ильным нравам неодолимую ненависть,  и  одна  из  причин,  по  коим он  еще
недавно,  не отдавая себе отчета,  отвратил сердце свое от Вяземского,  была
известная ему самостоятельность князя.
     В  один миг опричники сорвали с  Морозова верхнюю одежду и  напялили на
него кафтан с колокольцами.
     После последних слов Иоанна Морозов перестал противиться.  Он  дал себя
одеть и  молча смотрел,  как опричники со смехом поправляли и обдергивали на
нем кафтан. Мысли его ушли в глубь сердца; он сосредоточился в самом себе.
     - А  шапку-то позабыли?  -  сказал Грязной,  надевая на голову Морозова
пестрый колпак, и, отступив назад, он поклонился ему до полу.
     - Дружина Андреич!  -  сказал он, - бьем тебе челом на новой должности!
Потешай нас, как покойный Ногтев потешал!
     Тогда Морозов поднял голову и обвел глазами собрание.
     - Добро! - сказал он громко и твердо, - принимаю новую царскую милость.
Боярину Морозову невместно было сидеть рядом с  Годуновым;  но царскому шуту
пристойно быть за  царским столом с  Грязными и  Басмановыми.  Раздвиньтесь,
страдники!  Место новому скомороху!  Пропустите шута и слушайте все,  как он
будет потешать Ивана Васильевича!
     Морозов сделал повелительный знак, и опричники невольно посторонились.
     Гремя  колокольцами,  боярин подошел к  столу  и  опустился на  скамью,
напротив Иоанна,  с  такою величественною осанкой,  как будто на  нем вместо
шутовского кафтана была царская риза.
     - Как же мне потешать тебя,  государь?  -  спросил он, положив локти на
стол, глядя прямо в очи Ивану Васильевичу. - Мудрен ты стал на потехи, ничем
не  удивишь тебя!  Каких шуток не  перешучено на  Руси,  с  тех  пор  как ты
государишь!  Потешался ты,  когда  был  еще  отроком и  конем давил народ на
улицах;  потешался ты,  когда на охоте велел псарям князя Шуйского зарезать;
потешался,  когда выборные люди  из  Пскова пришли плакаться тебе на  твоего
наместника, а ты приказал им горячею смолою бороды палить!
     Опричники хотели вскочить с  своих мест и  броситься на Морозова;  царь
удержал их знаком.
     - Но,  - продолжал Морозов, - то все было ребяческое веселье; оно скоро
тебе надоело. Ты начал знаменитых людей в монахи постригать, а жен и дочерей
их себе на потеху позорить.  И  это тебе прискучило.  Стал ты выбирать тогда
лучших слуг  твоих  и  мукам предавать.  Тут  дело  пошло повеселее,  только
ненадолго.  Не  все  же  ругаться над народом да  над боярами.  Давай и  над
церковью Христовою поглумимся!  Вот и набрал ты всякой голи кабацкой, всякой
скаредной сволочи,  нарядил ее в рясы монашеские и сам монахом нарядился,  и
стали вы  днем людей резать,  а  ночью акафисты{285} петь.  Сам  ты,  кровью
обрызган,  и пел, и звонил, и чуть ли обедню не служил. Эта потеха вышла изо
всех веселейшая, такой, опричь тебя, никому и не выдумать!
     Что же сказать тебе,  государь?  Как еще распотешить тебя?  А разве вот
что скажу:  пока ты со своею опричниной в машкерах{285} пляшешь,  к заутрене
звонишь да  кровью  упиваешься,  наступит на  тебя  с  заката{285} Жигимонт,
запрут с полуночи немцы да чудь{285}, а с полудня и с восхода подымется хан.
Нахлынет орда на  Москву,  и  не  будет воевод отстаивать святыни господней!
Запылают храмы божий с мощами святителей,  настанут опять Батыевы времена. И
будешь ты,  царь всея Руси, в ноги кланяться хану и, стоя на коленях, стремя
его целовать!
     Морозов замолк.
     Никто не  прерывал его речи;  всем она захватила дыханье.  Царь слушал,
наклонясь вперед,  бледный,  с  пылающими очами,  с  пеною у рта.  Судорожно
сжимал он ручки кресел и, казалось, боялся проронить единое слово Морозова и
каждое врезывал в памяти, чтобы за каждое заплатить ему особою мукой.
     Все опричники были бледны;  никто не решался взглянуть на царя. Годунов
опустил глаза и не смел дышать,  чтобы не привлечь на себя внимание.  Самому
Малюте было неловко.
     Вдруг Грязной выхватил нож,  подбежал к  Иоанну и  сказал,  указывая на
Морозова:
     - Дозволь, государь, ему глотку заткнуть!
     - Не смей!  -  проговорил царь почти шепотом и задыхаясь от волнения, -
дай его милости до конца договорить!
     Морозов гордо повел очами.
     - Еще шуток хочешь,  государь?  Изволь, я тебя потешу! Оставался у тебя
из  верных слуг твоих еще один,  древнего боярского рода;  его ты откладывал
казнить,  потому ли,  что страшился божьего гнева,  или что не  придумал еще
достойной казни ему.  Жил он далеко от тебя,  под опалою, и мог бы ты забыть
про него;  но ты,  государь,  никого не забываешь!  Послал ты к  нему своего
окаянного Вяземского сжечь его дом и  жену увезти.  Когда ж он пришел к тебе
просить суда на Вяземского,  ты заставил их биться себе на потеху,  чая, что
Вяземский убьет  старого слугу  твоего.  Но  бог  не  захотел его  погибели,
показал его правду.
     Что же ты сделал тогда,  государь?  Тогда, - продолжал Морозов, и голос
его задрожал,  и  колокольцы затряслись на одежде,  -  тогда тебе показалось
мало бесчестия на слуге твоем,  и  ты порешил опозорить его еще неслыханным,
небывалым позором!  Тогда, - воскликнул Морозов, отталкивая стол и вставая с
места,  -  тогда ты,  государь,  боярина Морозова одел в  шутовской кафтан и
велел ему,  спасшему Тулу  и  Москву,  забавлять тебя  вместе со  скаредными
твоими кромешниками!
     Грозен был  вид  старого воеводы среди безмолвных опричников.  Значение
шутовской его  одежды исчезло.  Из-под густых бровей сверкали молнии.  Белая
борода величественно падала на грудь, приявшую некогда много вражьих ударов,
но  испещренную ныне  яркими заплатами;  а  в  негодующем взоре было столько
достоинства,  столько благородства,  что в  сравнении с  ним Иван Васильевич
показался мелок.
     - Государь,  -  продолжал,  возвышая голос,  Морозов,  - новый шут твой
перед тобою.  Слушай его последнюю шутку!  Пока ты жив, уста народа русского
запечатаны страхом;  но минует твое зверское царенье,  и  останется на земле
лишь память дел твоих,  и перейдет твое имя от потомков к потомкам на вечное
проклятие,  доколе не настанет Страшный суд господень!  И  тогда все сотни и
тысячи избиенных тобою,  все сонмы мужей и  жен,  младенцев и старцев,  все,
кого ты  погубил и  измучил,  все предстанут пред господом,  вопия на  тебя,
мучителя своего!  И  в оный страшный день предстану и я перед вечным судьею,
предстану в этой самой одежде и потребую обратно моей чести,  что ты отнял у
меня на земле! И не будет с тобою кромешников твоих заградить уста вопиющих,
и  услышит их  судия,  и  будешь ты ввергнут в  пламень вечный,  уготованный
диаволу и аггелам{286} его!
     Морозов  замолчал и,  бросив  презрительный взор  на  царских любимцев,
повернулся к ним спиною и медленно удалился.
     Никто не  подумал остановить его.  Важно прошел он между рядами столов,
и,   только  когда  замер  звон  его  колокольцев,   опричники  очнулись  от
оцепенения; а Малюта, встав из-за стола, сказал Ивану Васильевичу:
     - Прикажешь сейчас порешить его, государь, или пока в тюрьму посадить?
     - В тюрьму!  -  произнес Иоанн, переводя дыхание. - Беречь его! Кормить
его! Не пытать, чтобы не издох до времени: ты отвечаешь за него головой!
     Вечером у царя было особенное совещание с Малютой.
     Колычевы,  давно  уже  сидевшие в  тюрьме  и  пытаемые Малютой,  частью
сознались во  взводимой на  них  измене,  частью  были,  по  мнению  Иоанна,
достаточно уличены друзьями их и холопами,  которые,  не выдержав пытки,  на
них показывали.
     Много и  других лиц было замешано в это дело.  Схваченные по приказанию
царя и жестоко истязуемые, кто в Москве, кто в Слободе, они, в свою очередь,
называли много имен,  и число пытаемых росло с каждым днем и выросло наконец
до трехсот человек.
     Иван Васильевич,  дорожа мнением иностранных держав,  положил подождать
отъезда бывших тогда в  Москве литовских послов и  учинить осужденным в один
день  общую казнь;  а  дабы  действие ее  было поразительнее и  устрашило бы
мятежников на  будущее время,  казни сей надлежало совершиться в  Москве,  в
виду всего народа.
     В  тот  же  самый день  царь  назначил казнить Вяземского и  Басманова.
Мельник как чародей осужден был к сожжению на костре, а Коршуну, дерзнувшему
забраться в  царскую опочивальню и  которого берегли доселе на торжественный
случай,  Иоанн готовил исключительные,  еще небывалые муки. Той же участи он
обрек и Морозова.
     О  подробностях этой общей казни царь разговаривал до  поздней ночи,  и
петухи уже  два раза пропели,  когда он  отпустил Малюту и  удалился в  свою
образную.


        "Глава 35"
                                   КАЗНЬ

     По   отъезде   литовских  послов,   накануне   дня,   назначенного  для
торжественной казни, московские люди с ужасом увидели ее приготовления.
     На  большой  торговой площади,  внутри  Китай-города,  было  поставлено
множество виселиц.  Среди  них  стояло несколько срубов с  плахами.  Немного
подале висел на перекладине между столбов огромный железный котел.  С другой
стороны срубов торчал одинокий столб, с приделанными к нему цепями, а вокруг
столба  работники  наваливали костер.  Разные  неизвестные орудия  виднелись
между виселицами и  возбуждали в толпе боязливые догадки,  от которых сердце
заранее сжималось.
     Мало-помалу  все  пришедшие  торговать  на  базар  разошлись в  испуге.
Опустела не только площадь, но и окрестные улицы. Жители заперлись в домах и
шепотом  говорили  о  предстоящем событии.  Слух  о  страшных приготовлениях
разнесся по всей Москве, и везде воцарилась мертвая тишина. Лавки закрылись,
никто не показывался на улицах,  и лишь время от времени проскакивали по ним
гонцы,  посылаемые с приказаниями от Арбата, где Иоанн остановился в любимом
своем  тереме.  В  Китай-городе не  слышно было  другого шума,  кроме  стука
плотничьих топоров да говора опричников, распоряжавшихся работами.
     Когда настала ночь,  затихли и  эти звуки,  и  месяц,  поднявшись из-за
зубчатых стен  Китай-города,  осветил  безлюдную площадь,  всю  взъерошенную
кольями и  виселицами.  Ни одного огонька не светилось в  окнах;  все ставни
были закрыты; лишь кой-где тускло теплились лампады перед наружными образами
церквей. Но никто не спал в эту ночь; все молились, ожидая рассвета.
     Наконец роковое утро настало,  и  в небе послышалось усиленное карканье
ворон и галок, которые, чуя близкую кровь, слетались отовсюду в Китай-город,
кружились стаями над  площадью и  унизывали черными рядами церковные кресты,
князьки и гребни домов и самые виселицы.
     Тишину  прервал  отдаленный  звон  бубен  и  тулумбасов{289},   который
медленно приближался к площади.  Показалась толпа конных опричников, по пяти
в  ряд.  Впереди ехали  бубенщики,  чтобы  разгонять народ и  очищать дорогу
государю,  но  они  напрасно  трясли  свои  бубны  и  били  вощагами{290}  в
тулумбасы: нигде не видно было живой души.
     За опричниками ехал сам царь Иван Васильевич, верхом, в большом наряде,
с  колчаном у  седла,  с  золоченым луком за  спиною.  Венец его  шишака был
украшен деисусом,  то  есть  изображением на  финифти{290} спасителя,  а  по
сторонам богородицы, Иоанна Предтечи и разных святых. Чепрак под ним блистал
дорогими каменьями,  а на шее у вороного коня вместо науза болталась собачья
голова.
     Рядом с  царем был виден царевич Иоанн,  а позади ехала толпа ближайших
царедворцев,  по три в ряд.  За ними шло с лишком триста человек, осужденных
на смерть.  Скованные цепями,  изнуренные пыткой,  они с  трудом передвигали
ноги, повинуясь понуждающим их опричникам.
     Шествие заключал многочисленный отряд конницы.
     Когда поезд въехал в Китай-город и все войско, спешившись, разместилось
у виселиц,  Иоанн,  не сходя с коня, посмотрел кругом и с удивлением увидел,
что на площади не было ни одного зрителя.
     - Сгонять народ!  -  сказал он  опричникам.  -  Да  никто  не  убоится!
Поведайте людям  московским,  что  царь  казнит своих злодеев,  безвинным же
обещает милость.
     Вскоре площадь стала наполняться народом,  ставни отворились,  и у окон
показались бледные, боязливые лица.
     Между тем костер,  разложенный под котлом,  запылал,  и на срубы взошли
палачи.
     Иоанн велел вывести из числа осужденных некоторых, менее виновных.
     - Человеки!  -  сказал он им громко и внятно, дабы все на площади могли
его слышать, - вы дружбой вашею и хлебом-солью с изменщиками моими заслужили
себе равную с ними казнь;  но я,  в умилении сердца, скорбя о погублении душ
ваших,  милую вас и дарую вам живот,  дабы вы покаянием искупили вины ваши и
молились за меня, недостойного!
     По знаку царя прощенных отвели в сторону.
     - Люди  московские!  -  сказал тогда Иоанн,  -  вы  узрите ныне казни и
мучения;  но  караю  злодеев,  которые  хотели  предать врагам  государство!
Плачуще, предаю телеса их терзанию, яко аз есмь судия, поставленный господом
судити  народы  мои!   И  несть  лицеприятия  в  суде  моем,   яко,  подобно
Аврааму{291},  подъявшему нож  на  сына,  я  самых  ближних моих  на  жертву
приношу! Да падет же кровь сия на главу врагов моих!
     Тогда из среды оставшихся осужденных вывели прежде всех боярина Дружину
Андреевича Морозова.
     Иоанн,  в  первом порыве раздражения,  обрек было его на самые страшные
муки; но, по непонятной изменчивости нрава, а может быть, и вследствие общей
любви москвитян к боярину,  он,  накануне казни, отменил свои распоряжения и
осудил его на менее жестокую смерть.
     Думный дьяк государев,  стоя у сруба, развернул длинный свиток и прочел
громогласно:
     - Бывший  боярин Дружина!  Ты  хвалился замутить государство,  призвать
крымского хана и  литовского короля Жигимонта и многие другие беды и тесноты
на Руси учинить.  Ты же дерзнул злыми,  кусательными словами поносить самого
государя,  царя и великого князя всея Руси, и добрых слуг его на непокорство
подымать. Заслужил ты себе истязания паче смерти; но великий государь, помня
прежние доблести твои,  от жалости сердца,  повелел тебя, особно от других и
минуя прочие муки,  скорою смертью казнить,  голову тебе отсечь, остатков же
твоих на его государский обиход не отписывать!
     Морозов, уже взошедший на сруб, перекрестился.
     - Ведаю себя  чистым пред  богом и  пред государем,  -  ответствовал он
спокойно,  -  предаю душу мою  господу Иисусу Христу,  у  государя же  прошу
единой  милости:  что  останется  после  меня  добра  моего,  то  все  пусть
разделится на три части:  первую часть на церкви божии и на помин души моей;
другую нищей братии;  а  третью верным слугам и  холопям моим;  а  кабальных
людей и  рабов отпускаю вечно на  волю!  Вдове же моей прощаю,  и  вольно ей
выйти за кого похочет!
     С сими словами Морозов еще раз перекрестился и опустил голову на плаху.
     Раздался  глухой   удар,   голова  Дружины  Андреевича  покатилась,   и
благородная кровь его обагрила доски помоста.
     За  ним опричники,  к  удивлению народа,  вывели оружничего государева,
князя Вяземского,  кравчего Федора Басманова и отца его Алексея, на которого
Федор показал на пытке.
     - Люди московские!  -  сказал Иоанн, указывая на осужденных, - се зрите
моих и  ваших злодеев!  Они,  забыв крестное свое целование,  теснили вас от
имени моего и,  не страшася суда божия,  грабили животы ваши и губили народ,
который я  же  их  поставил боронити.  И  се  ныне приимут,  по делам своим,
достойную мзду!
     Вяземский  и  оба  Басмановы,  как  обманувшие  царское  доверие,  были
осуждены на жестокие муки.
     Дьяк прочел им обвинение в намерении извести царя чарами,  в преступных
сношениях с врагами государства и в притеснении народа именем Иоанновым.
     Когда  палачи,  схватив Федора  Басманова,  взвели его  на  помост,  он
обернулся к толпе зрителей и закричал громким голосом:
     - Народ православный! хочу перед смертью покаяться в грехах моих! Хочу,
чтобы все люди ведали мою исповедь! Слушайте, православные...
     Но  Малюта,  стоявший сзади,  не  дал ему продолжать.  Он ловким ударом
сабли  снес  ему  голову в  тот  самый  миг,  как  он  готовился начать свою
исповедь.
     Окровавленный труп его упал на помост, а отлетевшая голова подкатилась,
звеня серьгами,  под ноги царскому коню, который откачнулся, фыркая и косясь
на нее испуганным оком.  Басманов последнею наглостью избавился от ожидавших
его мучений.
     Отец его Алексей и  Вяземский не были столько счастливы.  Их,  вместе с
разбойником Коршуном,  взвели на сруб, где ожидали их страшные снаряды. В то
же время старого мельника потащили на костер и приковали к столбу.
     Вяземский,   измученный  пыткой,   не   имея  силы  стоять  на   ногах,
поддерживаемый под руки палачами, бросал дикие взгляды по сторонам. В глазах
его не было заметно ни страха,  ни раскаяния.  Увидев прикованного к  столбу
мельника и вокруг него уже вьющиеся струи дыма, князь вспомнил его последние
слова, когда старик, заговорив его саблю, смотрел на бадью с водою; вспомнил
также князь и  свое видение на мельнице,  когда он в лунную ночь,  глядя под
шумящее колесо, старался увидеть свою будущность, но увидел только, как вода
почервонела,  подобно крови,  и  как  заходили в  ней зубчатые пилы и  стали
отмыкаться и замыкаться железные клещи...
     Мельник не заметил Вяземского.  Углубленный в самого себя,  он бормотал
что-то себе под нос и  с  видом помешательства приплясывал на костре,  гремя
цепями.
     - Шикалу!  Ликалу!  -  говорил он,  -  слетелися вороны на богатый пир!
Повернулося колесо,  повернулося!  Что было высоко, то стало низко! Шагадам!
Подымися, ветер, от мельницы, налети на ворогов моих! Кулла! Кулла! Разметай
костер, загаси огонь!
     И  в  самом деле,  как  будто повинуясь заклинаниям,  ветер поднялся на
площади,  но,  вместо того чтобы загасить костер,  он раздул подложенный под
него хворост,  и пламя,  вырвавшись сквозь сухие дрова,  охватило мельника и
скрыло его от зрителей.
     - Шагадам!  Кулла!  Кулла!  -  послышалось еще за облаком дыма, и голос
замер в треске пылающего костра.
     Наружность Коршуна почти вовсе не изменилась ни от пытки, ни от долгого
томления в  темнице.  Сильная природа его  устояла против  приготовительного
допроса,  но в выражении лица произошла перемена. Оно сделалось мягче; глаза
глядели спокойнее.
     С  той самой ночи,  как он был схвачен в царской опочивальне и брошен в
тюрьму,  угрызения  совести  перестали  терзать  его.  Он  тогда  же  принял
ожидающую его казнь как искупление совершенных им некогда злодейств, и, лежа
на гнилой соломе, он в первый раз, после долгого времени, заснул спокойно.
     Дьяк прочел перед народом вину Коршуна и ожидающую его казнь.
     Коршун,  зашедши на помост,  перекрестился на церковные главы и положил
один за другим четыре земных поклона народу, на четыре стороны площади.
     - Прости, народ православный! - сказал он. - Прости меня в грехах моих,
в  разбое,  и  в  воровстве,  и в смертном убойстве!  Прости во всем,  что я
согрешил перед тобою.  Заслужил я себе смертную муку,  отпусти мне вины мои,
народ православный!
     И,  повернувшись к палачам, он сам продел руки в приготовленные для них
петли.
     - Привязывайте,  что ли! - сказал он, тряхнув седою кудрявою головой, и
не прибавил боле ни слова.
     Тогда,  по знаку Иоанна, дьяк обратился к прочим осужденным и прочел им
обвинение в  заговоре против государя,  в  намерении отдать Новгород и Псков
литовскому королю и в преступных сношениях с турским султаном.
     Их готовились повести -  кого к виселицам,  кого к котлу, кого к другим
орудиям казни.
     Народ стал громко молиться.
     - Господи,  господи!  -  раздавалось на площади, - помилуй их, господи!
Приими скорее их души!
     - Молитесь за нас,  праведные! - кричали некоторые из толпы. - Помяните
нас, когда приидете во царствие божие!
     Опричники, чтобы заглушить эти слова, начали громогласно взывать:
     - Гойда! Гой