ода  Володимира пришли!  Дозвольте постоять,
господа честные!
     И  лукаво-заискивающею улыбкой он  выказывал из-под  черной бороды свои
белые зубы.
     - Ну,  так и быть!  -  сказал опричник. - Назад уж не пролезете; стойте
здесь; только, чур, вперед не подаваться, башку раскрою!
     Внутри оцепленного места расхаживали поручники и стряпчие обеих сторон.
Тут  же  стояли боярин и  окольничий,  приставленные к  полю,  и  два дьяка,
которым вместе с  ними надлежало наблюдать за  порядком боя.  Один из дьяков
держал развернутый судебник{263} Владимира Гусева,  изданный еще при великом
князе Иоанне Васильевиче III,  и  толковал с  товарищем своим о предвиденных
случаях поединка.
     - "А досудятся до поля,  -  читал он,  указывая пальцем на одно место в
судебнике,  -  а  у  поля,  не  стояв,  помирятся..."  -  как дьяка прервали
восклицания толпы:
     - Царь едет! Царь едет! - говорили все, волнуясь и снимая шапки.
     Окруженный множеством опричников,  Иван  Васильевич подъехал  верхом  к
месту поединка,  слез с  коня,  взошел по  ступеням помоста и,  поклонившись
народу,  опустился на  кресла  с  видом  человека,  готовящегося смотреть на
занимательное зрелище.
     Позади и около него разместились, стоя, царедворцы.
     В  то же время на всех слободских церквах зазвонили колокола,  и с двух
противоположных концов въехали во внутренность цепи Вяземский и Морозов, оба
в боевых нарядах.  На Морозове был дощатый доспех, то есть стальные бахтерцы
из наборных блях,  наведенных через ряд серебром.  Наручи, рукавицы и поножи
блестели серебряными разводами.  Голову покрывал высокий шишак с  серебром и
чернью,  а  из-под венца его падала на плечи боярина кольчатая бармица{263},
скрещенная на груди и укрепленная круглыми серебряными бляхами.  У бедра его
висел на узорном поясе,  застегнутом крюком,  широкий прямой тесак, которого
крыж, ножновые обоймицы и наконечник были также серебряные. К правой стороне
седла  привешен  был,   концом  вниз,  золоченый  шестопер,  оружие  и  знак
достоинства,  в  былые годы неразлучный с боярином в его славных битвах,  но
ныне, по тяжести своей, вряд ли кому по руке.
     Под  Морозовым  был  грудастый  черно-пегий  конь  с  подпалинами.  Его
покрывал  бархатный  малиновый чалдар{263},  весь  в  серебряных бляхах.  От
кованого налобника падали по  сторонам малиновые шелковые морхи,  или кисти,
перевитые серебряными нитками,  а  из-под шеи до самой груди висела такая же
кисть, больше и гуще первых, называвшаяся наузом. Узда и поводья состояли из
серебряных цепей с плоскими вырезными звеньями, неравной величины.
     Мерно  шел  конь,  подымая  косматые  ноги  в  серебряных наколенниках,
согнувши толстую шею,  и,  когда  Дружина Андреевич остановил его  саженях в
пяти  от  своего  противника,   он  стал  трясти  густою  волнистою  гривой,
достававшею до  самой земли,  грызть удила и  нетерпеливо рыть песок сильным
копытом,   выказывая  при  каждом  ударе  блестящие  шипы  широкой  подковы.
Казалось,  тяжелый конь был  подобран под стать дородного всадника,  и  даже
белый цвет его гривы согласовался с седою бородой боярина.
     Вооружение Вяземского было гораздо легче.  Еще страдая от недавних ран,
он  не захотел надеть ни зерцала{264},  ни бахтерцов,  хотя они и  считались
самою надежною броней, но предпочел им легкую кольчугу. Ее ожерелья, подол и
зарукавья горели дорогими каменьями.  Вместо шишака на  князе была ерихонка,
то  есть  низкий,  изящно выгнутый шлем,  имевший на  венце и  ушах  золотую
насечку,  а  на  тулье  высокий  сноп  из  дрожащих золотых проволок,  густо
усыпанных во  всю длину их яхонтовыми искрами.  Сквозь полку шлема проходила
отвесно железная золоченая стрела, предохранявшая лицо от поперечных ударов;
но  Вяземский,  из  удальства,  не  спустил стрелы,  а  напротив,  поднял ее
посредством щурепца до  высоты яхонтового снопа,  так что бледное лицо его и
темная борода оставались совершенно открыты,  а  стрела походила на  золотое
перо,  щегольски воткнутое в  полку  ерихонки.  На  поясе,  плотно  стянутом
пряжкой  поверх  кольчуги  и  украшенном  разными  привесками,   звенцами  и
бряцальцами,  висела кривая сабля, вся в дорогих каменьях, та самая, которую
заговорил  мельник  и  на  которую  теперь  твердо  надеялся  Вяземский.   У
бархатного седла,  фиолетового цвета,  с горощатыми серебряными гвоздями и с
такими же  коваными скобами,  прикреплен был  булатный топорок с  фиолетовым
бархатным черенком  в  золотых  поясках.  Из-под  нарядного подола  кольчуги
виднелась белая шелковая рубаха,  с  золотым шитьем,  падавшая на  зарбасные
штаны жаркого цвета,  всунутые в  зеленые сафьянные сапоги,  которых узорные
голенища, не покрытые поножами, натянуты были до колен и перехватывались под
сгибом и у щиколоток жемчужною тесьмою.
     Конь Афанасья Ивановича, золотисто-буланый аргамак, был весь увешан, от
головы до  хвоста,  гремячими цепями из дутых серебряных бубенчиков.  Вместо
чепрака или  чалдара пардовая кожа{265} покрывала его  спину.  На  вороненом
налобнике горели  в  золотых  гнездах  крупные  яхонты.  Сухие  черные  ноги
горского скакуна не были вовсе подкованы,  но на каждой из них,  под бабкой,
звенело по одному серебряному бубенчику.
     Давно уже слышалось на площади звонкое ржание аргамака.  Теперь, подняв
голову,  раздув огненные ноздри и  держа черный хвост на  отлете,  он сперва
легкою поступью,  едва касаясь земли,  двинулся навстречу коню Морозова; но,
когда князь,  не съезжаясь с противником,  натянул гремучие поводья, аргамак
прыгнул в сторону и перескочил бы через цепь, если бы седок ловким поворотом
не  заставил его вернуться на  прежнее место.  Тогда он  взвился на  дыбы и,
крутясь на задних ногах, норовил опрокинуться навзничь, но князь нагнулся на
луку, отпустил ему поводья и вонзил в бока его острые кизилбашские стремена.
Аргамак сделал скачок и остановился как вкопанный.  Ни один волос его черной
гривы  не  двигался.  Налитые  кровью  глаза  косились  по  сторонам,  и  по
золотистой шерсти разбегались надутые жилы узорною сеткой.
     При появлении Вяземского,  когда он  въехал,  гремя и  блестя и  словно
обрызганный золотым и алмазным дождем, владимирский гусляр не мог удержаться
от восторга; но удивление его относилось еще боле к коню, чем ко всаднику.
     - Эх,  конь!  -  говорил он,  топая ногами и  хватаясь в  восхищении за
голову,  -  экий конь!  подумаешь.  И  не  видывал такого коня!  Ведь всякие
перебывали, а небось такого бог не послал! Что бы, - прибавил он про себя, -
что бы было в  ту пору этому седоку,  как он есть,  на Поганую Лужу выехать!
Слышь ты, - продолжал он весело, толкая локтем товарища, - слышь ты, дурень,
который конь тебе боле по сердцу?
     - А тот! - отвечал парень, указывая пальцем на морозовского коня.
     - Тот? А зачем же тот?
     - А затем, что поплотняе! - ответил парень лениво.
     Гусляр залился смехом, но в это время раздался голос бирючей{265}.
     - Православные люди! - кричали они в разные концы площади, - зачинается
судный бой промеж оружничего царского,  князь Афанасья Иваныча Вяземского, и
боярина Дружины Андреича Морозова.  Тягаются они в бесчестии своем,  в бою и
увечье,  и в увозе боярыни Морозовой!  Православные люди! Молитесь пресвятой
троице, дабы даровала она одоление правой стороне!
     Площадь затихла.  Все зрители стали креститься, а боярин, приставленный
ведать поединок, подошел к царю и проговорил с низким поклоном:
     - Прикажешь ли, государь, зачинаться полю?
     - Зачинайте! - сказал Иоанн.
     Боярин, окольничий, поручники, стряпчие и оба дьяка отошли в сторону.
     Боярин подал знак.
     Противники вынули оружие.
     По другому знаку надлежало им скакать друг на друга,  но,  к  изумлению
всех, Вяземский закачался на седле и выпустил из рук поводья. Он свалился бы
на землю,  если б  поручник и стряпчий не подбежали и не помогли ему сойти с
коня. Подоспевшие конюхи успели схватить аргамака под уздцы.
     - Возьмите его! - сказал Вяземский, озираясь померкшими очами, - я буду
биться пешой!
     Видя,  что князь сошел с коня, Морозов также слез с своего черно-пегого
и отдал его конюхам.
     Стряпчий Морозова подал  ему  большой  кожаный щит  с  медными бляхами,
приготовленный на случай пешего боя.
     Стряпчий Вяземского поднес ему также щит, вороненый, с золотою насечкой
и золотою бахромой.
     Но  Афанасий Иванович не  имел силы вздеть его  на  руку.  Ноги под ним
подкосились, и он упал бы вторично, если б его не подхватили.
     - Что с тобой,  князь?  -  сказали в один голос стряпчий и поручник,  с
удивлением глядя ему в очи,  -  оправься, князь! У поля не стоять, все равно
что побиту быть!
     - Сымите с меня бронь!  -  проговорил Вяземский,  задыхаясь.  -  Сымите
бронь! Корень душит меня!
     Он сбросил с себя ерихонку,  разорвал ожерелье кольчуги и сдернул с шеи
гайтан, на котором висела шелковая ладанка с болотным голубцом.
     - Анафема тебе,  колдун! - вскричал он, бросая гайтан далеко от себя. -
Анафема, что обманул меня!
     Дружина Андреевич подошел к Вяземскому с голым тесаком.
     - Сдавайся,  пес!  -  сказал он,  замахнувшись.  -  Сознавайся в  своем
окаянстве!
     Поручники и стряпчие бросились между князя и Морозова.
     - Нет!  -  сказал Вяземский,  и  отуманенный взор его  вспыхнул прежнею
злобою, - рано мне сдаваться! Ты, старый ворон, испортил меня! Ты свой тесак
в святую воду окунул!  Я поставлю за себя бойца,  и тогда увидим,  чья будет
правда!
     Между  стряпчими обеих сторон зачался спор.  Один  утверждал,  что  суд
окончен в пользу Морозова;  другой -  что суда вовсе не было,  потому что не
было боя.
     Царь  между  тем  заметил  движение  Вяземского  и  велел  подать  себе
брошенную им  ладанку.  Осмотрев ее  с  любопытством и  недоверчивостью,  он
подозвал Малюту.
     - Схорони это,  -  шепнул он, - пока не спрошу! А теперь, - произнес он
громко, - подвести ко мне Вяземского.
     - Что, Афоня? - сказал он, усмехаясь двусмысленно, когда подошел к нему
Вяземский. - Видно, Морозов тебе не под силу?
     - Государь,  -  ответил князь,  которого лицо  было покрыто смертельною
бледностью,  -  ворог мой испортил меня!  Да к  тому ж,  я  с  тех пор,  как
отправился,  ни разу брони не надевал. Раны мои открылись; видишь, как кровь
из-под кольчуги бежит!  Дозволь, государь, бирюч кликнуть, охотника вызвать,
чтобы заместо меня у поля стал!
     Домогательство Вяземского было противно правилам.  Кто не  хотел биться
сам,  должен был объявить о том заране. Вышедши раз на поединок, нельзя было
поставить вместо себя  другого.  Но  царь  имел  в  виду погибель Морозова и
согласился.
     - Вели кричать бирюч,  - сказал он, - авось кто поудалее тебя найдется!
А не выйдет никто, Морозов будет чист, а тебя отдадут палачам!
     Вяземского отвели под руки, и вскоре, по приказанию его, глашатаи стали
ходить вдоль цепи и кричать громким голосом:
     - Кто  хочет из  слободских,  или  московских,  или иных людей выйти на
боярина Морозова?  Кто хочет биться за  князя Вяземского?  Выходите,  бойцы,
выходите стоять за Вяземского!
     Но площадь оставалась безмолвна, и ни один охотник не являлся.
     - Выходите,  охотники,  добрые бойцы! - кричали бирючи. - Выходите! Кто
побьет Морозова,  тому князь все свои вотчины отдаст, а будет побьет простой
человек, тому князь пожалует всю казну, какая есть у него!
     Никто не  откликался;  все  знали,  что  дело Морозова свято,  и  царь,
несмотря на ненависть свою к Дружине Андреевичу,  уже готовился объявить его
правым, как вдруг послышались крики:
     - Идет охотник! Идет! - И внутри оцепленного места явился Матвей Хомяк.
     - Гой-да! - сказал он, свистнув саблею по воздуху. - Подходи, боярин, я
за Вяземского!
     При виде Хомяка Морозов, дожидавшийся доселе с голым тесаком, обратился
с негодованием к приставам поединка.
     - Не стану биться с наймитом!  - произнес он гордо. - Невместно боярину
Морозову мериться со стремянным Гришки Скуратова.
     И, опустив тесак в ножны, он подошел к месту, где сидел царь.
     - Государь,  -  сказал он,  -  ты дозволил ворогу моему поставить бойца
вместо себя;  дозволь же  и  мне найти наймита против наймита,  не  то  вели
оставить поле до другого раза.
     Как  не  желал Иван Васильевич погубить Морозова,  но  просьба его была
слишком справедлива. Царю не захотелось в божьем суде прослыть пристрастным.
     - Кричи бирюч!  - сказал он гневно, - а если не найдешь охотника, бейся
сам или сознайся в своей кривде и ступай на плаху!
     Между тем Хомяк прохаживался вдоль цепи, махая саблей и посмеиваясь над
зрителями.
     - Вишь,  -  говорил он,  - много вас, ворон, собралось, а нет ни одного
ясного сокола промеж вас.  Что  бы  хоть одному выйти,  мою  саблю обновить,
государя потешить!  Молотимши,  видно,  руки отмахали!  На  печи лежа,  бока
отлежали!
     - Ах ты,  черт! - проговорил вполголоса гусляр. - Уж я б тебе дал, кабы
была при мне моя сабля!  Смотри!  - продолжал он, толкая под бок товарища, -
узнаешь ты его?
     Но парень не слышал вопроса. Он разинул рот и, казалось, впился глазами
в Хомяка.
     - Что ж,  - продолжал Хомяк, - видно, нет между вами охотников? Эй, вы,
аршинники, калашники, пряхи, ткачихи! Кто хочет со мной померяться?
     - А я!  - раздался неожиданно голос парня, и, ухватясь обеими руками за
цепь,  он  перекинул ее  через голову и  чуть  не  вырвал дубовых кольев,  к
которым она была приделана.
     Он очутился внутри ограды и, казалось, сам был удивлен своею смелостью.
Выпучив глаза и разиня рот, он смотрел то на Хомяка, то на опричников, то на
самого царя, но не говорил ни слова.
     - Кто ты? - спросил его боярин, приставленный к полю.
     - Я-то? - сказал он и, подумав немного, усмехнулся.
     - Кто ты? - повторил боярин.
     - А Митька! - ответил он добродушно и как бы удивляясь вопросу.
     - Спасибо тебе,  молодец! - сказал Морозов парню, - спасибо, что хочешь
за правду постоять.  Коли одолеешь ворога моего,  не пожалею для тебя казны.
Не все у меня добро разграблено; благодаря божьей милости есть еще чем бойца
моего наградить!
     Хомяк видел Митьку на Поганой Луже, где парень убил под ним коня ударом
дубины  и,  думая  навалиться на  всадника,  притиснул под  собою  своего же
товарища.  Но в  общей свалке Хомяк не разглядел его лица,  да,  впрочем,  в
Митькиной наружности не было ничего примечательного. Хомяк не узнал его.
     - Чем хочешь ты драться? - спросил приставленный к полю боярин, глядя с
любопытством на парня, у которого не было ни брони, ни оружия.
     - Чем драться?  -  повторил Митька и обернулся назад, отыскивая глазами
гусляра, чтобы с ним посоветоваться.
     Но гусляр,  видно; отошел на другое место, и, сколько ни глядел Митька,
он не мог найти его.
     - Что ж, - сказал боярин, - бери себе саблю да бронь, становись к полю!
     Митька стал озираться в замешательстве.
     Царю показались приемы его забавными.
     - Дать ему оружие! - сказал он. - Посмотрим, как он умеет биться!
     Митьке подали полное вооружение;  но он,  сколько ни старался, никак не
мог  пролезть в  рукава кольчуги,  а  шлем был  так мал для головы его,  что
держался на одной макушке.
     В этом наряде Митька,  совершенно растерянный, оборачивался то направо,
то налево, все еще надеясь найти гусляра и спросить его, что ему делать.
     Глядя на  него,  царь  начал громко смеяться.  Примеру его  последовали
сперва опричники, а потом и все зрители.
     - Чаво вы горла дярете-то? - сказал Митька с неудовольствием, - я и без
вашего колпака и без железной рубахи-то на энтова пойду!
     Он указал пальцем на Хомяка и начал стаскивать с себя кольчугу.
     Раздался новый хохот.
     - С чем же ты пойдешь? - спросил боярин.
     Митька почесал затылок.
     - А нет у вас дубины? - спросил он протяжно, обращаясь к опричникам.
     - Да что это за дурень?  -  вскричали они,  - откуда он взялся? Кто его
втолкнул сюда? Или ты, болван, думаешь, мы по-мужицки дубинами бьемся?
     Но Иван Васильевич забавлялся наружностью Митьки и не позволил прогнать
его.
     - Дать ему ослоп{270}, - сказал он, - пусть бьется как знает!
     Хомяк обиделся.
     - Государь, не вели мужику на холопа твоего порухи класть! - воскликнул
он.  -  Я  твоей царской милости честно в  опричниках служу и  сроду еще  на
ослопах не бился!
     Но царь был в веселом расположении духа.
     - Ты бейся саблей, - сказал он, - а парень пусть бьется по-своему. Дать
ему ослоп. Посмотрим, как мужик за Морозова постоит!
     Принесли несколько дубин.  Митька взял медленно в  руки одну за другой,
осмотрел каждую и, перебрав все дубины, повернулся прямо к царю.
     - А нет ли покрепчае?  - произнес он вялым голосом, глядя вопросительно
в очи Ивану Васильевичу.
     - Принести ему оглоблю,  - сказал царь, заранее потешаясь ожидающим его
зрелищем.
     Вскоре в  самом деле  явилась в  руках Митьки тяжелая оглобля,  которую
опричники вывернули насмех из стоявшего на базаре воза.
     - Что, эта годится? - спросил царь.
     - А для ча!  - отвечал Митька, - пожалуй, годится. - И, схватив оглоблю
за  один конец,  он  для пробы махнул ею  по  воздуху так сильно,  что ветер
пронесся кругом и пыль закружилась, как от налетевшего вихря.
     - Вишь, черт! - промолвили, переглянувшись, опричники.
     Царь обратился к Хомяку.
     - Становись!  - сказал он повелительно и прибавил с усмешкой: - Погляжу
я, как ты увернешься от мужицкого ослопа!
     Митька между  тем  засучил рукава,  плюнул в  обе  руки  и,  сжавши ими
оглоблю, потряхивал ею, глядя на Хомяка. Застенчивость его исчезла.
     - Ну,  ты!  становись, што ли! - произнес он с решимостью. - Я те научу
нявест красть!
     Положение  Хомяка,  ввиду  непривычного  оружия  и  необыкновенной силы
Митьки, было довольно затруднительно, а зрители, очевидно, принимали сторону
парня и уже начинали посмеиваться над Хомяком.
     Замешательство стремянного веселило царя. Он уже смотрел на предстоящий
бой  с  тем  самым  любопытством,   какое  возбуждали  в  нем  представления
скоморохов или медвежья травля.
     - Зачинайте бой! - сказал он, видя, что Хомяк колеблется.
     Тогда Митька поднял над головою оглоблю и начал кружить ее, подступая к
Хомяку скоком.
     Тщетно Хомяк  старался улучить мгновение,  чтобы достать Митьку саблей.
Ему  оставалось только  поспешно  сторониться или  увертываться от  оглобли,
которая описывала огромные круги около Митьки и делала его недосягаемым.
     К  великой  радости  зрителей и  к  немалой  потехе  царя,  Хомяк  стал
отступать,  думая только о  своем спасении;  но Митька с медвежьею ловкостью
продолжал к нему подскакивать, и оглобля, как буря, гудела над его головою.
     - Я те научу нявест красть!  -  говорил он, входя постепенно в ярость и
стараясь задеть Хомяка по голове, по ногам и по чем ни попало.
     Участие  зрителей к  Митьке  проявлялось одобрительными восклицаниями и
наконец дошло до восторга.
     - Так! Так! - кричал народ, забывая присутствие царя. - Хорошенько его!
Ай да парень! Отстаивай Морозова, стой за правое дело!
     Но Митька думал не о Морозове.
     - Я те научу нявест красть!  - приговаривал он, кружа над собою оглоблю
и преследуя Хомяка, который увивался от него во все стороны.
     Несколько раз  опричникам,  стоявшим  вдоль  цепи,  пришлось присесть к
земле, чтоб избегнуть неминуемой смерти, когда оглобля, завывая, проносилась
над их головами.
     Вдруг  раздался глухой удар,  и  Хомяк,  пораженный в  бок,  отлетел на
несколько сажен и грянулся оземь, раскинувши руки.
     Площадь огласилась радостным криком.
     Митька тотчас навалился на Хомяка и стал душить его.
     - Полно!  Полно!  -  закричали опричники,  а Малюта поспешно нагнулся к
Ивану Васильевичу и сказал ему с озабоченным видом:
     - Государь,  вели оттащить этого дьявола! Хомяк у нас лучший