начал он новых людей набирать,  да все таких,
чтобы не  были знатного роду,  да чтобы целовали крест не вести хлеба-соли с
боярами.  Отдал им  всю землю,  все домы и  все добро,  что отрезал на  свой
обиход;  а  старых  вотчинников,  тысяч  примерно с  двенадцать,  выгнал  из
опричнины словно животину. Право, Никита Романыч, ведь своими глазами видел,
а доселе не верится!  Ездят теперь по святой Руси их дьявольские, кровоядные
полки с метлами да с песьими головами; топчут правду, выметают не измену, но
честь русскую; грызут не врагов государевых, а верных слуг его, и нет на них
нигде ни суда, ни расправы!
     - Да зачем же вы согласились на этот уговор? - заметил Серебряный.
     - Что ты, князь? Разве царю можно указывать? Разве он не от бога?
     - Вестимо,  от  бога.  Да  ведь он  сам же  спрашивал вас?  Зачем вы не
сказали ему, что не хотите опричнины?
     - А  кабы он опять уехал?  Что бы тогда?  Без государя было оставаться,
что ли? А народ что бы сказал?
     Серебряный задумался.
     - Так,  -  проговорил он,  немного помолчав,  -  нельзя было  быть  без
государя.  Только теперь-то  чего вы  ждете?  Зачем не  скажете ему,  что от
опричнины вся земля гибнет? Зачем смотрите на все да молчите?
     - Я-то,  князь, не молчу, - отвечал Морозов с достоинством. - Я никогда
не  таил моей мысли;  оттого-то я  теперь и  под опалой.  Позови меня царь к
себе,  я не стану молчать, только он не позовет меня. Наших теперь уже нет у
него в  приближении.  Посмотри-ка,  кем окружил он себя?  Какие древние роды
около него?  Нет  древних родов!  Все  подлые страдники,  которых отцы нашим
отцам в холопство б не пригожались! Бери хоть любого на выдержку: Басмановы,
отец и  сын,  уж не знаю,  который будет гнуснее;  Малюта Скуратов,  невесть
мясник,  невесть зверь какой,  вечно кровью обрызган;  Васька Грязной, - ему
всякое студное дело{61} нипочем! Борис Годунов - этот и отца и мать продаст,
да еще и детей даст в придачу,  лишь бы повыше взобраться, всадит тебе нож в
горло,  да еще и  поклонится.  Один только и  есть там высокого роду,  князь
Афанасий Вяземский.  Опозорил он и себя и нас всех,  окаянный! Ну да что про
него!
     Морозов  махнул  рукой.   Другие  мысли  заняли  старика.  Задумался  и
Серебряный.  Задумался он  о  страшной перемене в  царе и  забыл на время об
отношениях, в которые судьба поставила его к Морозову.
     Между тем слуги накрыли на стол.
     Несмотря ни на какие отговорки, Дружина Андреевич принудил своего гостя
отведать  многочисленных блюд:  студеней  разного  роду,  жарких,  похлебок,
кулебяк и  буженины.  А  когда поставили перед ними разные напитки,  Морозов
налил себе и князю по стопе мальвазии, встал из-за стола, откинул назад свои
опальные волосы и сказал, подняв высоко стопу:
     - Во здравие великого государя нашего, царя Ивана Васильевича!
     - Просвети его бог! Открой ему очи! - отвечал Серебряный, осушая стопу,
и оба перекрестились.
     Елена не показывалась во время стола и  не присутствовала при разговоре
бояр.
     Многое еще рассказывал Морозов про дела государственные,  про нападения
крымцев на  рязанские земли,  расспрашивал Серебряного о  литовской войне  и
горько осуждал Курбского{62} за бегство его к королю. Князь отвечал подробно
на все вопросы и  наконец рассказал про схватку свою с опричниками в деревне
Медведевке,  про  ссору  с  ними  в  Москве и  про  встречу с  юродивым,  не
решившись, впрочем, упомянуть о темных словах последнего.
     Морозов выслушал его с большим вниманием.
     - Плохо, князь, - сказал он, почесывая крутой лоб свой, - больно плохо.
Что они грабеж в той деревне чинили, тому нечего дивиться: деревня-то, вишь,
моя,  а которая вотчина опального боярина, ту теперь всякому вольно грабить.
Дело знамое,  что можно взять,  берут,  чего же не поднимут, то огнем палят;
рогатый живот насмерть колют.  Это теперь их обычай.  А юродивого-то я знаю.
Он  подлинно божий человек.  Не  тебя одного он  при первой встрече по имени
назвал;  он всякого словно насквозь видит. Его и царь боится. Сколько раз он
Ивана  Васильевича в  глаза  уличал.  Побольше бы  таких святых людей,  так,
пожалуй,  и опричнины-то не было бы!  Скажи,  князь,  - продолжал Морозов, -
когда хотел ты здравствовать государю?
     - Завтра, чем свет, как выйдет его милость из опочивальни.
     - Что ты, князь? Теперь уж смерклось, а тебе с лишком сто верст ехать!
     - Как? Разве царь не в Кремле?
     - Нет,  князь, не в Кремле. Прогневили мы господа, бросил нас государь,
воротился в Александрову слободу, живет там с своими поплечниками, не было б
им ни дна, ни покрышки.
     - Коли так,  то прости,  боярин,  надо спешить.  Я  еще и  дома не был.
Осмотрюсь немного а завтра чем свет отправлюсь в Слободу.
     - Не езди, князь!
     - Отчего, боярин?
     - Не снести тебе головы, Никита Романыч.
     - На то божья воля, боярин; что будет, то будет!
     - Послушай,  Никита Романыч.  Ведь ты меня забыл,  а  я  помню тебя еще
маленького.  Отец твой покойный жил со мной рука в руку,  душа в душу.  Умер
он,  царствие ему небесное; некому остеречь тебя, некому тебе совета подать,
а  не  завидна твоя доля,  видит бог,  не завидна!  Коли поедешь в  Слободу,
пропал ты, князь, с головою пропал.
     - Что ж, боярин, видно, мне так на роду написано!
     - Никитушка,  останься, я тебя схороню. Никто тебя не сыщет, холопи мои
тебя не выдадут, ты будешь у меня в доме как сын родной!
     - Боярин,  вспомни, что ты сам говорил про Курбского. Нечестно русскому
боярину прятаться от царя своего.
     - Никита Романыч, Курбский - изменник. Он ушел ко врагу государеву; а я
кто же? Разве я враг государев?
     - Прости,  боярин,  прости необдуманное слово,  но  чему быть,  того не
миновать!
     - Кабы ты, Никитушка, остался у меня, может, и простыл бы гнев царский,
может, мы с высокопреосвященным и уладили б твое дело, а теперь ты попадешь,
как смола на уголья!
     - Жизнь наша в  руке божией,  боярин.  Не пригоже стараться продлить ее
хитростью  боле,   чем  богу  угодно.   Спасибо  за  хлеб-соль,  -  прибавил
Серебряный,  вставая,  -  спасибо за  дружбу (при  этих  словах он  невольно
смутился), но я поеду. Прости, Дружина Андреич!
     Морозов посмотрел на  князя с  грустным участием,  но  видно было,  что
внутри души своей он  его одобряет и  что сам не поступил бы иначе,  если бы
был на его месте.
     - Да будет же над тобой благословение божие,  Никита Романыч!  - сказал
он,  подымаясь со  скамьи  и  обнимая  князя.  -  Да  умягчит господь сердце
царское. Да вернешься ты невредим из Слободы, как отрок из пещи пламенной, и
да обниму тебя тогда, как теперь обнимаю, от всего сердца, от всей души!
     Пословица говорится:  пешего до ворот, конного до коня провожают. Князь
и  боярин  расстались на  пороге  сеней.  Было  уже  темно.  Проезжая  вдоль
частокола,  Серебряный увидел в саду белое платье.  Сердце его забилось.  Он
остановил коня. К частоколу подошла Елена.
     - Князь,  -  сказала она шепотом,  - я слышала твой разговор с Дружиной
Андреичем,  ты  едешь в  Слободу...  Боже сохрани тебя,  князь,  ты едешь на
смерть!
     - Елена Дмитриевна! Видно, так угодно господу, чтобы принял я смерть от
царя.  Не на радость вернулся я на родину,  не судил мне господь счастья, не
мне ты досталась, Елена Дмитриевна. Пусть же надо мной воля божия!
     - Князь,  они тебя замучат! Мне страшно подумать! Боже мой, ужели жизнь
тебе вовсе постыла!
     - Пропадай она! - сказал Серебряный и махнул рукой.
     - Пресвятая богородица!  Коли ты себя не жалеешь,  пожалей хоть других!
Пожалей хоть меня, Никита Романыч! Вспомни, как ты любил меня!
     Месяц вышел из-за облак.  Лицо Елены, ее жемчужный кокошник, ожерелье и
алмазные серьги,  ее  глаза,  полные слез,  озарились чудесным блеском.  Еще
плакала Елена,  но уже готова была сквозь слезы улыбнуться. Одно слово князя
обратило бы ее печаль в беспредельную радость. Она забыла о муже, забыла всю
осторожность.  Серебряный прочел в ее глазах такую любовь,  такую тоску, что
невольно  поколебался.   Счастье  было  для  него  навеки  потеряно.   Елена
принадлежала другому,  но она любила одного Серебряного.  Для чего бы ему не
остаться, не отложить поездки в Слободу? Не сам ли Морозов его упрашивал?
     Так   мыслил  князь,   и   очаровательные  картины  рисовались  в   его
воображении, но чувство чести, на миг уснувшее, внезапно пробудилось.
     "Нет,  - подумал он, - да будет мне стыдно, если я хотя мыслию оскорблю
друга отца  моего!  Один бесчестный платит за  хлеб-соль обманом,  один трус
бежит от смерти!"
     - Мне нельзя не ехать!  -  сказал он решительно.  -  Не могу хорониться
один от царя моего, когда лучшие люди гибнут. Прости, Елена!
     Слова эти как нож вонзились в сердце боярыни.  Она в отчаянии ударилась
оземь.
     - Расступись же подо мной,  мать сыра земля!  -  простонала она,  -  не
жилица я  на  белом свете!  Наложу на  себя руки -  изведу себя отравой!  Не
переживу тебя,  Никита Романыч! Я люблю тебя боле жизни, боле свету божьего,
я никого, кроме тебя, не люблю и любить не буду!
     Сердце Серебряного надрывалось.  Он хотел утешить Елену,  но она рыдала
все громче.  Люди могли ее  услышать,  подсмотреть князя и  донести боярину.
Серебряный это понял и, чтобы спасти Елену, решился от нее оторваться.
     - Елена,  прости!  -  сказал он, - прости душа, радость дней моих! Уйми
свои слезы, бог милостив, авось мы еще увидимся.
     Облака задернули месяц,  ветер потряс вершины лип, и благовонным дождем
посыпались цветы на князя и на Елену.  Закачалися старые ветви,  будто желая
сказать:  на  кого  нам  цвести,  на  кого  зеленеть!  Пропадет даром добрый
молодец, пропадет и его полюбовница!
     Оглянувшись последний раз на Елену, Серебряный увидел за нею, в глубине
сада,  темный человеческий образ.  Почудилось ли  то князю,  или слуга какой
проходил по саду, или уж не был ли то сам боярин Дружина Андреевич?


        "Глава 7"
                            АЛЕКСАНДРОВА СЛОБОДА

     Дорога от Москвы до Троицкой лавры, а от Лавры до Александровой слободы
представляла самую живую картину. Беспрестанно скакали по ней царские гонцы;
толпы людей всех сословий шли пешком на богомолье; отряды опричников спешили
взад и вперед; сокольники отправлялись из Слободы в разные деревни за живыми
голубями;  купцы тащились с  товарами,  сидя  на  возах или  провожая верхом
длинные  обозы.   Проходили  толпы  скоморохов,   с  гудками,   волынками  и
балалайками. Они были одеты пестро, вели с собою ручных медведей, пели песни
или просили у богатых проезжих.
     - Пожалейте, государи, нас, - говорили они на все голоса, - вам господь
дал и вотчины,  и всякое достояние, а нам указал питаться вашею подачей, так
не оставьте нас, скудных людей, государи!
     - Отцы наши,  батюшки! - пели иные протяжно, сидя у самой дороги, - дай
вам господи доброе здоровье! Донеси вас бог до Сергия Троицы!
     Другие прибавляли к этим словам разные прибаутки, так что иной проезжий
в награду за веселое слово бросал им целый корабленник{66}.
     Нередко  у  скоморохов  случались  драки  с  толпами  оборванных нищих,
которые  из  городов  и  монастырей  спешили  в  Слободу  поживиться царскою
милостыней.
     Проходили также  слепые гусляры и  сказочники,  с  гуслями на  плечах и
держась один за другого.
     Все это шумело, пело, ругалось. Лошади, люди, медведи - ржали, кричали,
ревели.  Дорога шла густым лесом.  Несмотря на  ее многолюдность,  случалось
иногда, что вооруженные разбойники нападали на купцов и обирали их дочиста.
     Разбои  в  окрестностях Москвы  особенно  умножились  с  тех  пор,  как
опричники вытеснили целые села хлебопашцев, целые посады мещан. Лишась жилищ
и хлеба, люди эти пристали к шайкам станичников{66}, укрепились в засеках и,
по  множеству  своему,  сделались не  на  шутку  опасны.  Опричники,  поймав
разбойников, вешали их без милосердия; зато и разбойники не оставались у них
в  долгу,  когда случалось поймать опричника.  Впрочем,  не  одни разбойники
грабили на дорогах.  Скоморохи и  нищие,  застав под вечер плохо оберегаемый
обоз,  часто избавляли разбойников от  хлопот.  Купцам было  всего хуже.  Их
грабили и  разбойники,  и  скоморохи,  и нищие,  и пьяные опричники.  Но они
утешались пословицей,  что  наклад  с  барышом угол  об  угол  живут,  и  не
переставали ездить в  Слободу,  говоря:  "Бог  милостив,  авось  доедем".  И
неизвестно,  как оно случалось,  но  только на поверку всегда выходило,  что
купцы оставались в барышах.
     В  Троицкой лавре Серебряный исповедался и  причастился.  То же сделали
его холопи. Архимандрит{67}, прощаясь с Никитой Романовичем, благословил его
как идущего на верную смерть.
     Верстах  в  трех  от  Слободы  стояла  на  заставе  воинская  стража  и
останавливала проезжих,  спрашивая каждого:  кто он и  зачем едет в  неволю?
Этим  прозванием народ,  в  насмешку,  заменил слово "слобода",  значившее в
прежнее время  свободу.  Серебряный и  холопи его  также выдержали подробный
допрос о цели их приезда.  Потом начальный человек отобрал от них оружие,  и
четыре опричиника сели на  конь проводить приезжих.  Вскоре показались вдали
крашеные главы  и  причудливые,  золоченые крыши  царского дворца.  Вот  что
говорит  об  этом  дворце  наш  историк{67},   по  свидетельству  чужеземных
современников Иоанна:
     "В  сем  грозно  увеселительном жилище  Иоанн  посвящал  большую  часть
времени церковной службе,  чтобы  непрестанною деятельностью успокоить душу.
Он хотел даже обратить дворец в монастырь, а любимцев своих в иноков: выбрал
из  опричников  300  человек,   самых  злейших,   назвал  их  братиею,  себя
игуменом{67},   князя  Афанасия  Вяземского  келарем{67},  Малюту  Скуратова
параклисиархом{67}; дал им тафьи, или скуфейки, и черные рясы{67}, под коими
носили они богатые,  золотом блестящие кафтаны,  с собольею опушкою; сочинил
для них устав монашеский и служил примером в исполнении оного. Так описывают
сию  монастырскую  жизнь  Иоаннову.  В  четвертом  часу  утра  он  ходил  на
колокольню с царевичами и Малютою Скуратовым благовестить к заутрене, братья
спешили в церковь; кто не являлся, того наказывали осьмидневным заключением.
Служба продолжалась до шести или семи часов.  Царь пел, читал, молился столь
ревностно,  что  на  лбу  всегда  оставались у  него  знаки  крепких  земных
поклонов.  В восемь часов опять собирались к обедне,  а в десять садились за
братскую  трапезу,   все,   кроме  Иоанна,   который,   стоя,   читал  вслух
душеспасительные наставления.  Между тем  братья ели и  пили досыта;  всякий
день  казался праздником:  не  жалели  ни  вина,  ни  меду;  остаток трапезы
выносили из  дворца на  площадь для бедных.  Игумен,  то  есть царь,  обедал
после,  беседовал с  любимцами о  законе,  дремал или ехал в  темницу пытать
какого-нибудь несчастного.  Казалось, что сие ужасное зрелище забавляло его:
он  возвращался с  видом  сердечного удовольствия;  шутил,  говаривал  тогда
веселее обыкновенного.  В восемь часов шли к вечерне; в десятом Иоанн уходил
в спальню,  где трое слепых рассказывали ему сказки; он слушал их и засыпал,
но  ненадолго:  в  полночь вставал,  и  день его начинался молитвою.  Иногда
докладывали ему  в  церкви о  делах  государственных;  иногда самые жестокие
повеления давал Иоанн во  время заутрени или обедни.  Единообразие сей жизни
он  прерывал так  называемыми объездами,  посещал  монастыри,  и  ближние  и
дальние,  осматривал крепости на  границе,  ловил  диких  зверей в  лесах  и
пустынях;  любил в  особенности медвежью травлю;  между тем  везде и  всегда
занимался  делами:   ибо  земские  бояре,   мнимо  уполномоченные  правители
государства, не смели ничего решить без его воли!"
     Въехав в Слободу, Серебряный увидел, что дворец или монастырь государев
отделен от прочих зданий глубоким рвом и валом. Трудно описать великолепие и
разнообразие этой обители. Ни одно окно не походило на другое, ни один столб
не равнялся с другим узорами или краской. Множество глав венчали здание. Они
теснились одна возле другой,  громоздились одна на  другую,  и  сквозили,  и
пузырились. Золото, серебро, цветные изразцы, как блестящая чешуя, покрывали
дворец  сверху  донизу.  Когда  солнце  его  освещало,  нельзя  было  издали
догадаться,  дворец ли  это,  или куст цветов исполинских,  или то жар-птицы
слетелись в густую стаю и распустили на солнце свои огненные перья.
     Недалеко  от  дворца  стоял  печатный  двор,  с  принадлежащею  к  нему
словолитней,  с  жилищем наборщиков и  с  особым помещением для  иностранных
мастеров,   выписанных  Иоанном  из  Англии  и   Германии.   Далее  тянулись
бесконечные дворцовые службы, в которых жили ключники, подключники, сытники,
повара, хлебники, конюхи, псари, сокольники и всякие дворовые люди на всякий
обиход.
     Не  малым богатством сияли слободские церкви.  Славный храм  богоматери
покрыт  был  снаружи яркою  живописью;  на  каждом кирпиче блестел крест,  и
церковь казалась одетою в золотую сетку.
     Очаровательный вид  этот  разогнал на  время  черные мысли,  которые не
оставляли Серебряного во всю дорогу.  Но вскоре неприятное зрелище напомнило
князю его  положение.  Они  проехали мимо нескольких виселиц,  стоявших одна
подле другой.  Тут  же  были срубы с  плахами и  готовыми топорами.  Срубы и
виселицы,  окрашенные черною краской,  были выстроены крепко и прочно, не на
день, не на год, а на многие лета!
     Как ни бесстрашен бывает человек, он никогда не равнодушен к мысли, что
его  ожидает близкая смерть,  не  славная смерть среди стука мечей или грома
орудий, но темная и постыдная, от рук презренного палача. Видно, Серебряный,
проезжая мимо места казней,  не  умел подавить внутреннего волнения,  и  оно
невольно отразилось на впечатлительном лице его; вожатые посмотрели на князя
и усмехнулись.
     - Это  наши  качели,  боярин,  -  промолвил один  из  них,  указывая на
виселицы. - Видно, они приглянулись тебе, что ты с них глаз не сводишь!
     Михеич, ехавший позади, не сказал ничего, но только посвистел и покачал
головою.
     Подъехав к  валу,  князь и  товарищ его спешились и привязали лошадей к
столбам,  в которые нарочно для того были ввинчены кольца. Приезжие вошли на
огромный двор,  наполненный нищими.  Они громко молились, распевали псалмы и
обнажали свои  отвратительные язвы.  Царский  дворецкий,  стоя  на  ступенях
крыльца, раздавал им от имени Иоанна яства и денежные дачи. Время от времени
по  двору  прохаживались опричники;  другие  сидели  на  скамьях и  играли в
шахматы или в  зернь.  Так называли тогда игру в кости.  Иные,  собравшись в
кружок,  бросали свайку и  громко смеялись,  когда проигравший несколько раз
сряду  вытаскивал из  земли  глубоко  всаженную  редьку.  Одежда  опричников
представляла  разительную  противоположность  с  лохмотьями  нищих:  царские
телохранители блистали золотом. На каждом из них была бархатная или парчовая
тафья,  усаженная жемчугом и  дорогими каменьями,  и все они казались живыми
украшениями волшебного дворца, с которым составляли как бы одно целое.
     Один  из  опричников особенно  привлек  внимание  Серебряного.  То  был
молодой  человек лет  двадцати,  необыкновенной красоты,  но  с  неприятным,
наглым выражением лица.  Одет он  был богаче других,  носил,  в  противность
обычаю, длинные волосы, бороды не имел вовсе, а в приемах выказывал какую-то
женоподобную небрежность.  Обращение с  ним  товарищей также  было  довольно
странно.  Они  с  ним  говорили как с  равным и  не  оказывали ему особенной
почтительности;  но  когда  он  подходил к  какому-либо  кружку,  то  кружок
раздвигался,  а сидевшие на лавках вставали и уступали ему место.  Казалось,
его берегли или,  может быть,  опасались.  Увидя Серебряного и  Михеича,  он
окинул их надменным взглядом,  подозвал провожатых и,  казалось, осведомился
об имени при