как ты,
высокие хоромы на  площади ставят и  что ты сам своего зипуна не стоишь?  Не
сослужи ты мне службы сегодня,  я велел бы тем ратникам всех вас перехватить
да к Слободе привести. Но ради сегодняшнего дела я твое прежнее воровство на
милость кладу и  батюшке царю за  тебя слово замолвлю,  коли ты ему повинную
принесешь!
     - Спасибо на твоей ласке, государь, много тебе благодарствую; только не
пришло еще  мне  время нести царю  повинную.  Тяжелы мои  грехи перед богом;
велики винности перед государем;  вряд ли простит меня батюшка-царь,  а хоча
бы и простил, так не приходится бросать товарищей!
     - Как?  -  сказал удивленный царевич, - ты не хочешь оставить воровства
своего,  когда я  сам тебе мой упрос обещаю?  Видно,  грабить-то  по дорогам
прибыльнее, чем честно жить?
     Перстень погладил черную  бороду  и  лукавою усмешкой выказал два  ряда
ровных и белых зубов, от которых загорелое лицо его показалось еще смуглее.
     - Государь!  -  сказал он, - на то щука в море, чтобы карась не дремал!
Не привычен я ни к ратному строю, ни к торговому делу. Прости, государь; вон
уж пыль сюда подвигается;  пора назад;  рыба ищет где поглубже, а наш брат -
где место покрепче!
     И  Перстень исчез в  кустах,  уводя за  собою коня.  Разбойники один за
другим  пропали меж  деревьев,  а  царевич сам-друг  с  Серебряным поехали к
Слободе и вскоре встретились с отрядом конницы, которую вел Борис Годунов.
     Что делал царь во все это время? Послушаем, что говорит песня и как она
выражает народные понятия того века.

                Что возговорит грозный царь:
                "Ах вы гой еси, князья мои и бояре!
                Надевайте платье черное,
                Собирайтеся ко заутрене,
                Слушать по царевиче панихиду,
                Я всех вас, бояре, в котле сварю!"
                Все бояре испугалися,
                Надевали платье черное,
                Собиралися ко заутрене,
                Слушать по царевиче панихиду.
                Приехал Никита Романович,
                Нарядился в платье цветное,
                Привел с собой млада царевича
                И поставил за дверьми северны.
                Что возговорит грозный царь:
                "Ах ты гой еси, Никита Романович!
                Что в глаза ль ты мне насмехаешься?
                Как упала звезда поднебесная,
                Что угасла свеча воску ярого,
                Не стало у меня млада царевича!"
                Что возговорит Никита Романович:
                "Ах ты гой еси, надежа, православный царь!
                Мы не станем по царевиче панихиду петь,
                А станем мы петь молебен заздравный!"
                Он брал царевича за белу руку,
                Выводил из-за северных дверей.
                Что возговорит грозный царь:
                "Ты, Никита, Никита Романович!
                Еще чем мне тебя пожаловать?
                Или тебе полцарства дать?
                Или золотой казны сколько надобно?"
                "Ах ты гой еси, царь Иван Васильевич!
                Не сули мне полцарства, ни золотой казны,
                Только дай мне злодея Скурлатова:
                Я сведу на то болото жидкое,
                Что на ту ли Лужу Поганую!"
                Что возговорит царь Иван Васильевич:
                "Еще вот тебе Малют-злодей,
                И делай с ним, что хочешь ты!"

     Так  гласит песня;  но  не  так было на  деле.  Летописи показывают нам
Малюту в  чести  у  Ивана  Васильевича еще  долго  после  1565  года.  Много
любимцев,  в  разные времена,  пали жертвою царских подозрений.  Не стало ни
Басмановых,  ни Грязного, ни Вяземского, но Малюта ни разу не испытал опалы.
Он,  по предсказанию старой Онуфревны,  не принял своей муки в  этой жизни и
умер  честною  смертию.  В  обиходе  монастыря  св.  Иосифа  Волоцкого,  где
погребено  его  тело,   сказано,   что  он  убит  на  государском  деле  под
Пайдою{131}.
     Как оправдался Малюта в клевете своей - мы не знаем.
     Может быть,  Иоанн,  когда успокоилась встревоженная душа его, приписал
поступок любимца обманутому усердию;  может  быть,  не  вполне  отказался от
подозрений на  царевича.  Как бы  то ни было,  Скуратов не только не потерял
доверия царского,  но с  этой поры стал еще драгоценнее Иоанну.  Доселе одна
Русь ненавидела Малюту,  теперь стал ненавидеть его и  самый царевич;  Иоанн
был отныне единственною опорой Малюты.  Общая ненависть ручалась царю за его
верность.
     Намек на  Басманова также не прошел даром.  В  Иоанновом сердце остался
зародыш подозрения и  хотя не  тотчас пустил в  нем  корни,  но  значительно
охладил расположение его к своему кравчему, ибо царь никогда не прощал тому,
кого  однажды опасался,  хотя бы  впоследствии и  сам  признал свое опасение
напрасным.


        "Глава 15"
                              ПОЦЕЛУЙНЫЙ ОБРЯД

     Пора  нам  возвратиться  к  Морозову.   Смущение  Елены  в  присутствии
Серебряного не ускользнуло от проницательности боярина.  Правда,  сначала он
подумал,  что  встреча  с  Вяземским тому  причиной,  но  впоследствии новое
подозрение зародилось в душе его.
     Простившись с  князем и  проводив его до  сеней,  Морозов возвратился в
избу.  Навислые брови его  были грозно сдвинуты;  глубокие морщины бороздили
чело; его бросало в жар, ему было душно. "Елена теперь спит, - подумал он, -
она не будет ждать меня; пройдусь я по саду, авось освежу свою голову".
     Морозов вышел;  в  саду было темно.  Подходя к ограде,  он увидел белую
ферязь. Он стал всматриваться.
     Внезапно любовные речи поразили его слух.  Старик остановился. Он узнал
голос  жены.  За  оградою  рисовался на  звездном небе  неопределенный образ
всадника.  Незнакомец нагнулся к Елене и что-то говорил ей.  Морозов притаил
дыхание,  но  порыв  ветра  потряс  вершины дерев  и  умчал  слова  и  голос
незнакомца.   Кто   был   этот  незнакомец?   Ужели  Вяземский  успел  своею
настойчивостью склонить к себе Елену? Загадочно женское сердце! Ему нравится
сегодня,  что  вчера  возбуждало его  ненависть!  Или  уж  не  Серебряный ли
назначил свидание жене его? Кто знает? Быть может, князь, которого он принял
как сына,  нанес ему в тот же день кровавое оскорбление,  ему, лучшему другу
отца его;  ему,  который готов был  подвергнуть опасности собственную жизнь,
чтобы скрыть Серебряного от царского гнева.
     "Но нет,  -  подумал Морозов,  -  это не  Серебряный!  Это какой-нибудь
опричник,  новый любимец царский.  Им  не в  диковинку бесчестить столбового
боярина.  А жена-то,  змея подколодная! Уж ее ли не любил я! Ее ли не держал
как дочь родную!  И не вольною ли волей вышла она за меня? Не благодарила ль
меня,  лукавая?  Не  клялась ли мне в  верности?  Нет,  не надейся,  Дружина
Андреич,  на  верность женскую.  Женская  верность -  терем  высокий,  дверь
дубовая да  запоры  железные!  Поторопился,  Дружина Андреич,  вручать девке
честь свою!  Обуяло тебя, старого, сердце пылкое! Провела тебя жена, молодая
змея; посмеются над тобою люди московские!"
     Так думал Морозов и мучился догадками. Ему хотелось ринуться вперед. Но
всадник мог  ускакать,  и  боярин не  узнал  бы  врага  своего.  Он  решился
повременить.
     Как нарочно,  в эту ночь ветер не переставал шуметь, а месяц не выходил
из-за  облак.  Морозов не  узнал ни  лица,  ни  голоса всадника.  Он  только
расслышал, что боярыня сказала ему сквозь слезы:
     - Я люблю тебя боле жизни,  боле солнца красного! Я никого, кроме тебя,
не любила и любить не могу и не буду.
     Вскоре Елена прошла мимо Морозова,  не заметив его. Медленно последовал
за нею Дружина Андреич.
     На другой день он не показал и  виду,  что подозревает Елену.  Он был с
нею  по-прежнему приветлив и  ласков.  По  временам лишь,  когда она того не
примечала,  боярин  забывался,  сдвигал брови  и  грозно  смотрел на  Елену.
Страшную думу думал тогда Дружина Андреевич.  Он  думал,  как бы сыскать ему
своего недруга.
     Прошло дня четыре.  Морозов сидел в брусяной избе за дубовым столом. На
столе лежала разогнутая книга, оболоченная червчатым бархатом, с серебряными
застежками и  жуками.  Но боярин думал не о чтении.  Глаза его скользили над
пестрыми заголовками и  узорными травами страницы,  а воображение бродило от
жениной светлицы к садовой ограде.
     Накануне этого  дня  Серебряный возвратился из  Слободы и,  по  данному
обещанию, посетил Морозова.
     Елена в этот день сказалась больною и не вышла из светлицы.  Морозов ни
в чем не изменил своего обращения с Никитой Романовичем.  Но, поздравляя его
с  счастливым возвратом и  потчуя прилежно дорогого гостя,  он не переставал
вникать  в   выражение  его  лица  и   старался  уловить  на   нем  признаки
предательства.  Серебряный был задумчив,  но прост и откровенен по-прежнему;
Морозов не узнал ничего.
     И вот о чем думал он теперь, сидя за столом перед разогнутою книгой.
     Размышления его  прервал  вошедший  слуга,  но,  увидя  нахмуренный лоб
Морозова, он почтительно остановился. Морозов вопросил его взглядом.
     - Государь!  -  сказал слуга,  -  едут  царские люди.  Преди всех князь
Афанасий Иваныч Вяземский; уж они близко; прикажешь встречать?
     В то же время послышался звон бубна,  в который бил кожаною плетью, или
вощагой, передовой холоп, чтобы разгонять народ и очищать дорогу господину.
     - Вяземский едет ко мне?  -  сказал Морозов.  -  Что он,  рехнулся? Да,
может,  он едет мимо.  Ступай к воротам и подожди, а если он поворотит сюда,
скажи ему,  что  мой дом не  кружало,  что опричников я  не  знаю и  с  ними
хлеба-соли не веду! Ступай!
     Слуга колебался.
     - Что еще? - спросил Морозов.
     - Боярин, твоя надо мной воля, а этого не скажу Вяземскому!
     - Ступай! - закричал Морозов и топнул ногой.
     - Боярин!  - сказал, вбегая, дворецкий, - князь Вяземский с опричниками
подъезжает к нашим воротам! Князь говорит, я-де послан от самого государя.
     - От государя?  Он тебе сказал -  от государя?  Настежь ворота! Подайте
золотое блюдо  с  хлебом-солью!  Вся  дворня чтобы  шла  навстречу посланным
государя!
     Между  тем  ближе  и  ближе слышались звон  и  бряцанье бубна;  человек
двадцать  всадников,  а  впереди  Афанасий  Иванович  на  статном  караковом
жеребце,  в серебряной сбруе,  въехали шагом на двор Морозова.  На князе был
белый  атласный кафтан.  Из-за  низко вырезанного ворота виднелось жемчужное
ожерелье рубахи. Жемчужные запястья плотно стягивали у кистей широкие рукава
кафтана,  небрежно подпоясанного малиновым шелковым кушаком,  с выпущенною в
два  конца  золотою бахромой,  с  заткнутыми по  бокам  узорными перчатками.
Бархатные малиновые штаны  заправлены были  в  желтые  сафьяновые сапоги,  с
серебряными скобами на каблуках,  с голенищами, шитыми жемчугом и спущенными
в  частых  складках до  половины икор.  Поверх  кафтана надет  был  внакидку
шелковый легкий  опашень  золотистого цвета,  застегнутый на  груди  двойною
алмазною запоной.  Голову князя  покрывала белая парчовая мурмолка с  гибким
алмазным пером,  которое  качалось от  каждого  движения,  играя  солнечными
лучами. Черные кудри Афанасия Ивановича, выбегая из-под шапки, смешивались с
его бородой, короткой и кудрявою. Легкий ус образовывал над верхнею губой не
черную полосу,  но лишь темную тень. Стан Вяземского был высок и строен; вид
молод и весел.
     Согласно роскошному обычаю того времени,  пешие конюхи вели за  ним под
уздцы шесть верховых коней в полном убранстве; из них один был вороной, один
буланый,  один железно-серый, а три совершенно белой масти. На головах коней
качались цветные перья,  на  хребтах их  пестрели звериные кожи или парчовые
чепраки и  чалдары,  усаженные дорогими каменьями,  и все шестеро звенели на
ходу  множеством  серебряных  бубенчиков или  золотыми  прорезными яблоками,
подобранными в  согласный звон  и  висевшими по  обеим  сторонам  налобников
длинными гроздами.
     При  появлении Дружины  Андреевича Вяземский и  все  опричники сошли  с
коней.
     Морозов с  золотым блюдом медленно шел к  ним навстречу,  а  за ним шли
знакомцы, держальники и холопи боярские.
     - Князь,  -  сказал Морозов,  -  ты  послан ко  мне от государя.  Спешу
встретить с хлебом-солью тебя и твоих!  - И сивые волосы боярина пали ему на
глаза от низкого поклона.
     - Боярин,  -  ответил Вяземский,  - великий государь велел тебе сказать
свой  царский указ:  "Боярин Дружина!  царь и  великий князь Иван Васильевич
всея Руси слагает с тебя гнев свой, сымает с главы твоей свою царскую опалу,
милует и прощает тебя во всех твоих винностях; и быть тебе, боярину Дружине,
по-прежнему в  его  великого государя милости,  и  служить тебе  и  напредки
великому государю, и писаться твоей чести по-прежнему ж!"
     Изговоря речь,  Вяземский заложил одну руку за  кушак,  другою погладил
бороду,  приосанился и,  устремив  на  Морозова орлиные  глаза,  ожидал  его
ответа.
     При начале речи Морозов опустился на колени. Теперь держальники подняли
его под руки. Он был бледен.
     - Да  благословит же  святая  троица  и  московские  чудотворцы  нашего
великого государя!  - произнес он дрожащим голосом. - Да продлит прещедрый и
премилостивый бог без счету царские дни его!  не тебя ожидал я, князь, но ты
послан ко  мне от государя,  войди в  дом мой.  Войдите,  господа опричники!
Прошу вашей милости!  А  я  пойду отслужу благодарственный молебен,  а потом
сяду с вами пировать до поздней ночи.
     Опричники вошли.
     Морозов подозвал холопа:
     - Садись на конь, скачи к князю Серебряному, отвези ему поклон и скажи,
что  прошу отпраздновать сегодняшний день:  царь-де  пожаловал меня милостию
великою, изволил-де снять с меня свою опалу!
     Отдав это приказание и проводив в сени гостей, Морозов отправился через
двор в  домовую церковь;  перед ним шли знакомцы и  держальники,  а  за  ним
многочисленные холопи.  В  доме остался лишь дворецкий да сколько нужно было
людей для прислуги опричникам.
     Подали разные закуски и наливки, но обед был еще впереди.
     Вскоре приехал Серебряный,  также сопровождаемый знакомцами и холопями,
ибо  в  тогдашнее время  ездить  боярину в  важных  случаях одиночеством или
малолюдством считалось порухою чести.
     Стол уже был накрыт в большой избе, слуги стояли по местам, все ожидали
хозяина.
     Дружина Андреевич,  отслушав молебен, вошел в добром платье, в парчовом
кафтане,  с собольей шапкою в руках. Сивые кудри его были ровно подстрижены,
борода тщательно расчесана.  Он поклонился гостям,  гости ему поклонились, и
все сели за стол.
     Зачался почестный пир,  зазвенели кубки  и  братины,  и  вместе с  ними
зазвенел еще другой звон,  несовместный со звуками веселого пира.  Зазвенели
под кафтанами опричников невидимые доспехи.
     Но  Морозов  не  услышал зловещего звона.  Другие  мысли  занимали его.
Внутреннее чувство говорило Морозову,  что  ночной его  оскорбитель пирует с
ним  за  одним  столом,  и  боярин  придумал наконец  средство его  открыть.
Средство это, по мнению его, было надежно.
     Уже много кубков осушили гости;  пили они про государя, и про царицу, и
про  весь царский дом;  пили про митрополита и  про все русское духовенство;
пили про  Вяземского,  про  Серебряного и  про  ласкового хозяина;  пили про
каждого из гостей особенно.  Когда все здоровья были выпиты, Вяземский встал
и предложил еще здоровье молодой боярыни.
     Того-то и ожидал Морозов.
     - Дорогие  гости,  -  сказал  он,  -  непригоже без  хозяйки  пить  про
хозяйку!..  Сходите,  -  продолжал он,  обращаясь к  слугам,  -  сходите  за
боярыней, пусть сойдет потчевать из своих рук дорогих гостей!
     - Ладно, ладно! - зашумели гости, - без хозяйки и мед не сладок!
     Через   несколько   времени   явилась   Елена   в   богатом   сарафане,
сопровождаемая двумя сенными девушками; она держала в руках золотой поднос с
одною  только  чаркой.   Гости  встали.  Дворецкий  наполнил  чарку  тройным
зеленчаком,  Елена прикоснулась к  ней  губами и  начала обносить ее  кругом
гостей,  кланяясь каждому,  малым обычаем,  в  пояс.  По мере того как гости
выпивали чарку, дворецкий наполнял ее снова.
     Когда  Елена  обошла  всех  без  изъятия,  Морозов,  пристально за  ней
следивший, обратился к гостям.
     - Дорогие гости, - сказал он, - теперь, по старинной русской обыклости,
прошу вас, уважили б вы дом мой, не наложили б охулы на мое хозяйство, прошу
вас,  дорогие гости,  не побрезгали бы вы поцеловать жену мою!.. Дмитриевна,
становись в большом месте и отдавай все поцелуи, каждому поочередно!
     Гости благодарили хозяина. Елена с трепетом стала возле печи и опустила
глаза.
     - Князь, подходи! - сказал Морозов Вяземскому.
     - Нет,  нет,  по обычаю!  -  закричали гости,  -  пусть хозяин поцелует
первой хозяйку! Пусть будет по обычаю, как от предков повелось!
     - Пусть же будет по обычаю,  -  сказал Морозов,  и,  подойдя к жене, он
сперва поклонился ей в ноги.  Когда они поцеловались,  губы Елены горели как
огонь; как лед были холодны губы Дружины Андреевича.
     За Морозовым подошел Вяземский.
     Морозов стал примечать.
     Глаза Афанасия Ивановича сверкали словно уголья, но лицо Елены осталось
неподвижно. Она при муже, при Серебряном не боялась нахального князя.
     "Не он", - подумал Морозов.
     Вяземский положил земной поклон и  поцеловал Елену;  но как поцелуй его
длился долее, чем было нужно, она отвернулась с приметною досадой.
     "Нет, не он!" - повторил про себя Морозов.
     За   Вяземским  подошли  поочередно  несколько  опричников.   Они   все
кланялись,  большим обычаем,  в  землю и  потом целовали Елену;  но  Дружина
Андреевич ничего не  мог  прочесть на  лице жены своей,  кроме беспокойства.
Несколько раз длинные ресницы ее подымались,  и взор,  казалось,  со страхом
искал кого-то между гостями.
     "Он здесь!" - подумал Морозов.
     Вдруг ужас овладел Еленой.  Глаза ее встретились с глазами мужа,  и,  с
свойственною женскому сердцу сметливостию,  она отгадала его мысли. Под этим
тяжелым, неподвижным взором ей показалось невозможным поцеловать Серебряного
и  не быть в  тот же миг уличенною.  Все обстоятельства их встречи у садовой
ограды,   в  первый  приезд  Серебряного,   живо  представились  ее  памяти.
Теперешнее  ее  положение  и  ожидающий  ее  поцелуй  показались  ей  божьим
наказанием за ту преступную встречу,  за тот преступный поцелуй. Смертельный
холод пробежал по ее членам.
     - Я нездорова... - прошептала она, - отпусти меня, Дружина Андреич...
     - Останься,  Елена,  - сказал спокойно Морозов, - подожди; ты не можешь
теперь уйти; это не видано, не слыхано; надо кончить обряд!
     И он проникал жену насквозь испытующим взглядом.
     - Ноги не держат меня!.. - произнесла Елена.
     - Что? - сказал Морозов, будто не расслышав, - угорела? эка невидаль!
     - Прошу вас,  государи,  подходите,  не слушайте жены! Она еще ребенок;
больно застенчива,  ей в  новинку обряд!  Да к тому еще угорела!  Подходите,
дорогие гости, прошу вас!
     "Да где же Серебряный?" -  подумал Дружина Андреевич,  пробегая глазами
гостей.
     Князь  Никита  Романович  стоял  в   стороне.   От   него  не  скрылось
необыкновенное внимание,  с  каким Морозов всматривался в  жену и  в каждого
подходившего к  ней  гостя.  Он  прочел в  лице Елены страх и  беспокойство.
Никита Романович, всегда решительный, когда совесть его ни в чем не укоряла,
теперь  не  знал,  что  делать.  Он  боялся,  подойдя к  Елене,  умножить ее
смущение,  боялся,  оставаясь позади других, возбудить подозрение мужа. Если
бы  мог  он  сказать ей  хоть  одно слово неприметно,  он  ободрил бы  ее  и
возвратил бы ей,  может быть,  потерянную силу, но Елену окружали гости, муж
не спускал с нее глаз; надо было на что-нибудь решиться.
     Серебряный подошел,  поклонился Елене,  но  не  зна