льно,  -  заметил Кольцо,  с  заискивающею
улыбкой и пожимая плечами.
     - Небось  некого  в  Сибири  по  дорогам  грабить?   -   сказал  Иоанн,
недовольный настойчивостью атамана.  -  Ты,  я  вижу,  ни  одной  статьи  не
забываешь для своего обихода,  только и мы нашим слабым разумом обо всем уже
подумали.  Одежу поставят вам Строгоновы; я же положил мое царское жалованье
начальникам и рядовым людям.  А чтоб и ты, господин советчик, не остался без
одежи, жалую тебе шубу с моего плеча!
     По  знаку царя  два  стольника принесли дорогую шубу,  покрытую золотою
парчой, и надели ее на Ивана Кольцо.
     - Язык-то у тебя,  я вижу,  остер,  -  сказал Иоанн, - а есть ли острая
сабля?
     - Да  была  недурна,  великий государь,  только поиступилась маленько о
сибирские головы!
     - Возьми из  моей  оружейной саблю,  какая тебе  боле  приглянется,  да
смотри выбирай по сердцу,  которая покраше. А впрочем, ты, я думаю, чиниться
не будешь!
     Глаза атамана загорелись от радости.
     - Великий государь!  -  воскликнул он,  -  изо  всех твоих милостей эта
самая большая! Грех было бы мне чиниться на твоем подарке! Уж выберу в твоей
оружейной что ни на есть лучшее!  Только,  - прибавил он, немного подумав, -
коли ты,  государь,  не жалеешь своей сабли,  то дозволь лучше отвезти ее от
твоего царского имени Ермолаю Тимофеичу!
     - Об нем не хлопочи,  мы и его не забудем.  А коли ты боишься, что я не
сумею угодить на его милость, то возьми две сабли, одну себе, другую Ермаку.
     - Исполать же тебе, государь! - воскликнул Кольцо в восхищении. - Уж мы
этими двумя саблями послужим твоему царскому здоровью!
     - Но  сабель не довольно,  -  продолжал Иоанн.  -  Нужны вам еще добрые
брони.  На тебя-то мы,  примеривши,  найдем,  а на Ермака как бы за глаза не
ошибиться. Какого он будет роста?
     - Да,  пожалуй,  будет с  меня,  только в плечах пошире.  Вот хоть бы с
этого молодца,  -  сказал Кольцо, оборачиваясь на одного из своих товарищей,
здорового детину,  который,  принесши огромную охапку оружия и  свалив ее на
землю,  стоял позади его с  разинутым ртом и  не  переставал дивиться то  на
золотую одежду царя,  то  на  убранство рынд,  окружавших престол.  Он  даже
попытался вступить потихоньку с одним из них в разговор,  чтобы узнать,  все
ли  они  царевичи.  Но  рында посмотрел на  него  так  сурово,  что  тот  не
возобновлял более вопроса.
     - Принести сюда,  -  сказал царь,  - большую броню с орлом, что висит в
оружейной на первом месте. Мы примерим ее на этого пучеглазого.
     Вскоре  принесли  тяжелую  железную  кольчугу с  медною  каймой  вокруг
рукавов и подола и с золотыми двуглавыми орлами на груди и спине.
     Кольчуга была скована на славу и возбудила во всех одобрительный шепот.
     - Надевай ее, тюлень! - сказал царь.
     Детина повиновался,  но, сколько ни силился, он не мог в нее пролезть и
допихнул руки только до половины рукавов.
     Какое-то  давно забытое воспоминание мелькнуло при  этом виде в  памяти
Иоанна.
     - Будет,  -  сказал Кольцо,  следивший заботливо за детиной, - довольно
пялить царскую кольчугу-то!  Пожалуй,  разорвешь ее,  медведь!  Государь,  -
продолжал он,  -  кольчуга добрая и будет Ермолаю Тимофеичу в самую пору,  а
этот потому пролезть не  может,  что ему кулаки мешают.  Этаких кулаков ни у
кого нет, окроме его!
     - А  ну-ка,   покажи  свой  кулак!   -  сказал  Иоанн,  с  любопытством
вглядываясь в детину.
     Но  детина  смотрел  на  него  в  недоумении,   как  будто  не  понимая
приказания.
     - Слышь ты,  дурень,  -  повторил Кольцо,  -  покажи кулак его  царской
милости!
     - А  коли он мне за то голову срубит?  -  сказал детина протяжно,  и на
глупом лице его изобразилось опасение.
     Царь засмеялся, и все присутствующие с трудом удержались от смеха.
     - Дурак,  дурак!  -  сказал Кольцо с досадою,  -  был ты всегда дурак и
теперь дураком остался!
     И,  высвободив детину из кольчуги, он подтащил его к престолу и показал
царю его широкую кисть,  более похожую на медвежью лапу, чем на человеческую
руку.
     - Не взыщи,  великий государь,  за его простоту.  Он в речах глуп, а на
деле парень добрый. Он своими руками царевича Маметкула полонил.
     - Как его зовут? - спросил Иоанн, все пристальнее вглядываясь в детину.
     - А Митькою! - отвечал тот добродушно.
     - Постой! - сказал Иоанн, узнавая вдруг Митьку, - ты, никак, тот самый,
что в Слободе за Морозова бился и Хомяка оглоблей убил?
     Митька глупо улыбнулся.
     - Я тебя, дурня, сначала не признал, а теперь вспоминаю твою рожу!
     - А я тебя сразу признал!  -  ответил Митька с довольным видом, - ты на
высоком ослоне у самого поля сидел!
     Этот раз все громко засмеялись.
     - Спасибо тебе,  -  сказал Иоанн,  -  что  не  забыл  ты  меня,  малого
человека. Как же ты Маметкула-то в полон взял?
     - Жовотом навалился!  -  ответил Митька равнодушно и  не понимая,  чему
опять все захохотали.
     - Да, - сказал Иоанн, глядя на Митьку, - когда этакий чурбан навалится,
из-под него уйти нелегко.  Помню,  как он Хомяка раздавил.  Зачем же ты ушел
тогда с поля? Да и как ты из Слободы в Сибирь попал?
     Атаман толкнул Митьку неприметно локтем, чтобы он молчал, но тот принял
этот знак в противном смысле.
     - А он меня с поля увел! - сказал он, тыкнув пальцем на атамана.
     - Он тебя увел? - произнес Иван Васильевич, посматривая с удивлением на
Кольцо.  - А как же, - продолжал он, вглядываясь в него, - как же ты сказал,
что в  первый раз в этом краю?  Да погоди-ка,  брат,  мы,  кажется,  с тобой
старые знакомые. Не ты ли мне когда-то про Голубиную книгу рассказывал? Так,
так,  я тебя узнаю.  Да ведь ты и Серебряного-то из тюрьмы увел. Как же это,
божий человек,  ты прозрел с того времени?  Куда на богомолье ходил? К каким
мощам прикладывался?
     И,  наслаждаясь замешательством Кольца,  царь  устремлял на  него  свой
проницательный, вопрошающий взгляд.
     Кольцо опустил глаза в землю.
     - Ну,  -  сказал наконец царь,  -  что было,  то было; а что прошло, то
травой поросло.  Поведай мне  только,  зачем ты,  после рязанского дела,  не
захотел принести мне повинной вместе с другими ворами?
     - Великий государь,  -  ответил Кольцо,  собирая все  свое  присутствие
духа,  -  не заслужил я  еще тогда твоей великой милости.  Совестно мне было
тебе  на  глаза  показаться;  а  когда  князь  Никита Романыч повел  к  тебе
товарищей, я вернулся опять на Волгу, к Ермаку Тимофеичу, не приведет ли бог
какую новую службу тебе сослужить!
     - А  пока мою казну с судов воровал да послов моих кизилбашских на пути
к Москве грабил?
     Вид  Ивана Васильевича был  более насмешлив,  чем  грозен.  Со  времени
дерзостной попытки Ванюхи Перстня,  или Ивана Кольца, прошло семнадцать лет,
а злопамятность царя не продолжалась так долго, когда она не была возбуждена
прямым оскорблением его личного самолюбия.
     Кольцо  прочел  на   лице  Иоанна  одно  желание  посмеяться  над   его
замешательством.  Соображаясь с  этим  расположением,  он  потупил голову  и
погладил затылок, сдерживая на лукавых устах своих едва заметную улыбку.
     - Всякого  бывало,  великий государь!  -  проговорил он  вполголоса.  -
Виноваты перед твоею царскою милостью!
     - Добро,  -  сказал Иоанн,  -  вы с Ермаком свои вины загладили,  и все
прошлое теперь забыто;  а  кабы ты прежде попался мне в руки,  ну,  тогда не
прогневайся!..
     Кольцо не отвечал ничего,  но подумал про себя:  "Затем-то я тогда и не
пошел к тебе с повинною, великий государь!"
     - Погоди-ка, - продолжал Иоанн, - здесь должен быть твой приятель!
     - Эй!  - сказал он, обращаясь к царедворцам, - здесь ли тот разбойничий
воевода, как бишь его? Микита Серебряный?
     Говор пробежал по  толпе,  и  в  рядах сделалось движение,  но никто не
отвечал.
     - Слышите?  - повторил Иоанн, возвышая голос, - я спрашиваю, тут ли тот
Микита, что отпросился к Жиздре с ворами служить?
     На  вторичный вопрос царя выступил из рядов один старый боярин,  бывший
когда-то воеводою в Калуге.
     - Государь,   -  сказал  он  с  низким  поклоном,  -  того,  о  ком  ты
спрашиваешь,  здесь нет.  Он тот самый год, как пришел на Жиздру, тому будет
семнадцать лет, убит татарами, и вся его дружина вместе с ним полегла.
     - Право?  -  сказал Иоанн,  -  а  я и не знал!..  Ну,  -  продолжал он,
обращаясь к Кольцу, - на нет и суда нет, а я хотел вас свести да посмотреть,
как вы поцелуетесь!
     На лице атамана выразилась печаль.
     - Жаль тебе, что ли, товарища? - спросил Иоанн с усмешкой.
     - Жаль,  государь!  -  отвечал Кольцо,  не  боясь раздражить царя  этим
признанием.
     - Да,  - сказал царь презрительно, - так оно и должно быть: свой своему
поневоле брат!
     Вправду ли Иоанн не ведал о смерти Серебряного или притворился,  что не
ведает,  чтоб этим показать,  как  мало он  дорожит теми,  кто  не  ищет его
милости,  бог  весть!  Если же  в  самом деле он  только теперь узнал о  его
участи, то пожалел ли о нем или нет, это также трудно решить; только на лице
Иоанна не написалось сожаления.  Он, по-видимому, остался так же равнодушен,
как и до полученного им ответа.
     - Поживи здесь,  -  сказал он  Ивану  Кольцу,  -  а  когда придет время
Болховскому выступать,  иди с ним обратно в Югорскую землю...  Да,  я было и
забыл,  что  Болховский свое  колено от  Рюрика ведет.  С  этими вельможными
князьями  управиться  нелегко;   пожалуй,  и  со  мной  захотят  в  разрядах
считаться!  Не все они,  как тот Микита, в станичники просятся. Так чтобы не
показалось ему  обидным быть  под  рукою  казацкого атамана,  жалую ныне  же
Ермака князем Сибирским!  Щелкалов,  -  сказал он  стоявшему поодаль думному
дьяку, - изготовь к Ермаку милостивую грамоту, чтобы воеводствовать ему надо
всею  землей  Сибирскою,  а  Маметкула чтобы  к  Москве за  крепким караулом
прислал.  Да кстати напиши грамоту и Строгоновым,  что жалую-де их за добрую
службу и радение:  Семену Большую и Малую Соль на Волге,  а Никите и Максиму
торговать во всех тамошних городах и острожках беспошлинно.
     Строгоновы низко поклонились.
     - Кто из вас,  - спросил вдруг Иоанн, - излечил Бориса в ту пору, как я
его осном поранил?
     - То был мой старший брат,  Григорий Аникин, - отвечал Семен Строгонов.
- Он волею божьею прошлого года умре!
     - Не Аникин, а Аникьевич, - сказал царь с ударением на последнем слоге,
- я тогда же велел ему быть выше гостя и полным отчеством называться.  И вам
всем указываю писаться с вичем и зваться не гостями, а именитыми людьми!
     Царь  занялся рассмотрением мягкой рухляди и  прочих даров,  присланных
Ермаком,  и  отпустил Ивана  Кольцо,  сказав  ему  еще  несколько милостивых
насмешек.
     За ним разошлось и все собрание.
     В этот день Кольцо вместе с Строгоновыми обедал у Бориса Федоровича, за
многолюдным столом.
     После  обычного  осушения  кубков  во  здравие  царя,  царевича,  всего
царского  дома  и  высокопреосвященного митрополита Годунов  поднял  золотую
братину и предложил здоровье Ермака Тимофеевича и всех его добрых товарищей.
     - Да живут они долго на славу Русской земли!  -  воскликнули все гости,
вставая с мест и кланяясь Ивану Кольцу.
     - Бьем  тебе  челом ото  всего православного мира,  -  сказал Годунов с
низким поклоном,  -  а в твоем лице и Ермаку Тимофеевичу,  ото всех князей и
бояр,  ото  всех торговых людей,  ото  всего люда русского!  Приими ото всей
земли великое челобитие, что сослужили вы ей службу великую!
     - Да  перейдут,  -  воскликнули гости,  -  да  перейдут  имена  ваши  к
сыновьям,  и ко внукам,  и к поздним потомкам,  на вечную славу, на любовь и
образец, на молитвы и поучение!
     Атаман встал из-за стола,  чтобы благодарить за честь, но выразительное
лицо его внезапно изменилось от  душевного волнения,  губы задрожали,  а  на
смелых глазах, быть может первый раз в жизни, навернулись слезы.
     - Да живет Русская земля!  -  проговорил он тихо и, поклонившись на все
стороны, сел опять на свое место, не прибавляя ни слова.
     Годунов попросил атамана рассказать что-нибудь  про  свои  похождения в
Сибири,  и  Кольцо,  умалчивая о себе,  стал рассказывать с одушевлением про
необыкновенную силу и храбрость Ермака, про его строгую справедливость и про
християнскую доброту, с какою он всегда обходился с побежденными.
     - На  эту-то  доброту,  -  заключил Кольцо,  -  Ермак  Тимофеевич взял,
пожалуй, еще более, чем на свою саблю. Какой острог или город ихный, бывало,
ни завоюем,  он тотчас всех там обласкает, да еще и одарит. А когда мы взяли
Маметкула,  так он уж не знал,  как и честить его;  с своих плеч шубу снял и
надел на царевича. И прошла про Ермака молва по всему краю, что под его руку
сдаваться не тяжело;  и  много разных князьков тогда же сами к нему пришли и
ясак{341} принесли.  Веселое нам было житье в Сибири,  - продолжал атаман, -
об  одном  только  жалел  я:  что  не  было  с  нами  князя  Никиты Романыча
Серебряного; и ему бы по сердцу пришлось, и нам вместе было бы моготнее. Ты,
кажется, Борис Федорыч, был в дружбе с ним. Дозволь же теперь про его память
выпить!
     - Царствие ему небесное!  -  сказал со вздохом Годунов, которому ничего
не  стоило  выказать участие к  человеку,  столь  уважаемому его  гостем.  -
Царствие ему  небесное!  -  повторил он,  наливая стопу,  -  часто я  о  нем
вспоминаю!
     - Вечная ему память!  - сказал Кольцо, и, осушив свою стопу, он опустил
голову и задумался.
     Долго еще разговаривали за столом, а когда кончился обед, Годунов и тут
никого не  отпустил домой,  но пригласил каждого сперва отдохнуть,  а  потом
провести с ним весь день.  Угощения следовали одно за другим, беседа сменяла
беседу,  и  только поздним вечером,  когда объезжие головы уже несколько раз
проехались по улицам,  крича,  чтобы гасили кормы и  огни,  гости разошлись,
очарованные радушием Бориса Федоровича.


        "x x x"

     Прошло более трех веков после описанных дел,  и  мало осталось на  Руси
воспоминаний того времени.  Ходят еще в  народе предания о славе,  роскоши и
жестокости грозного царя,  поются еще кое-где песни про осуждение на  смерть
царевича,  про  нашествия татар  на  Москву и  про  покорение Сибири Ермаком
Тимофеевичем,  которого изображения, вероятно несходные, можно видеть доселе
почти во  всех избах сибирских;  но  в  этих преданиях,  песнях и  рассказах
правда мешается с вымыслом,  и они дают действительным событиям колеблющиеся
очертания,  показывая их  как  будто  сквозь  туман  и  дозволяя воображению
восстановлять по произволу эти неясные образы.
     Правдивее  говорят  о  наружной  стороне  того  царствования  некоторые
уцелевшие здания,  как  церковь  Василия Блаженного,  коей  пестрые главы  и
узорные теремки могут дать понятие о причудливом зодчестве Иоаннова дворца в
Александровой слободе,  или  церковь Трифона Напрудного,  между  Бутырскою и
Крестовскою заставами,  построенная сокольником Трифоном  вследствие данного
им обета,  и где доселе видно изображение святого угодника на белом коне,  с
кречетом на рукавице*.
     ______________
     *  С  тех  пор,  как  это  написано,  церковь  Трифона  Напрудного  так
переделана,   что  ее  узнать  нельзя.   Снаружи  приделки,  а  внутренность
переписана и перештукатурена в новом вкусе. Все это вследствие пожертвований
доброхотных дателей, как объясняют причетники (Примеч. автора.)

     Слобода Александрова,  после  выезда из  нее  царя  Ивана  Васильевича,
стояла в забвении,  как мрачный памятник его гневной набожности, и оживилась
только один раз,  но  и  то  на  краткое время.  В  смутные годы самозванцев
молодой  полководец  князь  Михаил  Васильевич  Скопин-Шуйский,  в  союзе  с
шведским генералом Делагарди, сосредоточил в ее крепких стенах свои воинские
силы и заставил оттуда польского воеводу Сапегу снять долговременную осаду с
Троицко-Сергиевской лавры.
     Впоследствии,  рассказывает предание,  в  одну жестокую зиму,  в январе
месяце,  к  ужасу  жителей,  нашла  на  Александрову  слободу  черная  туча,
спустилась над  самым  дворцом и  разразилась над  ним  громовым ударом,  от
которого  запылали терема  и  вся  Слобода  обратилась в  пепел.  От  жилища
роскоши, разврата, убийств и святотатных богослужений не осталось и следа...
     Да  поможет бог  и  нам изгладить из  сердец наших последние следы того
страшного времени,  влияние которого,  как наследственная болезнь, еще долго
потом переходило в жизнь нашу от поколения к поколению! Простим грешной тени
царя Иоанна,  ибо не он один несет ответственность за свое царствованье;  не
он один создал свой произвол,  и пытки,  и казни, и наушничество, вошедшее в
обязанность  и  в  обычай.  Эти  возмутительные  явления  были  подготовлены
предыдущими временами, и земля, упавшая так низко, что могла смотреть на них
без негодования,  сама создала и усовершенствовала Иоанна, подобно тому, как
раболепные римляне времен упадка создавали Тивериев, Неронов и Калигул.
     Лица,   подобные  Василию  Блаженному,   князю  Репнину,  Морозову  или
Серебряному,  являлись нередко, как светлые звезды на безотрадном небе нашей
русской ночи,  но, как и самые звезды, они были бессильны разогнать ее мрак,
ибо светились отдельно и  не  были сплочены,  ни  поддерживаемы общественным
мнением.  Простим же грешной тени Ивана Васильевича,  но помянем добром тех,
которые,  завися от  него,  устояли в  добре,  ибо тяжело не упасть в  такое
время, когда все понятия извращаются, когда низость называется добродетелью,
предательство входит в  закон,  а  самая  честь  и  человеческое достоинство
почитаются преступным нарушением долга!  Мир  праху  вашему,  люди  честные!
Платя дань веку,  вы видели в Грозном проявление божьего гнева и сносили его
терпеливо;  но вы шли прямою дорогой,  не бояся ни опалы, ни смерти; и жизнь
ваша не  прошла даром,  ибо ничто на свете не пропадает,  и  каждое дело,  и
каждое слово,  и каждая мысль вырастает,  как древо; и многое доброе и злое,
что  как  загадочное явление существует поныне в  русской жизни,  таит  свои
корни в глубоких и темных недрах минувшего.

     Конец 1840-х гг. - 1861.


        "ПРИМЕЧАНИЯ"

     Стр.  20.  ...за  низвержением  Сильвестра  и  Адашева.  -  В  1560  г.
подверглись опале  со  стороны царя  Ивана  IV  (Грозного) его  приближенные
священник Сильвестр и думный дворянин Адашев,  противники опричнины,  вскоре
оба умерли.
     Стр.  21. ...по нынешнему счислению, 1565 года. - Новое летосчисление в
России было введено Петром I с 1700 г. До того в России счет годам велся, по
библейской легенде,  от сотворения мира. Для перевода древнего летосчисления
на новое от так называемого рождества Христова необходимо вычесть 5508.
     Жигимонт,  то есть Сигизмунд II Август (1520-1572), - польский король и
великий  князь  литовский,  который вел  против  России  войну  (1558-1583),
получившую название  Ливонской (Ливонией называлась в  то  время  территория
Северной Латвии и Южной Эстонии).
     Стр.   22.   Дьяки  -  чиновники,  исполнявшие  обязанности  секретарей
отдельных учреждений, или, как тогда говорилось, приказов. Был специальный и
посольский  приказ.  В  данном  случае  дьяки  были  советниками  при  князе
Серебряном.
     Сейм - высший сословно-представительный орган в Польше и Литве в XVI в.
     Докончальная грамота - мирный договор.
     Чинить - делать.
     Бахтерцы - доспехи из металлических пластинок, соединенных кольцами.
     Служба в ратном деле - военная служба.
     Служба в думном деле - участие в решении политических вопросов.
     Стр. 23. Радеть - проявлять усердие, заботу, оказывать содействие.
     Стремянный  -  конюх-слуга,  ухаживающий  за  верховой  лошадью  своего
господина.
     Аграфена  Купальница  -   религиозный  праздник  в  честь  христианской
мученицы  Агриппины  (Аграфены),   отмечавшийся  накануне