чатленные на  высоком челе
прежними земными поклонами,  яснее  обозначились от  новых  поклонов;  вдруг
шорох в избе заставил его обернуться. Он увидел свою мамку, Онуфревну.
     Стара была его мамка.  Взял ее в Верьх{99} еще блаженной памяти великий
князь Василий Иоаннович; служила она еще Елене Глинской{99}. Иоанн родился у
нее на руках; у нее же на руках благословил его умирающий отец. Говорили про
Онуфревну,  что  многое ей  известно,  о  чем  никто  и  не  подозревает.  В
малолетство царя Глинские боялись ее;  Шуйские и Бельские старались всячески
угождать ей.
     Много  сокрытого узнавала Онуфревна посредством гаданья  и  никогда  не
ошибалась.  В  самое величие князя Телепнева{99} -  Иоанну тогда было четыре
года -  она предсказала князю, что он умрет голодною смертью. Так и сбылось.
Много лет  протекло с  тех  пор,  а  еще  свежо было  в  памяти стариков это
предсказание.
     Теперь Онуфревне добивал чуть  ли  не  десятый десяток.  Она  согнулась
почти вдвое; кожа на лице ее так сморщилась, что стала походить на древесную
кору,  и  как  на  старой  коре  пробивается мох,  так  на  бороде Онуфревны
пробивались волосы седыми клочьями.  Зубов  у  нее  давно  не  было,  глаза,
казалось, не могли видеть, голова судорожно шаталась.
     Онуфревна опиралась костлявою рукой  на  клюку.  Долго смотрела она  на
Иоанна,  вбирая в  себя пожелтевшие губы,  как  будто бы  что-то  жевала или
бормотала.
     - Что? - сказала наконец мамка глухим, дребезжащим голосом, - молишься,
батюшка?  Молись,  молись, Иван Васильич! Много тебе еще отмаливаться! Еще б
одни старые грехи лежали на душе твоей! Господь-то милостив; авось и простил
бы!  А то ведь у тебя что ни день,  то новый грех,  а иной раз и по два и по
три на день придется!
     - Полно,  Онуфревна,  -  сказал царь,  вставая,  -  сама не знаешь, что
говоришь!
     - Не  знаю,  что  говорю!  Да  разве я  из  ума  выжила,  что ли?  -  И
безжизненные глаза  старухи внезапно заблистали.  -  Да  что  ты  сегодня за
столом сделал?  За что отравил боярина-то?  Ты думал, я и не знаю! Что? Чего
брови-то хмуришь?  Вот погоди, как пробьет твой смертный час; погоди только!
Уж привяжутся к тебе грехи твои,  как тысячи тысяч пудов; уж потянут тебя на
дно адово! А дьяволы-то подскочат, да и подхватят тебя на крючья!
     Старуха опять принялась сердито жевать.
     Усердная молитва приготовила царя  к  мыслям набожным.  Раздражительное
воображение не раз уже представляло ему картину будущего возмездия,  но сила
воли одолевала страх загробных мучений.  Иоанн уверял себя, что страх этот и
даже угрызения совести возбуждаемы в  нем  врагом рода человеческого,  чтобы
отвлечь помазанника божия от  высоких его начинаний.  Хитростям дьявола царь
противуставил молитву;  но часто изнемогал под жестоким напором воображения.
Тогда  отчаяние схватывало его  как  железными когтями.  Неправость дел  его
являлась во  всей наготе,  и  страшно зияли перед ним адские бездны.  Но это
продолжалось недолго.  Вскоре Иоанн негодовал на свое малодушие.  В гневе на
самого себя и на духа тьмы, он опять, назло аду и наперекор совести, начинал
дело великой крови и  великого поту,  и  никогда жестокость его не достигала
такой степени, как после невольного изнеможенья.
     Теперь  мысль  об  аде,  оживленная  наступающей грозой  и  пророческим
голосом  Онуфревны,  проняла его  насквозь лихорадочною дрожью.  Он  сел  на
постель. Зубы его застучали один о другой.
     - Ну,  что,  батюшка?  - сказала Онуфревна, смягчая свой голос, - что с
тобой сталось?  Захворал,  что ли? Так и есть, захворал! Напугала же я тебя!
Да нужды нет,  утешься,  батюшка,  хоть и  велики грехи твои,  а благость-то
божия еще больше! Только покайся, да вперед не греши. Вот и я молюсь, молюсь
о  тебе и  денно и  нощно,  а  теперь и  того боле стану молиться!  Что  тут
говорить? Уж лучше сама в рай не попаду, да тебя отмолю!
     Иоанн  взглянул  на  свою  мамку,   -   она  как  будто  улыбалась,  но
неприветлива была улыбка на суровом лице ее.
     - Спасибо, Онуфревна, спасибо; мне легче; ступай себе с богом!
     - То-то легче!  Как обнадежишь тебя,  куда и страх девался;  уж и гнать
меня вздумал:  ступай,  мол, с богом! А ты на долготерпение-то божие слишком
не рассчитывай,  батюшка.  На тебя и у самого господа терпения-то не станет.
Отречется он от тебя,  посмотри, а сатана-то обрадуется, да шарх! и войдет в
тебя.  Ну вот,  опять дрожать начал!  Не худо б  тебе сбитеньку{101} испить.
Испей сбитеньку,  батюшка!  Бывало,  и  родитель твой на ночь сбитень пивал,
царствие ему  небесное!  И  матушка твоя,  упокой  господи душу  ее,  любила
сбитень. В сбитне-то и опоили ее проклятые Шуйские!
     Старуха как  будто забылась.  Глаза ее  померкли;  она  опять принялась
жевать губами, беспрерывно шатая головой.
     Вдруг  что-то  застучало в  окно.  Иван  Васильевич вздрогнул.  Старуха
перекрестилась дрожащей рукой.
     - Вишь,  -  сказала она,  - дождь полил! И молонья блистать начинает! А
вот и гром, батюшка, помилуй нас, господи!
     Гроза усиливалась все более и  скоро разыгралась по  небу беспрерывными
перекатами, беспрестанною молнией.
     При каждом ударе грома Иоанн вздрагивал.
     - Вишь,  какой у тебя озноб,  батюшка! Вот погоди маленько, я велю тебе
сбитеньку заварить...
     - Не надо, Онуфревна, я здоров...
     - Здоров! Да на тебе лица не видать. Ты б на постелю-то лег, одеялом-то
прикрылся бы.  И чтой-то у тебя за постель,  право! Доски голые. Охота тебе!
Царское ли это дело! Ведь это хорошо монаху, а ты не монах какой!
     Иоанн не отвечал. Он к чему-то прислушивался.
     - Онуфревна,  -  сказал он вдруг с испугом,  - кто там ходит в сенях? Я
слышу шаги чьи-то!
     - Христос с тобой, батюшка! Кому теперь ходить. Послышалось тебе.
     - Идет, идет кто-то! Идет сюда! Посмотри, Онуфревна!
     Старуха  отворила  дверь.  Холодный ветер  пахнул  в  избу.  За  дверью
показался Малюта.
     - Кто это? - спросил царь, вскакивая.
     - Да  твой  рыжий  пес,  батюшка,  -  отвечала мамка,  сердито глядя на
Малюту, - Гришка Скуратов; вишь, как напугал, проклятый!
     - Лукьяныч!  -  сказал  царь,  обрадованный приходом любимца,  -  добро
пожаловать; откуда?
     - Из тюрьмы,  государь;  был у розыску,  ключи принес!  -  Малюта низко
поклонился царю и покосился на мамку.
     - Ключи!  -  проворчала старуха.  -  Уж  припекут  тебя  на  том  свете
раскаленными  ключами,   сатана  ты  этакой!   Ей-богу,  сатана!  И  лицо-то
дьявольское!  Уж  кому другому,  а  тебе не  миновать огня вечного!  Будешь,
Гришка,  лизать сковороды горячие за все клеветы свои!  Будешь, проклятый, в
смоле кипеть, помяни мое слово!
     Молния осветила грозящую старуху, и страшна была она с подъятою клюкой,
с сверкающими глазами.
     Сам Малюта несколько струсил; но Иоанна ободрило присутствие любимца.
     - Не слушай ее,  Лукьяныч,  - сказал он, - знай свое дело, не смотри на
бабьи толки. А ты ступай себе, старая дура, оставь нас!
     Глаза Онуфревны снова засверкали.
     - Старая дура?  - повторила она. - Я старая дура? Вспомянете вы меня на
том свете,  оба вспомянете! Все твои поплечники, Ваня, все примут мзду свою,
еще  в  сей жизни примут,  и  Грязной,  и  Басманов,  и  Вяземский;  комуждо
воздается по делам его, а этот, - продолжала она, указывая клюкою на Малюту,
- этот не примет мзды своей:  по его делам нет и муки на земле;  его мука на
дне адовом;  там ему и место готово; ждут его дьяволы и радуются ему! И тебе
есть там место, Ваня, великое, теплое место!
     Старуха вышла, шаркая ногами и стуча клюкой.
     Иоанн был бледен.  Малюта не  говорил ни  слова.  Молчание продолжалось
довольно долго.
     - Что ж, Лукьяныч, - сказал наконец царь, - винятся Колычевы?
     - Нет еще, государь. Да уж повинятся, у меня не откашляются!
     Иоанн вошел в подробности допроса.  Разговор о Колычевых дал его мыслям
другое направление.
     Ему показалось, что он может заснуть. Отослав Малюту, он лег на постель
и забылся.
     Его разбудил как будто внезапный толчок.
     Изба слабо освещалась образными лампадами.  Луч месяца, проникая сквозь
низкое  окно,  играл  на  расписанных изразцах лежанки.  За  лежанкой кричал
сверчок. Мышь грызла где-то дерево.
     Среди этой тишины Ивану Васильевичу опять сделалось страшно.
     Вдруг ему почудилось,  что приподымается половица и  смотрит из-под нее
отравленный боярин.
     Такие видения случались с  Иоанном нередко.  Он  приписывал их  адскому
мороченью. Чтобы прогнать призрак, он перекрестился.
     Но призрак не исчез,  как то случалось прежде. Мертвый боярин продолжал
смотреть на него исподлобья. Глаза старика были так же навыкате, лицо так же
сине, как за обедом, когда он выпил присланную Иоанном чашу.
     "Опять  наваждение!  -  подумал  царь,  -  но  не  поддамся я  прелести
сатанинской, сокрушу хитрость дьявольскую. Да воскреснет бог и да расточатся
врази его!"
     Мертвец медленно вытянулся из-под полу и приблизился к Иоанну.
     Царь хотел закричать, но не мог. В ушах его страшно звенело.
     Мертвец наклонился перед Иоанном.
     - Здрав  буди,  Иване!  -  произнес глухой нечеловеческий голос,  -  се
кланяюся тебе, иже погубил еси мя безвинно!
     Слова эти  отозвались в  самой глубине души  Иоанна.  Он  не  знал,  от
призрака ли  их слышит или собственная его мысль выразилась ощутительным для
уха звуком.
     Но  вот  приподнялась  другая  половица;  из-под  нее  показалось  лицо
окольничего Данилы Адашева, казненного Иоанном четыре года тому назад.
     Адашев также вытянулся из-под полу, поклонился царю и сказал:
     - Здрав буди, Иване, се кланяюся тебе, иже казнил еси мя безвинно!
     За  Адашевым явилась  боярыня Мария,  казненная вместе  с  детьми.  Она
поднялась из-под  полу с  пятью сыновьями.  Все поклонились царю,  и  каждый
сказал:
     - Здрав буди, Иване! се кланяюся тебе!
     Потом показались князь Курлятев,  князь Оболенский, Никита Шереметьев и
другие казненные или убитые Иоанном.
     Изба  наполнилась  мертвецами.   Все  они  низко  кланялись  царю,  все
говорили:
     - Здрав буди, здрав буди, Иване, се кланяемся тебе!
     Вот поднялись монахи,  старцы, инокини, все в черных ризах, все бледные
и кровавые.
     Вот показались воины, бывшие с царем под Казанью.
     На них зияли страшные раны, но не в бою добытые, а нанесенные палачами.
     Вот  явились девы  в  растерзанной одежде  и  молодые жены  с  грудными
младенцами. Дети протягивали к Иоанну окровавленные ручонки и лепетали:
     - Здрав буди, здрав буди, Иване, иже погубил еси нас безвинно!
     Изба  все  более наполнялась призраками.  Царь  не  мог  уже  различать
воображение от действительности.
     Слова призраков повторялись стократными отголосками. Отходные молитвы и
панихидное пение в  то же время раздавались над самыми ушами Иоанна.  Волосы
его стояли дыбом.
     - Именем бога живого,  - произнес он, - если вы бесы, насланные вражьею
силою,  -  сгиньте!  Если  вы  вправду  души  казненных мною  -  дожидайтесь
Страшного суда божия! Господь меня с вами рассудит!
     Взвыли  мертвецы  и  закружились вокруг  Иоанна,  как  осенние  листья,
гонимые вихрем.  Жалобнее раздалось панихидное пение, дождь опять застучал в
окно,  и  среди шума  ветра царю послышались как  будто звуки труб и  голос,
взывающий:
     - Иване, Иване! на суд, на суд!
     Царь  громко  вскрикнул.   Спальники  вбежали  из   соседних  покоев  в
опочивальню.
     - Вставайте! - закричал царь, - кто спит теперь! Настал последний день,
настал последний час! Все в церковь! Все за мною!
     Царедворцы  засуетились.   Раздался  благовест.   Только  что  уснувшие
опричники услышали знакомый звон, вскочили с полатей и спешили одеться.
     Многие из  них  пировали у  Вяземского.  Они сидели за  кубками и  пели
удалые песни. Услышав звон, они вскочили и надели черные рясы поверх богатых
кафтанов, а головы накрыли высокими шлыками{104}.
     Вся Слобода пришла в  движение.  Церковь божией матери ярко осветилась.
Встревоженные  жители  бросились  к   воротам  и  увидели  множество  огней,
блуждающих во дворце из покоя в покой. Потом огни образовали длинную цепь, и
шествие потянулось змеею по наружным переходам, соединявшим дворец со храмом
божиим.
     Все опричники,  одетые однолично в шлыки и черные рясы,  несли смоляные
светочи.  Блеск их  чудно играл на  резных столбах и  на стенных украшениях.
Ветер  раздувал рясы,  а  лунный свет  вместе с  огнем отражался на  золоте,
жемчуге и дорогих каменьях.
     Впереди шел царь,  одетый иноком,  бил себя в  грудь и  взывал,  громко
рыдая:
     - Боже,  помилуй мя,  грешного!  Помилуй мя, смрадного пса! Помилуй мою
скверную голову! Упокой, господи, души побитых мною безвинно!
     У преддверия храма Иоанн упал в изнеможении.
     Светочи озарили старуху,  сидевшую на  ступенях.  Она протянула к  царю
дрожащую руку.
     - Встань,  батюшка!  -  сказала Онуфревна, - я помогу тебе. Давно я жду
тебя. Войдем, Ваня, помолимся вместе!
     Двое опричников подняли царя под руки. Он вошел в церковь.
     Новые шествия, также в черных рясах, также в высоких шлыках, спешили по
улицам с  зажженными светочами.  Храмовые врата поглощали все новых и  новых
опричников,  и  исполинские лики святых смотрели на них,  негодуя,  с высоты
стен и глав церковных.
     Среди ночи,  дотоле безмолвной, раздалось пение нескольких сот голосов,
и далеко слышны были звон колокольный и протяжные псалмы.
     Узники в темницах вскочили, гремя цепями, и стали прислушиваться.
     - Это царь заутреню служит!  - сказали они. - Умягчи, боже, его сердце,
вложи милость в душу его!
     Маленькие дети в слободских домах,  спавшие близ матерей,  проснулись в
испуге и подняли плач.
     Иная мать долго не могла унять своего ребенка.
     - Молчи! - говорила она наконец, - молчи, не то Малюта услышит!
     И  при имени Малюты ребенок переставал плакать,  в  испуге прижимался к
матери,  и  среди ночного безмолвия раздавались опять лишь псалмы опричников
да беспрерывный звон колокольный.


        "Глава 12"
                                  КЛЕВЕТА

     Солнце взошло,  но  не  радостное утро настало для  Малюты.  Возвратясь
домой,  он  не нашел сына и  догадался,  что Максим навсегда бросил Слободу.
Велика была ярость Григорья Лукьяныча.
     Во  все  концы  поскакала погоня.  Конюхов,  проспавших отъезд Максима,
Малюта велел тотчас вкинуть в темницу.
     Нахмуря брови, стиснув зубы, ехал он по улице и раздумывал, доложить ли
царю или скрыть от него бегство Максима.
     Конский  топот  и  веселая  молвь  послышались за  его  спиною.  Малюта
оглянулся.  Царевич  с  Басмановым и  толпою  молодых удальцов возвращался с
утренней прогулки.  Рыхлая земля размокла от дождя,  кони ступали в грязи по
самые  бабки.  Завидев  Малюту,  царевич  пустил  своего  аргамака вскачь  и
обрызгал грязью Григорья Лукьяновича.
     - Кланяюсь тебе земно,  боярин Малюта!  -  сказал царевич, останавливая
коня. - Встретили мы тотчас твою погоню. Видно, Максиму солоно пришлось, что
он  от тебя тягу дал.  Али ты,  может,  сам послал его к  Москве за боярскою
шапкой, да потом раздумал?
     И царевич захохотал.
     Малюта,  по обычаю,  слез с  коня.  Стоя с обнаженною головой,  он всею
ладонью стирал грязь с  лица  своего.  Казалось,  ядовитые глаза его  хотели
пронзить царевича.
     - Да что он грязь-то стирает?  -  заметил Басманов,  желая подслужиться
царевичу, - добро, на ком другом, а на нем не заметно!
     Басманов говорил вполголоса,  но Скуратов его услышал. Когда вся толпа,
смеясь и разговаривая,  ускакала за царевичем, он надел шапку, влез опять на
коня и шагом поехал ко дворцу.
     "Добро!  -  думал он про себя,  -  дайте срок, государи, дайте срок!" И
побледневшие губы его  кривились в  улыбку,  и  в  сердце,  уже раздраженном
сыновним   побегом,   медленно   созревало  надежное   мщение   неосторожным
оскорбителям.
     Когда Малюта вошел во дворец, Иван Васильевич сидел один в своем покое.
Лицо его было бледно,  глаза горели.  Черную рясу заменил он желтым становым
кафтаном,  стеганным полосами и  подбитым голубою  бахтой.  Восемь  шелковых
завязок с длинными кистями висели вдоль разреза.  Посох и колпак, украшенный
большим изумрудом, лежали перед царем на столе. Ночные видения, беспрерывная
молитва,  отсутствие сна не  истощили сил Иоанновых,  но  лишь привели его в
высшую степень раздражительности.  Все  испытанное ночью опять представилось
ему обмороченьем дьявола. Царь стыдился своего страха.
     "Враг имени Христова,  - думал он, - упорно перечит мне и помогает моим
злодеям.  Но  не  дам ему надо мною тешиться!  Не  устрашуся его наваждений!
Покажу ему, что не по плечу он себе борца нашел!"
     И решился царь карать по-прежнему изменников и предавать смерти злодеев
своих, хотя были б их тысячи.
     И стал он мыслию пробегать подданных и между ними искать предателей.
     Каждый взгляд, каждое движение теперь казалось ему подозрительным.
     Он  припоминал разные слова своих приближенных и  в  словах этих  искал
ключа к заговорам. Самые родные не избежали его подозрений.
     Малюта застал его в состоянии, похожем на лихорадочный бред.
     - Государь, - сказал, помолчав, Григорий Лукьянович, - ты велишь пытать
Колычевых про новых изменников.  Уж  положись на  меня.  Я  про все заставлю
Колычевых с пыток рассказать.  Одного только не сумею: не сумею заставить их
назвать твоего набольшего супротивника!
     Царь с удивлением взглянул на любимца.
     В глазах Малюты было что-то необыкновенное.
     - Оно,  государь,  дело  такое,  -  продолжал  Скуратов,  и  голос  его
изменился,  -  что  и  глаз  видит,  и  ухо  слышит,  а  вымолвить  язык  не
поворотится...
     Царь смотрел на него вопрошающим оком.
     - Вот ты,  государь, примерно, уже много воров казнил, а измена все еще
на  Руси не вывелась.  И  еще ты столько же казнишь,  и  вдесятеро более,  а
измены все не избудешь!
     Царь слушал и не догадывался.
     - Оттого, государь, не избыть тебе измены, что ты рубишь у нее сучья да
ветви, а ствол-то самый и с корнем стоит здоровехонек!
     Царь все еще не понимал, но слушал с возрастающим любопытством.
     - Видишь,  государь,  как бы тебе сказать...  Вот,  примерно,  вспомни,
когда ты при смерти лежал,  дай бог тебе много лет здравствовать! а бояре-то
на тебя,  трудного, заговор затеяли. Ведь у них был тогда старшой, примерно,
братец твой Володимир Андреич{108}!
     "А!  -  подумал царь,  -  так вот что значили мои ночные видения!  Враг
хотел помрачить разум мой,  чтоб убоялся я сокрушить замыслы брата. Но будет
не так. Не пожалею и брата!"
     - Говори...  -  сказал он,  обращаясь грозно к Малюте,  -  говори,  что
знаешь про Володимира Андреича!
     - Нет,  государь,  моя речь теперь не про Володимира Андреича.  В нем я
уже того не чаю,  чтобы он что-либо над тобой учинил.  И бояре к нему теперь
уже не мыслят.  Давно перестал он подыскиваться под тобою царства.  Моя речь
не про него.
     - Про  кого же?  -  спросил царь с  удивлением,  и  черты его судорожно
задвигались.
     - Видишь,  государь!  Володимир-то Андреич раздумал государство мутить,
да бояре-то не раздумали.  Они себе на уме;  не удалось, мол, его на царство
посадить, так мы посадим...
     Малюта замялся.
     - Кого? - спросил царь, и глаза его запылали.
     Малюта позеленел.
     - Государь!  Не  все пригоже выговаривать.  Наш брат думай да гадай,  а
язык держи за зубами.
     - Кого? - повторил Иоанн, вставая с места.
     Малюта медлил с ответом.
     Царь схватил его за  ворот обеими руками,  придвинул лицо его к  своему
лицу и впился в него глазами.
     Ноги Малюты стали подкашиваться.
     - Государь,  -  сказал он вполголоса, - ты на него не гневайся, ведь он
не сам вздумал!
     - Говори!  -  произнес хриплым  шепотом Иоанн  и  стиснул крепче  воро