т
Малюты.
     - Ему-то и на ум бы не взбрело,  -  продолжал Малюта,  избегая царского
взора, - ну, а должно быть, подбили его. Кто к нему поближе, тот и подбил. А
он,  грешный человек,  подумал себе: немного позже, немного ране, все тем же
кончится.
     Царь  начал  догадываться.   Он  сделался  бледнее.  Пальцы  его  стали
разгибаться и выпускать ворот Малюты.
     Малюта оправился. Он понял, что настала пора для решительного удара!
     - Государь!   -  сказал  он  вдруг  резко,  -  не  ищи  замены  далеко.
Супротивник твой сидит супротив тебя,  он пьет с тобой с одного ковша, ест с
тобой с одного блюда, платье носит с одного плеча!
     Замолчал  Скуратов  и,  полный  ожидания,  решился  устремить  на  царя
кровавые глаза свои.
     Замолчал и царь. Руки его опустились. Понял он наконец Малюту.
     В это мгновение раздались на дворе радостные крики.
     Еще в  самое то время,  как начался разговор между царем и  Скуратовым,
царевич с  своими окольными въехал на  двор,  где  ожидали его торговые люди
черных сотен и слобод, пришедшие от Москвы с хлебом-солью и с челобитьем.
     Увидев царевича, они все стали на колени.
     - Чего вы просите, аршинники? - спросил небрежно царевич.
     - Батюшка!  -  отвечали старшины,  - пришли мы плакаться твоей милости!
Будь нам заступником!  Умилосердись над нашими головами! Разоряют нас совсем
опричники, заедают и с женами, и с детьми!
     - Вишь,  дурачье! - сказал царевич, обращаясь с усмешкой к Басманову. -
Они б хотели и жен, и товар про себя одних держать! Да чего вы расхныкались?
Ступайте себе домой; я, пожалуй, попрошу батюшку за вас, дураков!
     - Отец ты наш, дай бог тебе многие лета! - закричали торговые люди.
     Царевич сидел на коне.  Возле него был Басманов. Просители стояли перед
ними на коленях. Старший держал золотое блюдо с хлебом-солью.
     Малюта все видел из окна.
     - Государь,  -  шепнул он царю, - должно быть, его подбил кто-нибудь из
тех, что теперь с ним. Посмотри, вот уже народ ему на царстве здоровает!
     И как чародей пугается недоброй силы, которую сам он вызвал, так Малюта
испугался выражения, которое слова его вызвали на чертах Иоанна.
     С лица царя исчезло все человеческое. Таким страшным никогда не видывал
его Малюта.
     Прошло несколько мгновений. Вдруг Иоанн улыбнулся.
     - Гриша, - сказал он, положив обе руки на плечи Скуратова, - как, бишь,
ты сейчас говорил?  Я  рублю сучья да ветви,  а ствол-то стоит здоровешенек?
Гриша,  -  продолжал царь,  медленно выговаривая каждое  слово  и  смотря на
Малюту с какой-то страшной доверчивостью,  - берешься ли ты вырвать с корнем
измену?
     Злобная радость скривила рот Малюты.
     - Для твоей милости берусь, - прошептал он, дрожа всем телом.
     Выражение Иоанна мгновенно изменилось.  Улыбка исчезла, и черты приняли
холодную,  непреклонную  неподвижность.  Лицо  его  казалось  высеченным  из
мрамора.
     - Не надо медлить!  - сказал он отрывисто и повелительно. - Никто чтобы
не  знал об этом.  Он сегодня будет на охоте.  Сегодня же пусть найдут его в
лесу. Скажут, он убился с коня. Знаешь ты Поганую Лужу?
     - Знаю, государь.
     - Там чтоб нашли его! - Царь указал на дверь.
     Малюта вышел и в сенях вздохнул свободнее.
     Царь долго оставался неподвижен.  Потом он медленно подошел к образам и
упал перед ними на колени.
     Изо  всех слуг Малютиных самый удалый и  расторопный был стремянный его
Матвей  Хомяк.  Он  никогда  не  уклонялся от  опасности,  любил  буйство  и
наездничество и  уступал в  зверстве лишь  своему господину.  Нужно ли  было
поджечь деревню или  подкинуть грамоту,  по  которой после  казнили боярина,
требовалось ли  увезти  жену  чью-нибудь,  всегда посылали Хомяка.  И  Хомяк
поджигал  деревни,  подкидывал грамоты  и  вместо  одной  жены  привозил  их
несколько.
     К  Хомяку обратился и  теперь Григорий Лукьянович.  Что  они  толковали
вместе,  того никто не услышал.  Но в это самое утро,  когда гончие царевича
дружно заливались в окрестностях Москвы,  а внимание охотников,  стоявших на
лазах, было поглощено ожиданием, и каждый напрягал свое зрение, и ни один не
заботился о том,  что делали его товарищи, - в это время по глухому проселку
скакали, удаляясь от места охоты, Хомяк и Малюта, а промеж них со связанными
руками,  прикрученный к седлу,  скакал кто-то третий,  которого лицо скрывал
черный  башлык,  надвинутый до  самого подбородка.  На  одном  из  поворотов
проселка  примкнули к  ним  двадцать вооруженных опричников,  и  все  вместе
продолжали скакать, не говоря ни слова.
     Охота  меж  тем  шла  своим  чередом,  и  никто  не  заметил отсутствия
царевича,  исключая  двух  стремянных,  которые  теперь  издыхали в  овраге,
пронзенные ножами.
     Верст  тридцать  от  Слободы,   среди  дремучего  леса,   было  топкое,
непроходимое болото,  которое народ  прозвал Поганою Лужей.  Много чудесного
рассказывали про  это место.  Дровосеки боялись в  сумерки подходить к  нему
близко.  Уверяли,  что в  летние ночи над водою прыгали и резвились огоньки,
души людей, убитых разбойниками и брошенных ими в Поганую Лужу.
     Даже среди белого дня болото имело вид мрачной таинственности.  Большие
деревья,  лишенные снизу  ветвей,  поднимались из  воды,  мутной  и  черной.
Отражаясь в ней,  как в туманном зеркале, они принимали чудный вид уродливых
людей  и  небывалых животных.  Не  слышно  было  вблизи болота человеческого
голоса.  Стаи диких уток прилетали иногда плескаться на  его поверхности.  В
камыше раздавался жалобный крик  водяной курочки.  Черный ворон пролетал над
вершинами дерев,  и  зловещее карканье его  повторялось отголосками.  Иногда
слышны были далеко-далеко стук топора,  треск надрубленного дерева и  глухое
падение.
     Но,  когда солнце опускалось за  вершины,  когда над болотом поднимался
прозрачный пар,  стук  топора умолкал,  и  прежние звуки  заменялись новыми.
Начиналось однообразное кваканье лягушек,  сперва тихое и отрывистое,  потом
громкое, слитым хором.
     Чем  более  сгущалась темнота,  тем  громче  кричали  гады.  Голоса  их
составляли как  бы  один беспрерывный и  продолжительный гул,  так что ухо к
нему привыкало и различало сквозь него и дальний вой волков, и вопли филина.
Мрак становился гуще;  предметы теряли свой прежний вид и облекались в новую
наружность.  Вода, древесные ветви и туманные полосы сливались в одно целое.
Образы и  звуки  смешивались вместе и  ускользали от  человеческого понятия.
Поганая Лужа сделалась достоянием силы нечистой.
     К  сему-то проклятому месту,  но не в темную ночь,  я в утро солнечное,
Малюта и опричники его направляли бег свой.
     В то самое время,  как они торопились и погоняли коней, другие молодцы,
недоброго вида, собирались в дремучем лесу недалеко от Поганой Лужи.


        "Глава 13"
                       ВАНЮХА ПЕРСТЕНЬ И ЕГО ТОВАРИЩИ

     На  широкой поляне,  окруженной древними дубами  и  непроходимым ломом,
стояло несколько земляных куреней;  а  между ними  на  опрокинутых пнях,  на
вывороченных корнях, на кучах сена и сухих листьев лежало и сидело множество
людей разных возрастов,  в разных одеждах.  Вооруженные молодцы беспрестанно
выходили из глубины леса и присоединялись к товарищам. Много было между ними
разнообразия.  Сермяги{112},  ферязи{112} и  зипуны{112},  иные в лохмотьях,
другие блестящие золотом, виднелись сквозь ветви дерев. У иных молодцов были
привешены к  бедрам сабли,  другие мотали в  руках кистени или  опирались на
широкие бердыши{112}.  Немало было тут рубцов, морщин, всклокоченных голов и
бород нечесаных.
     Удалое  товарищество разделилось на  разные  кружки.  В  самой  средине
поляны варили кашу и жарили на прутьях говядину.  Над трескучим огнем висели
котлы; дым отделялся сизым облаком от зеленого мрака; окружавшего поляну как
бы плотною стеной.  Кашевары покашливали,  терли себе глаза и отворачивались
от дыму.
     Немного подалее старик,  с  седою кудрявою головой,  с длинною бородой,
рассказывал молодежи какую-то сказку.  Он говорил стоя и  опершись на топор,
насаженный  на  длинную  палку.   В   этом  положении  старику  было  ловчее
рассказывать, чем сидя. Он мог и выпрямиться, и обернуться во все стороны, и
в  приличном месте взмахнуть топором,  и  присвистнуть по-молодецки.  Ребята
слушали его с  истинным наслаждением.  Они уши поразвесили и рты поразевали.
Кто присел на  землю,  кто взобрался на  сучок,  кто просто расставил ноги и
выпучил глаза; но большая часть лежала на животах, упершись локтями оземь, а
подбородком о ладони: оно-де сподручнее.
     Далее двое молодцов тузили друг друга по голове кулаками. Игра состояла
в  том,  что кто-де из нас первый попросит пощады.  И  ни одному не хотелось
просить ее.  Уже оба противника побагровели, как две свеклы, но дюжие кулаки
не переставали стучать о головы, словно молоты о наковальни.
     - Эй,  не  будет ли с  тебя,  Хлопко?  -  спросил тот,  который казался
послабее.
     - Небось,  брат Андрюшка!  когда будет,  скажу.  А  вот тебе так сейчас
плохо придется!
     И кулаки продолжали стучать.
     - Смотрите, братцы, вот Андрюшка тотчас свалится, - говорили зрители.
     - Нет,  не свалится!  -  отвечали другие. - Зачем ему свалиться, у него
голова здорова!
     - А вот увидишь, свалится!
     Но Андрюшке и подлинно не хотелось свалиться.  Он изловчился и,  вместо
чтобы ударить противника по макушке, хватил его кулаком в висок.
     Хлопко опрокинулся.
     Многие из зрителей захохотали, но большая часть изъявила негодование.
     - Не честно!  не честно! - закричали они. - Андрюшка слукавил! Отодрать
Андрюшку!
     И Андрюшку тотчас же отодрали.
     - Откуда молодцов бог несет?  -  спросил старый сказочник у  нескольких
парней, которые подошли к огню и робко озирались во все стороны.
     Их  привел ражий{113} детина с  широким ножом за  поясом;  на парнях не
было оружия, они казались новичками.
     - Слышь вы,  соколики!  -  сказал,  обращаясь к  ним,  ражий детина,  -
дедушка Коршун спрашивает, откуда вас бог принес? Отвечайте дедушке!
     - Да оно,  тово,  вот как будет.  Я-то из-под Москвы! - отвечал один из
парней, немного запинаясь.
     - А  зачем из  гнездышка вылетел?  -  спросил Коршун,  -  нешто морозом
хватило али чересчур жарко стало?
     - Стало  быть,  жарко!  -  отвечал  парень.  -  Как  опричники  избу-то
запалили,  так сперва стало жарко,  а  как сгорела-то  изба,  так и  морозом
хватило на дворе!
     - Вот оно как. Ты парень не глупый. Ну, а ты чего пришел?
     - А родни искать!
     Разбойники захохотали.
     - Вишь что выдумал. Какой тебе родни?
     - Да как убили опричники матушку да батюшку,  сестер да братьев, скучно
стало одному на свете;  думаю себе: пойду к добрым людям, они меня накормят,
напоят,  будут мне братьями да отцами! Встретил в кружале вот этого молодца,
догадался, что он ваш, да и попросил взять с собою.
     - Добрый ты парень!  -  сказали разбойники,  -  садись с нами,  хлеб да
соль, мы тебе будем братьями!
     - А этот чего стоит, повеся нос, словно несолоно хлебал? Эй ты, плакса,
что губы надул? Откуда ты?
     - С-под  Коломны!  -  отвечал,  лениво  ворочая языком,  дюжий  молодой
парень, стоявший с печальным видом позади других.
     - Что ж, и тебя опричники обидели, что ли?
     - Нявесту взяли! - отвечал парень нехотя и протяжно.
     - А ну-ка, расскажи!
     - Да что тут рассказывать! Наехали, да и взяли!
     - Ну, а потом?
     - Что ж потом! Потом ничаво!
     - Зачем же ты не отбил невесты?
     - Где ж ее было отбивать? Как наехали, так и взяли!
     - А ты на них так и смотрел, разиня рот?
     - Нет, опосля, как удрали-то, так уж так осерчал, что боже сохрани.
     Разбойники опять захохотали.
     - Да ты, брат, видно, тяжел на подъем!
     Парень скроил глупое лицо и не отвечал.
     - Эй ты, пареная репа! - сказал один разбойник, - взяли у тебя невесту,
так из-за этого еще нечего киснуть! другую найдешь!
     Парень смотрел разиня рот и не говорил ни слова.
     Лицо его разбойникам показалось забавным.
     - Слышь ты, с тобой говорят! - сказал один из них, толкая его под бок.
     Парень молчал.
     Разбойник толкнул его крепче.
     Парень посмотрел на него так глупо, что все опять принялись хохотать.
     Несколько человек подошли к нему и стали толкать его.
     Парень не знал, сердиться ли ему или нет; но один толчок сильнее других
вывел его из сонного хладнокровия.
     - Полно вам пхаться!  -  сказал он,  -  что я вам,  куль муки,  что ль,
дался? Перестаньте, осерчаю!
     Разбойники пуще стали смеяться.
     Парню и  в  самом деле хотелось рассердиться,  только лень и  природная
сонливость превозмогали его гнев. Ему казалось, что не стоит сердиться из-за
безделицы, а важной-то причины не было!
     - Серчай же, дурень! - сказали разбойники, - что ж ты не серчаешь?
     - А нут-ка, толкните-ка ящо!
     - Вишь какой лакомый! На вот тебе!
     - А ну-тка крепчае!
     - Вот тебе!
     - Ну,  тяперь  держитесь!  -  сказал парень,  рассердясь наконец не  на
шутку.
     Он  засучил  рукава,  плюнул  в  кулаки  и  принялся катать  правого  и
виноватого.  Разбойники  не  ожидали  такого  нападения.  Те,  которые  были
поближе,  в  один миг  опрокинулись и  сшибли с  ног  товарищей.  Вся ватага
отхлынула к огню; котел упал, и щи разлились на уголья.
     - Тише ты, тише, сатана! Чего расходился! Говорят тебе, тише! - кричали
разбойники.
     Но  парень уже ничего не слыхал.  Он продолжал махать кулаками вправо и
влево и каждым ударом сшибал по разбойнику, а иногда и по два.
     - Вишь, медведь! - говорили те, которые успевали отскочить в сторону.
     Наконец парень образумился.  Он перестал драться и  остановился посреди
опрокинутых и разбитых горшков, почесывая затылок, как будто желая сказать:
     "Что же это я, в самом деле, наделал!"
     - Ну,  брат, - сказали разбойники, подымаясь на ноги и потирая ребра, -
кабы ты тогда в пору осерчал,  не отбили бы у тебя невесты!  Вишь какой Илья
Муромец!
     - Да как тебя зовут, молодца? - спросил старый разбойник.
     - А Митькою!
     - Ну Митька! Ай да Митька!
     - Вот уж Митька!
     - Ребята!  - сказал, подбегая к ним, один молодец, - атаман опять начал
рассказывать про свое житье на Волге.  Все бросили и  песни петь,  и  сказки
слушать, сидят вокруг атамана. Пойдем поскорее, а то места не найдем!
     - Пойдем, пойдем слушать атамана! - раздалось между разбойниками.
     На срубленном пне,  под тенью огромного дуба, сидел широкоплечий детина
среднего роста,  в  богатом зипуне,  шитом  золотом.  Голову  его  покрывала
мисюрка,  или  железная круглая шапка,  вроде  тафьи,  называвшаяся также  и
наплешником.  К  шапке приделана была бармица,  или стальная кольчатая сеть,
защищавшая от  сабельных ударов  затылок,  шею  и  уши.  Широкоплечий детина
держал в руке чекан{116},  молот,  заостренный с задней стороны и насаженный
на топорище. В этом убранстве трудно было бы узнать старого нашего знакомца,
Ванюху Перстня. Глаза его бегали во все стороны. Из-под коротких черных усов
сверкали зубы столь ослепительной белизны,  что они,  казалось, освещали все
лицо его.
     Разбойники молчали и слушали.
     - Так вот, братцы, - говорил Перстень, - это еще не диковина остановить
обоз или  боярина ограбить,  когда вас  десятеро на  одного.  А  вот была бы
диковина, кабы один остановил да ограбил человек пятьдесят или боле!
     - Эх,  хватил!  -  отозвались разбойники,  -  малого захотел! Небось ты
остановишь!
     - Моя  речь  не  про  меня,   а  знаю  я  молодца,  что  и  один  обозы
останавливал.
     - Уж не опять ли твой волжский богатырь!
     - Да  не  кто другой.  Вот,  примерно,  тянулось раз судишко на  бичеве
из-под Астрахани вверх по  матушке-Волге.  На судишке-то народу было немало:
все  купцы  молодцы,  с  пищалями,  с  саблями,  кафтаны  нараспашку,  шапки
набекрень,  не хуже нашего брата.  А грузу-то: золота, каменьев самоцветных,
жемчугу, вещиц астраханских и всякой дряни еще, али полно! Берег-то высокий,
бичевник-то  узенький,  а  среди  Волги  остров:  скала голая,  да  супротив
теченья, словно ножом угол вышел, такой острый, что боже упаси.
     Вот проведал мой молодец,  с  чем бог несет судно.  Не сказал никому ни
слова,  пошел с утра,  засел в кусты,  в ус не дует.  Проходит час, проходит
другой,  идут, понатужившись, лямочники, человек двенадцать, один за другим,
налегли на  ремни,  да  и  кряхтят,  высунув языки.  Судишко-то,  видно,  не
легонько, да и быстрина-то народу не под силу!
     Вот мой молодец и  прожди,  чтоб они скалу-то остру миновали саженей на
полсотни. Да как выскочит из-за кустов, да как хватит саблей поперек бичевы,
так и перерубил пополам,  а лямочники-то как шли сердечные, так и шлепнулись
оземь носами. Тут он кого кистенем, кого кулаком, а кто вскочил да давай бог
ноги!  Понесло судно назад по  течению прямо на  скалу.  Всполошились купцы,
никто и  стрелять не  думает,  думают только,  как бы  миновать угол,  чтобы
судна-то  не  разбить!  А  мой молодец одной рукой поймай бичеву,  а  другой
ухватись за дерево, да и останови судно:
     "Эй вы,  аршинники,  купцы!  удалые молодцы!  Бросайте в  воду сабли да
пищали,  честью прошу,  не то бичеву пущу,  так вас и  с  грузом поминай как
звали!"
     Купцы навели было на богатыря стволики,  да тотчас и опустили;  думают:
как же это? убьем его, так некому и бичевы подержать!
     Нечего делать,  побросали оружие в воду,  да только не все, думают, как
взойдешь,  молодец,  на палубу грабить судно,  так мы тут тебе и карачун! Да
мой богатырь не промах.
     "Добро,  говорит,  купчики голубчики, пошло оружие ко дну, ступайте ж и
вы  куда  кому  угодно!  А  сказать другими словами:  прыгайте с  судна вниз
головами!"
     Они было замялись,  а он,  ребятушки, зацепил бичеву за дерево, схватил
пищаль, да и пустил по них пулю.
     Тут все, сколько ни было их, попрыгали в воду, словно лягушки.
     А он кричит:
     "Не  плыть сюда,  приставай к  тому  берегу,  не  то  всех,  как  уток,
перестреляю!"
     - Что, ребята, каков богатырь?
     - Молодец! - сказали разбойники, - вот уж подлинно молодец! Да что ж он
с судном-то сделал?
     - С судном-то? А намотал на руку бичеву, словно нитку с бумажным змеем,
да и вытащил судно на мель.
     - Да что ж, он ростом с Полкана{118}, что ли?
     - Нет,  не  с  Полкана.  Ростом-то  он  не боле мово,  да плечики будут
пошире!
     - Шире твоих! Что ж это, на что ж он похож, выходит!
     - Да  похож  на  молодца:  голова кудластая,  борода черная,  сутуловат
маленько, лицо плоское, да зато глаза посмотреть - страх!
     - Воля твоя,  атаман,  ты про него говоришь,  как про чудо какое, а нам
что-то не верится. Уж молодцеватее тебя мы не видывали!
     - Не видывали лучше меня!  Да что вы,  дураки,  видели! Да знаете ли, -
продолжал Перстень с жаром,  -  знаете ли,  что я перед ним - ничего! Дрянь,
просто дрянь, да и только!
     - Да как же зовут твоего богатыря?
     - Зовут его, братцы, Ермаком Тимофеичем!
     - Вишь какое имя! Что ж он один, что ли, без шайки промышляет?
     - Нет,  не  один.  Есть у  него шайка добрая,  есть и  верные есаулики.
Только разгневался на  них царь православный.  Послал на  Волгу дружину свою
разбить их,  голубчиков,  а одному есаулику,  Ивану Кольцу,  головушку велел
отсечь да к Москве привезти.
     - Что ж, поймали его?
     - Поймали было  царские люди  Кольцо,  только проскользнуло оно  у  них
промеж пальцев,  да и покатилось по белу свету.  Где оно теперь,  сердечное,
бог весть,  только, я чаю, скоро опять на Волгу перекатится! Кто раз побывал
на Волге, тому не ужиться на другой сторонушке!
     Замолчал атаман и задумался.
     Задумались и разбойники.  Опустили они буйные головы на груди могучие и
поглаживали молча  усы  длинные и  бороды  широкие.  О  чем  думали  удальцы
разудал