отреть с
высокой колокольни на  тогдашнюю Москву,  он нашел бы в  ней мало сходства с
теперешнею.  Берега Москвы-реки,  Яузы  и  Неглинной покрыты были множеством
деревянных  домов  с  тесовыми  или  соломенными  крышами,   большею  частью
почерневшими от  времени.  Среди этих  темных крыш  резко белели и  краснели
стены Кремля,  Китай-города и  других укреплений,  возникших в  течение двух
последних столетий.  Множество церквей и  колоколен подымали свои  золоченые
головы к  небу.  Подобные большим зеленым и  желтым пятнам,  виднелись между
домами  густые рощи  и  покрытые хлебом поля.  Через  Москву-реку  пролегали
зыбкие живые мосты,  сильно дрожавшие и  покрывавшиеся водою,  когда по  ним
проезжали возы или  всадники.  На  Яузе и  на  Неглинной вертелись десятками
мельничные колеса,  одно  подле другого.  Эти  рощи,  поля и  мельницы среди
самого города придавали тогдашней Москве много живописного.  Особенно весело
было смотреть на монастыри,  которые,  с  белыми оградами и  пестрыми кучами
цветных и золоченых голов, казались отдельными городами.
     Надо  всею  этою  путаницей  церквей,  домов,  рощ  и  монастырей гордо
воздымались кремлевские церкви и недавно отделанный храм Покрова богоматери,
который Иоанн  заложил несколько лет  тому  назад  в  память взятия Казани и
который мы  знаем ныне  под  именем Василия Блаженного.  Велика была радость
москвитян,  когда упали наконец леса,  закрывавшие эту церковь,  и предстала
она во всем своем причудливом блеске,  сверкая золотом и  красками и удивляя
взор разнообразием украшений.  Долго не  переставал народ дивиться искусному
зодчему,  благодарить бога и славить царя, даровавшего православным зрелище,
дотоле  невиданное.  Хороши  были  и  прочие  церкви московские.  Не  щадили
москвитяне ни рублей, ни трудов на благолепие домов божиих. Везде видны были
дорогие цвета,  позолота и большие наружные иконы во весь рост человеческий.
Любили  православные  украшать  дома  божий,   но  зато  мало  заботились  о
наружности своих домов;  жилища их почти все были выстроены прочно и просто,
из сосновых или дубовых брусьев, не обшитых даже тесом, по старинной русской
пословице: не красна изба углами, а красна пирогами.
     Один дом  боярина Дружины Андреевича Морозова,  на  берегу Москвы-реки,
отличался особенною красотою.  Дубовые бревна были на подбор круглы и ровны;
все  углы рублены в  лапу{42},  дом возвышался в  три жилья{42},  не  считая
светлицы.  Навесная  кровля  над  крутым  крыльцом  поддерживалась  пузатыми
вычурными столбами и щеголяла мелкою резьбою.  Ставни были искусно расписаны
цветами и  птицами,  а  окна пропускали свет божий не сквозь тусклые бычачьи
пузыри,  как в большей части домов московских,  но сквозь чистую, прозрачную
слюду.  На широком дворе стояли службы, кладовые, сушилы, голубятня и летняя
опочивальня боярина.  Ко  двору  примыкали с  одной стороны домовая каменная
церковь,  с другой -  пространный сад,  окруженный дубовым частоколом, из-за
которого подымались красивые качели,  также с  узорами и живописью.  Словом,
дом выстроен был на славу. Да и было на кого строить!
     Боярин Дружина Андреевич,  телом дородный,  нрава крутого,  несмотря на
свои преклонные лета,  недавно женился на  первой московской красавице.  Все
дивились,   когда  вышла  за  него  двадцатилетняя  Елена  Дмитриевна,  дочь
окольничего{42} Плещеева-Очина,  убитого под Казанью{42}.  Не  такого жениха
прочили ей московские свахи.  Но Елена была на выданье, без отца и матери; а
красота девушки,  при  нечестивых нравах новых  царских любимцев,  бывала ей
чаще на беду, чем на радость.
     Морозов,  женившись на Елене,  сделался ее покровителем, а все знали на
Москве,  что нелегко обидеть ту, которую брал под свою защиту боярин Дружина
Андреевич!
     Много любимцев царских до замужества Елены старались ей понравиться, но
никто так  не  старался,  как князь Афанасий Иванович Вяземский.  И  подарки
дорогие присылал он к ней, и в церквах становился супротив нее, и на бешеном
коне мимо ворот скакал,  и  в кулачном бою ходил один на стену{42}.  Не было
удачи  Афанасью Ивановичу!  Свахи приносили ему  назад его  подарки,  а  при
встрече с  ним Елена отворачивалась.  Оттого ли  она отворачивалась,  что не
нравился  ей  Афанасий Иванович,  или  в  сердце  девичьем была  уже  другая
зазнобушка,  только как  ни  бился князь Вяземский,  а  все  получал отказы.
Наконец осерчал Афанасий Иванович и  пошел  бить  челом{43} в  своей неудаче
царю  Ивану Васильевичу.  Царь обещал сам  заслать свах к  Елене Дмитриевне.
Узнав о том,  Елена залилась слезами. Пошла с мамкою{43} в церковь, стала на
колени перед божьею матерью, плачет и кладет земные поклоны.
     В церкви народу не было;  но,  когда встала Елена и оглянулась,  за нею
стоял  боярин Морозов в  бархатном зеленом кафтане,  в  парчовом терлике{43}
нараспашку.
     - О чем ты плачешь, Елена Дмитриевна? - спросил Морозов.
     Узнав боярина, Елена обрадовалась.
     Он  был когда-то в  дружбе с  ее родителями,  да и  теперь навещал ее и
любил как  родную.  Елена его почитала как бы  отца и  поверяла ему все свои
мысли;  одной лишь не  поверила;  одну лишь схоронила от боярина;  схоронила
себе на горе, ему на погибель!
     И теперь,  на вопрос Морозова, она не сказала ему той заветной мысли, а
сказала лишь,  что я-де плачу о том,  что приедут царские свахи,  приневолят
меня за Вяземского!
     - Елена Дмитриевна,  -  сказал боярин,  -  полно, правду ли не люб тебе
Вяземский?  Подумай хорошенько.  Знаю,  доселе он был тебе не по сердцу;  да
ведь у тебя,  я чаю, никого еще нет на мысли, а до той поры сердце девичье -
воск; стерпится - слюбится!
     - Никогда,  -  отвечала Елена, - никогда не полюблю его. Скорее сойду в
могилу!
     Боярин посмотрел на нее с участием.
     - Елена Дмитриевна, - сказал он, помолчав, - есть средство спасти тебя.
Послушай.  Я стар и сед,  но люблю тебя,  как дочь свою.  Поразмысли, Елена,
согласна ль ты выйти за меня, старика?
     - Согласна! - вскричала радостно Елена и повалилась Морозову в ноги.
     Тронуло  боярина  нежданное слово,  обрадовался он  восторгу Елены,  не
догадался,  старый, что то был восторг утопающего, который хватается за куст
терновый.
     Ласково поднял он Елену и поцеловал в чело.
     - Дитятко,  -  сказал он,  -  целуй же мне крест, что не обесчестишь ты
седой головы моей! Клянись здесь, пред спасителем!
     - Клянусь, клянусь! - прошептала Елена.
     Боярин велел позвать священника,  и  вскоре совершился обряд обручения;
когда  же  явились к  Елене царские свахи,  она  уже  была  невестою Дружины
Андреевича Морозова.
     Не  по  любви вышла Елена за  Морозова;  но она целовала крест быть ему
верною и твердо решилась сдержать свою клятву, не погрешить против господина
своего ни словом, ни мыслию.
     И  зачем бы  не  любить ей  Дружины Андреевича?  Правда,  не  молод был
боярин;  но господь благословил его и  здоровьем,  и  дородством,  и  славою
ратною,  и  волею твердою,  и  деревнями,  и селами,  и широкими угодьями за
Москвой-рекой,  и  кладовыми,  полными золота,  парчи и мехов дорогих.  Лишь
одним не благословил господь Дружину Андреевича: не благословил его милостью
царскою.  Как  узнал Иван Васильевич,  что  опоздали его свахи,  опалился на
Морозова,  повершил наказать боярина;  велел позвать его  ко  столу своему и
посадил не только ниже Вяземского,  но и  ниже Годунова,  Бориса Федоровича,
еще не вошедшего в честь и не имевшего никакого сана.
     Не  снес  боярин такого бесчестия;  встал из-за  стола:  не  вместно-де
Морозову быть  меньше Годунова!  Тогда опалился царь  горшею злобою и  выдал
Морозова головою Борису Федоровичу.  Понес боярин ко  врагу повинную голову,
но обругал Годунова жестоко и назвал щенком.
     И,  узнав о том,  царь вошел в ярость великую, приказал Морозову отойти
от очей своих и  отпустить седые волосы,  доколе не сымется с него опала.  И
удалился от  двора боярин;  и  ходит он  теперь в  смирной одежде с  бородою
нечесаною,  падают седые волосы на  крутое чело.  Грустно боярину не  видать
очей государевых, но не опозорил он своего роду, не сел ниже Годунова!
     Дом Морозова был чаша полная. Слуги боялись и любили боярина. Всяк, кто
входил к  нему,  был  принимаем с  радушием.  И  свои и  чужие хвалились его
ласкою;  всех дарил он и  словами приветными,  и одежей богатою,  и советами
мудрыми.  Но никого так не ласкал,  никого так не дарил он, как свою молодую
жену,  Елену Дмитриевну.  И  жена отвечала за ласку ласкою,  и каждое утро и
каждый вечер долго стояла на коленях в  своей образной и усердно молилась за
его здравие.
     Виновата ли была Елена Дмитриевна,  что среди приветливых речей Дружины
Андреевича,  среди  теплой  молитвы  перед  иконами  внезапно  представлялся
воображению ее молодой витязь,  летящий на коне с поднятым шестопером{45}, и
перед ним бегущие в беспорядке литовские полки?
     Виновата ли  была Елена Дмитриевна,  что образ этого витязя преследовал
ее везде,  и  дома,  и в церкви,  и днем,  и ночью,  и с упреком говорил ей:
"Елена!  Ты  не  сдержала своего слова,  ты не дождалась моего возврата,  ты
обманула меня!.."
     Тысяча пятьсот шестьдесят пятого года, июня двадцать четвертого, в день
Ивана Купалы,  все колокола московские раскачались с  самого утра и  звонили
без умолку.  Все церкви были полны.  По окончании обедни народ рассыпался по
улицам. Молодые и старые, бедные и богатые несли домой зеленые ветки, цветы,
березки,  убранные лентами.  Все  было  пестро,  живо  и  весело.  Однако  к
полуденной поре улицы стали пустеть.  Мало-помалу народ начал расходиться, и
вскоре на  Москве нельзя было бы  встретить ни  одного человека.  Воцарилась
мертвая тишина.  Православные покоились в  своих  опочивальнях,  и  не  было
никого,  кто бы гневил бога,  гуляя по улицам,  ибо бог и  человеку и всякой
твари велел покоиться в  полуденную пору;  а грешно идти против воли божией,
разве уж принудит неотложное дело.
     Итак,  все  спали;  Москва  казалась  необитаемым  городом.  Только  на
Балчуге,  в  недавно выстроенном кружечном дворе,  или  кабаке,  слышны были
крики,  ссоры и песни. Там, несмотря на полдень, пировали ратники, почти все
молодые,  в богатых нарядах. Они расположились внутри дома, и на дворе, и на
улице.  Все были пьяны;  иной, лежа на голой земле, проливал на платье чарку
вина;  другой силился хриплым голосом подтягивать товарищам, но издавал лишь
глухие, невнятные звуки.
     Оседланные кони стояли у ворот.  К каждому седлу привязана была метла и
собачья голова.
     В  это  время  два  всадника  показались  на  улице.  Один  из  них,  в
кармазинном кафтане с  золотыми кистями и  в  белой  парчовой шапке,  из-под
которой вились густые русые кудри, обратился к другому всаднику.
     - Михеич, - сказал он, - видишь ты этих пьяных людей?
     - Вижу, боярин, тетка их подкурятина! Вишь, бражники, как расходились!
     - А видишь ты, что у лошадей за седлами?
     - Вижу:  метлы да песьи морды,  как у того разбойника. Стало, и в самом
деле  царские люди,  коль на  Москве гуляют!  Наделали ж  мы  дела,  боярин,
наварили каши!
     Серебряный нахмурился.
     - Поди спроси у них, где живет боярин Морозов!
     - Эй,  добрые люди,  господа честные!  -  закричал Михеич,  подъезжая к
толпе, - где живет боярин Дружина Андреич Морозов?
     - А на что тебе знать, где эта собака живет?
     - У  моего  боярина,  князя  Серебряного,  есть  грамота к  Морозову от
воеводы князя Пронского, из большого полку.
     - Давай сюда грамоту!
     - Что ты,  что ты,  тетка твоя под...  что ты?  В уме ли? Как дать тебе
Князеву грамоту?
     - Давай грамоту,  старый сыч, давай ее! Посмотрим, уж не затеял ли этот
Морозов измены, уж не хочет ли извести государя!
     - Ах ты,  мошенник!  - вскричал Михеич, забывая осторожность, с которою
начал было говорить, - да разве мой господин знается с изменниками!
     - А, так ты еще ругаться! Долой его с лошади, ребята, в плети его!
     Тут сам Серебряный подскакал к опричникам.
     - Назад!  -  закричал он так грозно,  что они невольно остановились.  -
Если кто из вас,  - продолжал князь, - хоть пальцем тронет этого человека, я
тому голову разрублю, а остальные будут отвечать государю!
     Опричники смутились;  но  новые  товарищи подошли  из  соседних улиц  и
обступили князя.  Дерзкие слова посыпались из толпы;  многие вынули сабли, и
несдобровать бы Никите Романовичу,  если бы в это время не послышался вблизи
голос,  поющий псалом,  и не остановил опричников как будто волшебством. Все
оглянулись в  сторону,  откуда раздавался голос.  По  улице шел  человек лет
сорока в  одной полотняной рубахе.  На  груди его  звенели железные кресты и
вериги{46},  а  в  руках были  деревянные четки.  Бледное лицо его  выражало
необыкновенную  доброту,  на  устах,  осененных  реденькою  бородой,  играла
улыбка, но глаза глядели мутно и неопределенно.
     Увидев Серебряного,  он прервал свое пение,  подошел поспешно к  нему и
посмотрел ему прямо в лицо.
     - Ты,  ты!  -  сказал он,  как будто удивляясь, - зачем ты здесь, между
ними?
     И, не дожидаясь ответа, он начал петь: "Блажен муж, иже не иде на совет
нечестивых!"
     Опричники посторонились с  видом почтения,  но  он,  не  обращая на них
внимания, опять стал смотреть в глаза Серебряному.
     - Микитка, Микитка! - сказал он, качая головой, - куда ты заехал?
     Серебряный никогда не видал этого человека и удивился,  что он называет
его по имени.
     - Разве ты знаешь меня? - спросил он.
     Блаженный засмеялся.
     - Ты  мне брат!  -  отвечал он.  -  Я  тотчас узнал тебя.  Ты  такой же
блаженный,  как и  я.  И  ума-то у  тебя не боле моего,  а  то бы ты сюда не
приехал. Я все твое сердце вижу. У тебя там чисто, чисто, одна голая правда;
мы с тобой оба юродивые!  А эти...  -  продолжал он, указывая на вооруженную
толпу, - эти нам не родня! У!
     - Вася,  -  сказал один из опричников,  - не хочешь ли чего? Не надо ль
тебе денег?
     - Нет,  нет,  нет!  - отвечал блаженный, - от тебя ничего не хочу! Вася
ничего не возьмет от тебя, а подай Микитке чего он просит!
     - Божий человек,  -  сказал Серебряный, - я спрашивал, где живет боярин
Морозов?
     - Дружина-то?   Этот  наш!   Этот  праведник!   Только  голова  у  него
непоклонная!  у, какая непоклонная! А скоро поклонится, скоро поклонится, да
уж и не подымется!
     - Где он живет? - повторил ласково Серебряный.
     - Не скажу!  -  ответил блаженный, как будто рассердившись, - не скажу,
пусть другие скажут. Не хочу посылать тебя на недоброе дело.
     И он поспешно удалился, затянув опять свой прерванный псалом.
     Не  понимая его слов и  не  тратя времени на догадки,  Серебряный снова
обратился к опричникам.
     - Что ж, - спросил он, - скажете ли вы наконец, как найти дом Морозова?
     - Ступай все прямо,  - отвечал грубо один из них. - Там, как поворотишь
налево, там тебе и будет гнездо старого ворона.
     По  мере  того  как  князь удалялся,  опричники,  усмиренные появлением
юродивого, опять начинали буянить.
     - Эй!  -  закричал один, - отдай Морозову поклон от нас да скажи, чтобы
готовился скоро на виселицу; больно зажился!
     - Да и на себя припаси веревку! - крикнул вдогонку другой.
     Но князь не обратил внимания на их ругательства.
     "Что хотел сказать мне блаженный? - думал он, потупя голову. - Зачем не
указал он мне дом Морозова,  да еще прибавил,  что не хочет посылать меня на
недоброе дело?"
     Продолжая ехать далее,  князь и  Михеич встретили еще много опричников.
Иные были уже пьяны, другие только шли в кабак. Все смотрели нагло и дерзко,
а  некоторые даже делали вслух такие грубые замечания насчет всадников,  что
легко было видеть, сколь они привыкли к безнаказанности.


        "Глава 5"
                                  ВСТРЕЧА

     Проезжая верхом  по  берегу Москвы-реки,  можно  было  поверх частокола
видеть весь сад Морозова.
     Цветущие липы осеняли светлый пруд,  доставлявший боярину в постные дни
обильную пищу.  Далее  зеленели яблони,  вишни и  сливы.  В  некошеной траве
пролегали узенькие дорожки.  День  был  жаркий.  Над  алыми цветами пахучего
шиповника кружились золотые жуки;  в  липах жужжали пчелы;  в  траве трещали
кузнечики;  из-за  кустов  красной  смородины большие подсолнечники подымали
широкие головы и, казалось, нежились на полуденном солнце.
     Боярин Морозов уже  с  час  как  отдыхал в  своей опочивальне.  Елена с
сенными девушками сидела под липами на дерновой скамье,  у самого частокола.
На  ней был голубой аксамитный летник{48} с  яхонтовыми пуговицами.  Широкие
кисейные рукава,  собранные в  мелкие складки,  перехватывались повыше локтя
алмазными запястьями,  или зарукавниками.  Такие же  серьги висели по  самые
плечи;  голову  покрывал кокошник{49} с  жемчужными наклонами,  а  сафьянные
сапожки блестели золотою нашивкой.
     Елена казалась весела. Она смеялась и шутила с девушками.
     - Боярыня,  -  сказала одна из них, - примерь еще вот эти запястья, они
повиднее.
     - Будет с меня примерять,  девушки,  - отвечала ласково Елена, - вот уж
битый час вы меня наряжаете да укручиваете, будет с меня!
     - Вот еще только монисто надень!  Как наденешь монисто,  будешь,  право
слово, ни дать ни взять, святая икона в окладе!
     - Полно, Пашенька, стыдно грех такой говорить!
     - Ну,  коли не  хочешь наряжаться,  боярыня,  так не  поиграть ли нам в
горелки  или  в  камешки?  Не  хочешь  ли  рыбку  покормить или  на  качелях
покачаться? Или уж не спеть ли тебе чего?
     - Спой мне,  Пашенька,  спой мне ту песню,  что ты намедни пела, как вы
ягоды собирали!
     - И,  боярыня,  лапушка ты моя, что ж в той песне веселого! То грустная
песня, не праздничная.
     - Нужды нет; мне хочется ее послушать, спой мне, Пашенька.
     - Изволь, боярыня, коли твоя такая воля, спою; только ты после не пеняй
на меня, если неравно тебе сгрустнется! Нуте ж, подруженьки, подтягивайте!
     Девушки уселись в кружок, и Пашенька затянула жалобным голосом:

                Ах, кабы на цветы да не морозы,
                И зимой бы цветы расцветали;
                Ах, кабы на меня да не кручина,
                Ни о чем бы я не тужила,
                Не сидела б я, подпершися,
                Не глядела бы я во чисто поле...
                . . . . . . . . . . . . . . . . .
                Я по сеням шла, по новым шла,
                Подняла шубку соболиную,
                Чтоб моя шубка не прошумела,
                Чтоб мои пуговки не прозвякнули,
                Не услышал бы свекор-батюшка,
                Не сказал бы своему сыну,
                Своему сыну, моему мужу!

     Пашенька посмотрела на боярыню. Две слезы катились из очей ее.
     - Ах,  я глупенькая! - сказала Пашенька, - чего я наделала. Вот на свою
голову  послушалась  боярыни!  Да  и  можно  ли,  боярыня,  на  такие  песни
набиваться!
     - Охота ж тебе и знать их!  - подхватила Дуняша, быстроглазая девушка с
черными бровями.  -  Вот я так спою песню,  не твоей чета,  смотри,  коли не
развеселю боярыню!
     И,  вскочив на  ноги,  Дуняша уперла одну  руку в  бок,  другую подняла
кверху, перегнулась на сторону и, плавно подвигаясь, запела:

                Пантелей государь ходит по двору,
                Кузмич гуляет по широкому,
                Кунья на нем шуба до земли,
                Соболья на нем шапка до верху,
                Божья на нем милость до веку.
                Сужена-то смотрит из-под пологу,
                Бояре-то смотрят из города,
                Боярыни-то смотрят из терема,
                Бояре-то молвят: чей-то такой?
                Боярыни молвят: чей-то господин?
                А сужена молвит: мой дорогой!

     Кончила Дуняша и  сама засмеялась.  Но  Елене стало еще  грустнее.  Она
крепилась, крепилась, закр