  Никита. Отпускаю тебе вину твою. Развяжите ему
руки! "Убирайся, Терешка, ты нам не надобен... Или нет, погоди маленько!
     Иоанн обратился к Хомяку.
     - Отвечай,  -  сказал он  грозно,  -  что вы  неистовым своим обычаем в
Медведевке чинили?
     Хомяк взглянул искоса на Терешку,  потом на Серебряного,  потом почесал
затылок.
     - Потравились маленько с мужиками!  - отвечал он полухитро, полудерзко,
- нечего греха таить;  в том виноваты,  государь, что с твоими с опальниками
потравились. Ведь деревня-то, государь, боярина Морозова!
     Грозное выражение Иоанна смягчилось. Он усмехнулся.
     - Что ж,  -  сказал он, - удоволен ты княжескими шелепугами{92}? Я чай,
будет с  тебя?  Пожалуй,  так уж и быть,  и тебя прощу.  Убирайся,  Терешка,
видно, уж день такой выпал!
     При  милостивом  обращении  Иоанна  к  Серебряному  шепот  удовольствия
пробежал между земскими боярами.  Чуткое ухо  царя  услышало этот  шепот,  а
подозрительный ум  объяснил его  по-своему.  Когда Хомяк и  Терешка вышли из
палаты, Иоанн устремил свой проницательный взор на земских бояр.
     - Вы!  -  сказал он строго,  -  не думайте, глядя на суд мой, что я вам
начал мирволить!  - И в то же время в беспокойной душе его зародилась мысль,
что, пожалуй, и Серебряный припишет его милосердие послаблению. В эту минуту
он пожалел,  что простил его,  и захотел поправить свою ошибку.  - Слушай, -
произнес он,  глядя на князя,  -  я помиловал тебя сегодня за твое правдивое
слово и прощения моего назад не возьму. Только знай, что, если будет на тебе
какая новая вина,  я взыщу с тебя и старую. Ты же тогда, ведая за собою свою
неправду,  не захоти уходить в Литву или к хану,  как иные чинят,  а дай мне
теперь же клятву,  что, где бы ты ни был, ты везде будешь ожидать наказания,
какое захочу положить на тебя.
     - Государь,  -  сказал Серебряный, - жизнь моя в руке твоей. Хорониться
от тебя не в моем обычае. Обещаю тебе, если будет на мне какая вина, ожидать
твоего суда и от воли твоей не уходить!
     - Целуй же  мне  на  том крест!  -  сказал важно Иоанн,  и,  приподымая
висевший у  него  на  груди  узорный крест,  он  подал  его  Серебряному,  с
косвенным взглядом на земских бояр.
     Среди  общего молчания слышно было  бряцание золотой цепи,  когда Иоанн
выпустил  из  рук  изображение  спасителя,   к  которому,   перекрестившись,
приложился Серебряный.
     - Теперь ступай! - сказал Иоанн, - и молись премилостивой троице и всем
святым угодникам,  чтобы сохранили тебя от новой,  хотя бы и легкой вины! Вы
же,  -  прибавил он,  глядя на земских бояр,  - вы, слышавшие наш уговор, не
ждите нового прощения Никите и не помыслите печаловаться мне о нем,  если он
в другой раз заслужит гнев мой!
     Облекши таким  образом возможность будущего произвола над  Серебряным в
подобие нравственного права, Иоанн выразил на лице своем удовлетворение.
     - Ступайте все,  -  сказал он,  -  каждый к своему делу! Земским ведать
приказы по-прежнему, а опричникам, избранным слугам и полчанам моим, помнить
свое крестное целование и  не смущаться тем,  что я  сегодня простил Никиту:
несть бо в сердце моем лицеприятия ни к ближним, ни к дальним!
     Стали расходиться.  Каждый побрел домой,  унося с собою кто страх,  кто
печаль,  кто злобу,  кто разные надежды,  кто просто хмель в голове. Слобода
покрылась мраком,  месяц зарождался за лесом. Страшен казался темный дворец,
с  своими главами,  теремками и  гребнями.  Он  издали походил на  чудовище,
свернувшееся клубом и  готовое вспрянуть.  Одно  незакрытое окно  светилось,
словно око чудовища. То была царская опочивальня. Там усердно молился царь.
     Молился он о тишине на святой Руси, молился о том, чтоб дал ему господь
побороть измену и непокорство,  чтобы благословил его окончить дело великого
поту,  сравнять сильных со  слабыми,  чтобы  не  было  на  Руси  одного выше
другого,  чтобы все были в равенстве, а он бы стоял один надо всеми, аки дуб
во чистом поле!
     Молится царь и  кладет земные поклоны.  Смотрят на  него звезды в  окно
косящатое,  смотрят светлые,  притуманившись, - притуманившись, будто думая:
ах  ты гой еси,  царь Иван Васильевич!  Ты затеял дело не в  добрый час,  ты
затеял,  нас не  спрошаючи:  не расти двум колосьям в  уровень,  не сравнять
крутых гор со пригорками, не бывать на земле безбоярщине!


        "Глава 10"
                                 ОТЕЦ И СЫН

     Была уже  ночь,  когда Малюта,  после пытки Колычевых,  родственников и
друзей сведенного митрополита,  вышел наконец из  тюрьмы.  Густые тучи,  как
черные горы, нависли над Слободою и грозили непогодой. В доме Малюты все уже
спали. Не спал один Максим. Он вышел навстречу к отцу.
     - Батюшка,  -  сказал Максим,  -  я ждал тебя; мне нужно переговорить с
тобою.
     - О  чем?  -  спросил  Малюта  и  невольно  отворотил взгляд.  Григорий
Лукьянович никогда не дрожал перед врагом, но в присутствии Максима ему было
неловко.
     - Я завтра еду, - продолжал Максим, - прости, батюшка!
     - Куда?  -  спросил Малюта и  этот раз  устремил тусклый взгляд свой на
Максима.
     - Куда глаза глядят, батюшка; земля не клином сошлась, места довольно!
     - Да что,  ты с  ума спятил али дурь на себя напустил?  И подлинно дурь
напустил!  Что ты сегодня за обедом наделал? Как у тебя язык повернулся царю
перечить? Знаешь ли, кто он и кто ты?
     - Знаю,  батюшка; и знаю, что он мне за то спасибо сказал. А все же мне
нельзя оставаться.
     - Ах ты,  самодур!  Да откуда у  тебя своя воля взялась?  Что сталось с
тобой сегодня?  Отчего ты теперь уезжать вздумал, когда царь тебя пожаловать
изволил, с начальными людьми сравнял? Отчего именно теперь?
     - Мне давно тяжело с  вами,  батюшка;  ты сам знаешь;  но я  не доверял
себе;  с  самого детства только и слышал отовсюду,  что царева воля -  божья
воля,  что нет тяжелее греха,  как думать иначе,  чем царь. И отец Левкий, и
все  попы слободские мне на  духу в  великий грех ставили,  что я  к  вам не
мыслю.  Поневоле иногда раздумье брало,  прав  ли  я  один  против всех вас?
Поневоле уезжать откладывал.  А сегодня,  - продолжал Максим, и румянец живо
заиграл на  лице его,  -  сегодня я  понял,  что я  прав!  Как услышал князя
Серебряного,  как  узнал,  что  он  твой объезд за  душегубство разбил и  не
заперся перед царем в  своем правом деле,  но  как мученик пошел за  него на
смерть, - тогда забилось к нему сердце мое, как ни к кому еще не бивалось, и
вышло из мысли моей колебание,  и  стало мне ясно как день,  что не на вашей
стороне правда!
     - Так  вот  кто  тебя с  толку сбил!  -  вскричал Малюта,  и  без  того
озлобленный на Серебряного. - Так вот кто тебя с толку сбил! Попадись он мне
только в руки, не скорою смертью издохнет он у меня, собака!
     - Господь сохранит его от рук твоих!  -  сказал Максим,  делая крестное
знамение.  -  Не  попустит он  тебя  все  доброе на  Руси  погубить!  Да,  -
продолжал,  одушевляясь,  сын Малюты, - лишь увидел я князя Никиту Романыча,
понял,  что хорошо б жить вместе с ним, и захотелось мне попроситься к нему,
но совестно подойти было:  очи мои на него не подымутся, пока буду эту одежу
носить!
     Малюта слушал сына,  и  два  чувства спорили в  нем  между  собою.  Ему
хотелось  закричать на  Максима,  затопать на  него  ногами  и  привести его
угрозами  к  повиновению,  но  невольное уважение  сковывало его  злобу.  Он
понимал чутьем,  что угроза теперь не  подействует,  и  в  низкой душе своей
начал искать других средств, чтоб удержать сына.
     - Максимушка!   -  сказал  он,  принимая  заискивающий  вид,  насколько
позволяло зверское лицо его,  -  не  в  пору ты  уезжать затеял!  Твое слово
понравилось сегодня царю.  Хоть и напугал ты меня порядком,  да заступились,
видно, святые угодники за нас, умягчили сердце батюшки-государя. Вместо чтоб
казнить,  он  похвалил тебя,  и  жалованья тебе прибавил,  и  собольею шубой
пожаловал!  Посмотри,  коли ты теперь в гору не пойдешь! А покамест чем тебе
здесь не житье?
     Максим бросился в ноги Малюты.
     - Не житье мне здесь,  батюшка,  не житье! Не по силам дома оставаться!
Невмоготу слышать вой да плач по вся дни, невтерпеж видеть, что отец мой...
     Максим остановился.
     - Ну? - сказал Малюта.
     - Что  отец мой  -  палач!  -  произнес Максим и  опустил взор,  как бы
испугавшись, что мог сказать отцу такое слово.
     Но Малюта не смутился этим названием.
     - Палач палачу рознь!  -  произнес он,  покосившись в угол избы.  - Ино
рядовой человек,  ино начальный;  ино простых воров казнить,  ино бояр,  что
подтачивают  царский  престол  и  всему  государству шатанье  готовят.  Я  в
разбойный приказ не  вступаюсь;  мой  топор только и  сечет,  что изменничьи
боярские головы!
     - Замолчи,  отец!  -  сказал, вставая, Максим, - не возмущай мне сердце
такою речью!  Кто из  тех,  кого погубил ты,  умышлял на  царя?  Кто из  них
замутил государство?  Не  по  винам,  а  по  злобе своей сечешь ты  боярские
головы! Кабы не ты, и царь был бы милостивее. Но вы ищете измены, вы пытками
вымучиваете изветы{96},  вы,  вы всей крови заводчики!  Нет,  отец, не гневи
бога,  не  клевещи на  бояр,  а  скажи лучше,  что без разбора хочешь вконец
извести боярский корень!
     - Да  ты-то с  чего за них заступаешься?  -  сказал с  злобною усмешкой
Малюта. - Или тебе весело видеть, что ты как ни статен, как ни красен собой,
а  все остаешься между ними последний?  А чем любой из них не по плечу тебе?
Чем гордятся они перед нами?  Из другой,  что ли,  земли господь их вылепил?
Коли богачеством гордятся, так дайте срок, государи! Царь не забывает верных
слуг своих;  а как дойдут до смертной казни Колычевы,  так животы их не кому
другому,  а нам же достанутся. Довольно я над ними, окаянными, в застенке-то
промучился; жиловаты, собаки, нечего сказать!
     Злоба кипела в  сердце Малюты,  но  он  еще  надеялся убедить Максима и
скривил рот свой в  ласковую улыбку.  Не личила{96} такая улыбка Малюте,  и,
глядя на нее, Максиму сделалось страшно.
     Но Малюта этого не заметил.
     - Максимушка,  -  сказал он,  -  на кого же я денежки-то копил? На кого
тружусь и работаю?  Не уезжай от меня,  останься со мною.  Ты еще молод,  не
поспел еще в ратный строй.  Не уезжай от меня! Вспомни, что я тебе отец! Как
посмотрю на тебя,  так и прояснится на душе, словно царь меня похвалил или к
руке пожаловал, а обидь тебя кто, - так, кажется, и съел бы живого!
     Максим  молчал.  Малюта  постарался придать лицу  своему  самое  нежное
выражение.
     - Ужели ты,  Максимушка,  вовсе не  любишь меня?  ужели ничего ко мне в
сердце не шелохнется?
     - Ничего, батюшка!
     Малюта подавил свою злобу.
     - А царь что скажет,  когда узнает про твой отъезд,  коли подумает, что
ты от него уехал?
     - От него-то я и еду,  батюшка.  Меня страх берет.  Знаю, что бог велит
любить его,  а как посмотрю иной раз, какие дела он творит, так все нутро во
мне перевернется.  И  хотелось бы  любить,  да  сил не хватает.  Как уеду из
Слободы да  не будет у  меня безвинной крови перед очами,  тогда,  даст бог,
снова царя полюблю. А не удастся полюбить, и так ему послужу, только бы не в
опричниках.
     - А что будет с матерью твоею?  -  сказал Малюта, прибегая к последнему
средству.  -  Не пережить ей такого горя! Убьешь ты старуху! Посмотри, какая
она, голубушка, хворая!
     - Премилостивый бог  не  оставит  матери  моей,  -  ответил со  вздохом
Максим. - Она простит меня.
     Малюта начал ходить по избе взад и вперед.
     Когда остановился он перед Максимом,  ласковое выражение, к которому он
приневолил черты  свои,  совершенно исчезло.  Грубое  лицо  его  являло одну
непреклонную волю.
     - Слушай,  молокосос, - сказал он, переменяя приемы и голос, - доселе я
упрашивал  тебя,   теперь  скажу  вот   что:   нет  тебе  на   отъезд  моего
благословения.  Не пущу тебя ехать. А не уймешься, завтра же заставлю своими
руками злодеев царских казнить.  Авось, когда сам окровавишься, бросишь быть
белоручкой, перестанешь отцом гнушаться!
     Побледнел Максим от  речи  Малюты и  не  отвечал ничего.  Знал он,  что
крепко слово Григория Лукьяновича и что не переломить его отцовской воли.
     - Вишь,  -  продолжал Малюта,  -  разговорился я  с  тобой;  скоро ночь
глубокая, пора к царю, ключи от тюрьмы отнести. Вот и дождь полил! Подай мне
терлик.  Смотри пожалуй, какой стал прыткий! Ехать хочу, не житье мне здесь!
Дай ему воли -  пожалуй,  и  меня на свой лад переиначит!  Нет,  брат,  рано
крылышки распустил!  Я и не таких, как ты, унимал! Я те научу слушаться! Эх,
погода,  погода!  Подай мне  шапку.  А  молонья-то,  молонья!  Ишь  как небо
раззевается!  словно вся Слобода загорелась.  Заволоки окно да ступай спать,
авось к утру выкинешь дурь из головы. А уж до твоего Серебряного я доберусь!
Уж я ему это припомню!
     Малюта вышел.  Оставшись один,  Максим задумался. Все было тихо в доме;
лишь на  дворе гроза шумела да  время от времени ветер,  ворвавшись в  окно,
качал цепи и  кандалы,  висевшие на  стене,  и  они,  ударяя одна о  другую,
звенели зловещим железным звоном.  Максим подошел к лестнице, которая вела в
верхнее жилье,  к  его  матери.  Он  наклонился и  стал прислушиваться.  Все
молчало  в  верхнем  жилье.  Максим  тихонько взошел  по  крутым  ступеням и
остановился перед дверью, за которою покоилась мать его.
     - Господи боже мой!  -  сказал Максим про себя.  - Ты зришь мое сердце,
ведаешь мои мысли! Ты знаешь, господи, что я не по гордости моей, не по духу
строптивому ослушаюсь батюшки!  Прости меня,  боже мой,  аще  преступаю твою
заповедь!  И ты,  моя матушка,  прости меня! Покидаю тебя без ведома твоего,
уезжаю без благословения;  знаю,  матушка, что надорву тебя сердцем, но ты б
не отпустила меня вольною волей! Прости меня, государыня матушка, не увидишь
ты меня боле!
     Максим припал к порогу светлицы и облобызал его. Потом он несколько раз
перекрестился,  сошел с лестницы и вышел на двор. Дождь лил так сердито, как
бы  злился на  весь люд божий.  На дворе не было живой души.  Максим вошел в
конюшню,  конюхи спали.  Он сам вывел из стойла любимого коня и оседлал его.
Большая цепная  собака,  прикованная у  входа,  вылезла из  конуры  и  стала
визжать и рваться,  как бы чуя с ним разлуку.  То был косматый пес из породы
пастушьих волкодавов.  Длинная и  жесткая шерсть дымчато-бурого цвета падала
ему в  беспорядке на  черную морду,  так что почти вовсе не было видно умных
глаз его.
     Максим погладил собаку,  а она положила ему свои черные лапы на плечи и
стала лизать его лицо.
     - Прощай, Буян, - сказал Максим, - стереги дом наш, служи верно матери!
- Он вскочил в седло, выехал в ворота и ускакал от родительского дома.
     Еще не доскакал он до земляного валу,  как услышал громкий лай и увидел
Буяна,  который прыгал вокруг коня, радуясь, что сорвался с цепи и что может
сопутствовать своему господину.


        "Глава 11"
                               НОЧНОЕ ШЕСТВИЕ

     Пока  Малюта разговаривал с  сыном,  царь продолжал молиться.  Уже  пот
катился  с  лица  его;  уже  кровавые знаки,  напе