юду,  вставленную в мелкие свинцовые оконницы.  Когда они вошли, их обдало
прохладой и  темнотою.  Лишь  сквозь  одно  окно,  менее  других заслоненное
зеленью,  косые  столбы света падали на  стенное изображение Страшного суда.
Остальные части церкви казались от этого еще мрачнее; но кое-где отсвечивали
ярким  блеском  серебряные яблоки  паникадил,  венцы  на  образах  да  шитые
серебром кресты,  тропари  и  кондаки{201} на  черном  бархате,  покрывающем
гробницы князей Воротынских,  основателей монастыря.  Позолота на  прорезных
травах иконостаса походила местами на  уголья,  тлеющие под золою и  готовые
вспыхнуть. Пахло сыростью и ладаном. Мало-помалу глаз Максима стал привыкать
к полумраку и различать другие подробности храма: над царскими дверьми виден
был спаситель в  силах,  с  херувимами и  серафимами,  а над ним шестнадцать
владычных праздников.  Большой местный образ Иоанна Предтечи представлял его
крылатым и  держащим на блюде отсеченную главу свою.  На боковых дверях были
написаны грубо и неискусно притча о блудном сыне,  прение смерти и живота да
исход души праведного и грешного.  Мрачные эти картины глубоко подействовали
на  Максима;   все  понятия  о  смирении  духа,   о  безусловной  покорности
родительской власти,  все мысли,  в которых он был воспитан, оживились в нем
снова.  Он  усомнился,  прав ли был,  что уехал от отца против его воли?  Но
совесть отвечала ему, что он прав; а между тем она не была спокойна. Картина
Страшного  суда  потрясала его  воображение.  Когда  тень  дубовых  листьев,
колеблемых ветром снаружи окна,  трепетала на  стене  подвижною сеткой,  ему
казалось,  что грешники и  диаволы,  писанные в  человеческий рост,  дышат и
движутся.
     Благоговейный ужас проник его сердце. Он пал ниц перед игуменом.
     - Отец мой, - сказал он, - должно быть, я великий грешник!
     - Молись,  -  отвечал кротко старик,  -  велико милосердие божие; много
поможет тебе раскаяние, сын мой!
     Максим собрался с силами.
     - Тяжело мое преступление,  -  начал он дрожащим голосом.  -  Отец мой,
слушай!  Страшно мне вымолвить:  оскудела моя любовь к  царю,  сердце мое от
него отвратилось!
     Игумен с удивлением взглянул на Максима.
     - Не отвергай меня,  отец мой!  -  продолжал Максим,  -  выслушай меня!
Долго боролся я сам с собою,  долго молился пред святыми иконами.  Искал я в
своем сердце любви к царю - и не обрел ее!
     - Сын мой, - сказал игумен, глядя с участием на Максима, - должно быть,
сатанинское наваждение помрачило твой рассудок;  ты клевещешь на себя.  Того
быть  не  может,  чтобы  ты  возненавидел царя.  Много  тяжких  преступников
исповедовал я в этом храме: были и церковные тати{202}, и смертные убойцы, а
не бывало такого, кто повинился бы в нелюбви к государю!
     Максим побледнел.
     - Стало,  я преступнее церковного татя и смертного убойцы! - воскликнул
он.  -  Отец мой,  что  мне делать?  Научи,  вразуми меня,  душа моя делится
надвое.
     Старик смотрел на исповедника и все более дивился.
     Правильное лицо  Максима не  являло ни  одной  порочной или  преступной
черты.  То  было  скромное лицо,  полное добродушия и  отваги,  одно из  тех
русских лиц, которые еще ныне встречаются между Москвой и Волгой, в странах,
отдаленных от больших дорог, куда не проникло городское влияние.
     - Сын мой,  - продолжал игумен, - я тебе не верю; ты клевещешь на себя.
Не верю, чтобы сердце твое отвратилось от царя. Этого быть не может. Подумай
сам:  царь нам более чем отец, а пятая заповедь велит чтить отца. Скажи мне,
сын мой, ведь ты следуешь заповеди?
     Максим молчал.
     - Сын мой, ты чтишь отца своего?
     - Нет! - произнес Максим едва внятно.
     - Нет?   -   Повторил  игумен  и,  отступив  назад,  осенился  крестным
знамением. - Ты не любишь царя? Ты не чтишь отца? Кто же ты таков?
     - Я...   -   сказал  молодой  опричник,   -   я  Максим  Скуратов,  сын
Скуратова-Бельского!
     - Сын Малюты?
     - Да! - сказал Максим и зарыдал.
     Игумен  не  отвечал.  Он  горестно  стоял  перед  Максимом.  Неподвижно
смотрели на  них мрачные лики угодников.  Грешники на картине Страшного суда
жалобно подымали руки к небу,  но все молчало.  Спокойствие церкви прерывали
одни рыдания Максима,  щебетанье ласточек под сводами да изредка полугромкое
слово среди тихой молитвы, которую читал про себя игумен.
     - Сын мой,  -  сказал наконец старик, - поведай мне все по ряду, ничего
не утаи от меня: как вошла в тебя нелюбовь к государю?
     Максим рассказал о жизни своей в Слободе, о последнем разговоре с отцом
и о ночном своем отъезде.
     Он говорил медленно,  с расстановкой и часто собирался с мыслями,  дабы
ничего не забыть и ничего не утаить от духовного отца своего.
     Окончив рассказ, он опустил глаза и долго не смел взглянуть на игумена,
ожидая своего приговора.
     - Все  ли  ты  поведал мне?  -  сказал  игумен.  -  Не  тяготит ли  еще
что-нибудь душу твою?  Не помыслил ли ты чего на царя? Не задумал ли ты чего
над святою Русью?
     Глаза Максима заблистали.
     - Отец мой,  скорей дам  отсечь себе голову,  чем  допущу ее  замыслить
что-нибудь против родины!  Грешен я  в  нелюбви к  государю,  но не грешен в
измене!
     Игумен накрыл его эпитрахилью{203}.
     - Очищается раб божий Максим!  - сказал он, - отпускаются ему грехи его
вольные и невольные!
     Тихая радость проникла в душу Максима.
     - Сын  мой,  -  сказал игумен,  -  твоя исповедь тебя очистила.  Святая
церковь не поставляет тебе в вину, что ты бросил Слободу. Бежать от соблазна
волен  и   должен  всякий.   Но  бойся  прельститься  на  лесть  врага  рода
человеческого. Бойся примера Курбского, который из высокого русского боярина
учинился ныне  сосуд  дьяволу!  Премилостивый бог,  -  продолжал со  вздохом
старик,  - за великие грехи наши попустил ныне быть времени трудному. Не нам
суемудрием человеческим судить о  его неисповедимом промысле.  Когда господь
наводит на нас глады и телесные скорби,  что нам остается, как не молиться и
покоряться его святой воле? Так и теперь: настал над нами царь немилостивый,
грозный.  Не ведаем,  за что он нас казнит и  губит;  ведаем только,  что он
послан от  бога,  и  держим поклонную голову не пред Иваном Васильевичем,  а
перед  волею  пославшего его.  Вспомним пророческое слово:  "Аще  кая  земля
оправдится перед богом,  поставляет им царя и судью праведна и всякое подает
благодеяние;  аще же которая земля прегрешит пред богом, и поставляет царя и
судей неправедна, и наводит на тое землю вся злая!" Останься у нас, сын мой;
поживи с  нами.  Когда  придет тебе  пора  ехать,  я  вместе с  братиею буду
молиться, дабы, где ты ни пойдешь, бог везде исправил путь твой! А теперь...
- продолжал добродушно игумен,  снимая с себя эпитрахиль,  - теперь пойдем к
трапезе.  После духовной пищи не  отвергнем телесной.  Есть у  нас  изрядные
щуки,  есть и караси;  отведай нашего творогу, выпей с нами меду черемхового
во здравие государя и высокопреосвященного владыки!
     И в дружеском разговоре старик повел Максима к трапезе.


        "Глава 23"
                                   ДОРОГА

     Тихо и однообразно протекала монастырская жизнь.
     В  свободное время  монахи собирали травы и  составляли целебные зелья.
Другие  занимались  живописью,  вырезывали из  кипариса  кресты  иль  иконы,
красили и золотили деревянные чаши.
     Максим полюбил добрых иноков. Он не замечал, как текло время.
     Но прошла неделя,  и  он решился ехать.  Еще в  Слободе слышал Максим о
новых набегах татар на рязанские земли и  давно уже хотел вместе с рязанцами
испытать над врагами ратной удачи.  Когда он поведал о  том игумену,  старик
опечалился.
     - Куда тебе ехать,  сын мой?  -  сказал он.  - Мы все тебя любим, все к
тебе  привыкли.  Кто  знает,  может,  и  тебя  посетит благодать божия и  ты
навсегда останешься с нами! Послушай, Максим, не уезжай от нас!
     - Не  могу,  отец мой!  Давно уже судьба зовет меня в  дальнюю сторону.
Давно слышу звон татарского лука,  а иной раз как задумаюсь, то будто стрела
просвистит над ушами. На этот звон, на этот свист меня тянет и манит!
     И  не  стал  игумен  долее  удерживать Максима,  отслужил ему  напутный
молебен, благословил его, и грустно простилась с ним братия.
     И снова очутился Максим на коне,  среди зеленого леса. Как прежде, Буян
прыгал вокруг коня и  весело смотрел на Максима.  Вдруг он залаял и  побежал
вперед.  Максим уже схватился за  саблю,  в  ожидании недоброй встречи,  как
из-за поворота показался всадник в  желтом кафтане с черным двоеглавым орлом
на груди.
     Всадник ехал  рысью,  весело посвистывал и  держал на  пестрой рукавице
белого кречета в клобучке и колокольцах.
     Максим узнал одного из царских сокольников.
     - Трифон! - вскричал он.
     - Максим Григорьич! - отвечал весело сокольник, - доброго здоровья! Как
твоя милость здравствует?  Так вот где ты,  Максим Григорьич! А мы в Слободе
думали,  что ты  и  невесть куда пропал!  Ну ж  как батюшка-то твой осерчал!
Упаси господи!  Смотреть было страшно! Да еще многое рассказывают про твоего
батюшку,  про царевича да про князя Серебряного.  Не знаешь,  чему и верить.
Ну, слава богу, добро, что ты сыскался, Максим Григорьич! Обрадуется же твоя
матушка!
     Максим досадовал на встречу с сокольником. Но Трифон был добрый малый и
при случае умел молчать. Максим спросил его, давно ли он из Слободы?
     - Да  уже  будет  с  неделю,  как  Адраган с  поля  улетел!  -  отвечал
сокольник,  показывая своего кречета.  -  Да ведь ты,  пожалуй, и не знаешь,
Максим  Григорьич!   Ну  уж  набрался  я  было  страху,  как  царь  на  меня
раскручинился!  Да  сжалился надо  мной  милосердный бог  и  святой  мученик
Трифон! Проявил надо мною свое чудо! - Сокольник снял шапку и перекрестился.
- Вишь,  Максим Григорьич:  выехал государь,  будет тому с неделю, на птичью
потеху. Напускал Адрагана раза два; как на беду, третий-то раз дурь нашла на
Адрагана.  Стал он бить соколов,  сбил Смышляя и Кружка, да и давай тягу! Не
успел бы ты десяти просчитать,  как он у тебя и с глаз долой. Я было скакать
за ним,  да куды!  Пропал,  будто и не бывало. Вот доложил сокольничий царю,
что  пропал Адраган.  Царь велел меня позвать,  да  и  говорит,  что  ты-де,
Тришка,  мне  головой  за  него  отвечаешь;  достанешь -  пожалую  тебя,  не
достанешь -  голову долой!  Как быть!  Батюшка-царь ведь не шутит!  Поехал я
искать Адрагана;  шесть ден  промучился;  стало мне  уж  вокруг шеи неловко;
думаю,  придется проститься с головой.  Стал я плакать; плакал, плакал, да с
горя и заснул в лесу.  Лишь только заснул,  явилось мне,  сонному,  видение:
сияние разлилось меж деревьев,  и звон пошел по лесу.  И, слыша тот звон, я,
сонный, сам себе говорю: то звонят Адрагановы колокольцы. Гляжу, передо мной
сидит на белом коне,  весь облитый светом,  молодой ратник и  держит на руке
Адрагана: "Трифоне! - сказал ратник, - не здесь ищи Адрагана. Встань, ступай
к Москве,  к Лазареву урочищу. Там стоит сосна, на той сосне сидит Адраган".
Проснулся я, и, сам не знаю с чего, стало мне понятно, что ратник был святой
мученик Трифон.  Вскочил я  на  коня и  поскакал к  Москве.  Что  ж,  Максим
Григорьич, поверишь ли? как приехал на то урочище, вижу: в самом деле сосна,
и на ней сидит мой Адраган, точь-в-точь как говорил святой!
     Голос сокольника дрожал, и крупные слезы катились из глаз его.
     - Максим Григорьич,  -  прибавил он,  утирая слезы,  -  теперь хоть все
животы свои  продам без  остатку,  хоть  сам  в  вековечную кабалу пойду,  а
построю часовню святому угоднику!  На  том  самом месте построю,  где  нашел
Адрагана. И образ велю на стене написать, точь-в-точь как явился мне святой:
на белом коне,  высоко подняв руку, а на ней белый кречет. Заповедую и детям
и  внукам славить его,  служить ему молебны и ставить писаные свечи,  что не
захотел он  моей погибели,  спас от  плахи раба своего!  Вишь,  -  продолжал
сокольник,  глядя на кречета,  -  вот он,  Адраган,  цел-целехонек! Дай-ка я
сниму с тебя клобучок!  Чего кричишь?  Небось полетать хочется?  Нет,  брат,
погоди! Довольно налетался, не пущу!
     И Трифон дразнил кречета пальцем.
     - Вишь, злобный какой! Так и хватает! А кричит-то как! Я чай, за версту
слышно!
     Рассказ сокольника запал в душу Максима.
     - Возьми ж и мое приношение! - сказал он, бросая горсть золотых в шапку
Трифона.  -  Вот все мои деньги; они мне не нужны, а тебе еще много придется
сбирать на часовню.
     - Да  наградит тебя  бог,  Максим Григорьич!  С  твоими деньгами уж  не
часовню,  а  целую церковь выстрою!  Как  приду домой,  в  Слободу,  отслужу
молебен и  выну просвиру во здравие твое!  Вечно буду твоим холопом,  Максим
Григорьич! Что хочешь приказывай!
     - Слушай, Трифон! Сослужи мне службу нетрудную: как приедешь в Слободу,
никому не заикнись,  что меня встретил;  а  дня через три ступай к  матушке,
скажи ей, да только ей одной, чтобы никто не слыхал, скажи, что сын-де твой,
дал бог, здоров, бьет тебе челом.
     - Только-то, Максим Григорьич?
     - Еще слушай,  Трифон:  я еду в далекий путь.  Может, не скоро вернусь.
Так, коли тебе не в труд, наведывайся от поры до поры к матери, да говори ей
каждый раз:  я-де,  говори,  слышал от людей,  что сын твой, помощию божией,
здоров,  а ты-де о нем не кручинься! А будет матушка спросит: от каких людей
слышал?  И ты ей говори:  слышал-де от московских людей, а им-де другие люди
сказывали, а какие люди, того не говори, чтоб и концов не нашли, а только бы
ведала матушка, что я здравствую.
     - Так ты, Максим Григорьич, и вправду не вернешься в Слободу?
     - Вернусь ли,  нет ли,  про то бог знает; ты же никому не сказывай, что
меня встретил.
     - Уж положись на меня,  Максим Григорьич,  не скажу никому! Только коли
ты едешь в дальний путь, так я не возьму твоих денег. Меня бог накажет.
     - Да на что мне деньги? Мы не в басурманской земле!
     - Воля твоя,  Максим Григорьич, а мне взять не можно. Добро бы, ты ехал
домой.  А то,  что ж я тебя оберу на дороге, как станишник какой! Воля твоя,
хоть зарежь, не возьму!
     Максим пожал плечами и вынул из шапки Трифона несколько золотых.
     - Коли ты не берешь,  - сказал он, - авось кто другой возьмет, а мне их
не надо.
     Он простился с сокольником и поехал далее.
     Уже солнце начинало заходить.  Длинные тени дерев становились длиннее и
застилали поляны.  Подле Максима ехала его  собственная тень,  словно темный
великан.  Она то бежала по траве,  то, когда лес спирал дорогу, всползала на
кусты  и  деревья.  Буян  казался  на  тени  огромным  баснословным  зверем.
Мало-помалу и Буян,  и конь, и Максим исчезли и с травы и с дерев; наступили
сумерки;  кое-где забелел туман;  вечерние жуки поднялись с земли и,  жужжа,
стали чертить воздух.  Месяц показался из-за лесу;  там и  сям по темнеющему
небу зажглися звезды; вдали засеребрилось необозримое поле.
     Родина ты моя,  родина!  Случалось и мне,  в позднюю пору, проезжать по
твоим  пустыням.  Ровно  ступал конь,  отдыхая от  слепней и  дневного жару;
теплый ветер разносил запахи цветов и свежего сена, и так было мне сладко, и
так было мне грустно, и так думалось о прошедшем, и так мечталось о будущем.
     Хорошо,  хорошо ехать вечером по безлюдным местам, то лесом, то нивами,
бросить поводья и задуматься, глядя на звезды!
     Уже с  добрый час ехал Максим,  как вдруг Буян поднял морду на  ветер и
замахал хвостом.  Послышался запах дыма. Максим вспомнил о ночлеге и понудил
коня.  Вскоре увидел он покачнувшуюся на сторону избу. Трубы на ней не было;
дым выходил прямо из крыши. В низеньком окне светился огонь. Внутри слышался
однообразный напев.  Максим  подъехал к  окну.  Он  увидел всю  внутренность
бедного хозяйства. Пылающая лучина освещала домашнюю утварь; все было дрянно
и ветхо.  В потолочине торчал,  наискось, гибкий шест, и на конце его висела
люлька.  Женщина лет тридцати,  бледная,  хворая, качала люльку и потихоньку
пела.  Подле нее  сидел,  согнувшись,  мужичок с  реденькою бородкой и  плел
лапти. Двое детей ползали у ног их.
     Максиму показалось,  что женщина в песне поминает его отца.  Сначала он
подумал,  что ослышался,  но  вскоре ясно поразило его имя Малюты Скуратова.
Полный удивления, он стал прислушиваться.
     - Спи, усни, мое дитятко! - пела женщина.

                Спи, усни, мое дитятко,
                Покуль гроза пройдет,
                Покуль беда минет!
                   Баю, баюшки-баю,
                   Баю, мое дитятко!
                Скоро минет беда наносная,
                Скоро царь велит отсечь голову
                Злому псу Малюте Скурлатову!
                   Баю, баюшки-баю,
                   Баю, мое дитятко!

     Вся кровь Максима бросилась ему в лицо. Он слез с коня и привязал его к
плетню.
     Голос продолжал:

                Как и он ли, злой пес Малюта,
                Задушил святого старца.
                Святого старца Филиппа!
                   Баю, баюшки-баю,
                   Баю, мое дитятко!

     Максим не выдержал и толкнул дверь ногою.
     При виде богатой одежды и золотой сабли опричника хозяева оробели.
     - Кто вы? - спросил Максим.
     - Батюшка! - отвечал мужичок, кланяясь и заикаясь от страха, - меня-то,
не взыщи, меня зовут Федотом, а хозяйку-то, не взыщи, батюшка, хозяйку зовут
Марьею!
     - Чем вы живете, добрые люди?
     - Лыки дерем,  родимый,  лапти плетем да решета делаем. Купцы проедут и
купят.
     - А, знать, мало проезжают?
     - Малость,  батюшка, совсем малость! Иной раз, придется, и есть нечего.
Того и смотри, с голоду али с наготы помрешь. А лошадки-то нет у нас товар в
город отвезти. Другой год волки съели.
     Максим  поглядел с  участием на  мужика и  его  хозяйку и  высыпал свои
червонцы на стол.
     - Бог с  вами,  бедные люди!  -  сказал он и схватился за дверь,  чтобы
выйти.
     Хозяева повалились ему в ноги.
     - Батюшка,  родимый,  кто ты?  Поведай нам,  кто ты?  За  кого нам богу
молиться?
     - Молитесь не за меня,  за Малюту Скуратова.  Да скажите,  далеко ль до
Рязанской дороги?
     - Да это она и есть,  сокол ты наш,  она-то и есть, рязанская-то. Мы на
самом кресте живем.  Вот прямо пойдет Муромская,  а  налево Владимирская,  а
сюда вправо на Рязань! Да не езди теперь, родимый ты наш, не езди теперь, не
такая пора;  больно стали шалить на  дороге.  Вот  вчера целый обоз с  вином
ограбили.  А теперь еще,  говорят, татары опять проявились. Переночуй у нас,
батюшка ты наш, отец ты наш, сокол ты наш, сохрани бог, долго ль до беды!
     Но Максиму не хотелось остаться в избе, где недавно еще проклинали отца
его. Он уехал искать другого ночлега.
     - Батюшка!  -  кричали ему вслед хозяева,  - вернись, родимый, послушай
нашего слова! Несдобровать тебе ночью на этой дороге!
     Но Максим не послушался и поехал далее.
     Не  много верст проехал он,  как вдруг Буян бросился к  темному кусту и
стал лаять так зло, так упорно, как будто чуял скрытого врага.
     Тщетно отсвистывал его Максим.  Буян бросался на куст, возвращался весь
ощетиненный и снова рвался вперед.
     Наскучив отзывать его,  Максим выхватил саблю и поскакал прямо на куст.
Несколько человек с поднятыми дубинами выскочили к нему навстречу,  и грубый
голос крикнул:
     - Долой с коня!
     - Вот тебе! - сказал Максим, отвешивая удар тому, который был ближе.
     Разбойник зашатался.
     - Это тебе не в почет!  -  продолжал Максим и хотел отвесить ему второй
удар;  но  сабля  встретила плашмя  дубину другого разбойника и  разлетелась
наполы.
     - Эге,  посмотри-ка на его сбрую! Да это опричник! Хватай его живьем! -
закричал грубый голос.
     - И впрямь опричник!  -  завизжал другой.  -  Вот,  потешимся над ним с
ребятами!
     - Ай да Хлопко! уж ты и рад тешиться!
     И в тот же миг все вместе навалили