деятельность"  казалась  еще  нелепее,   еще
невероятнее,   чем  таковая   же  барышень   Субботиных,   которые,  хотя  и
принадлежали  к богатому и хорошему  дворянскому роду, все-таки просто могли
быть сбиты с толку, по своей девичьей глупости, какими-нибудь Рогачевыми.
     В  чем заключалась "деятельность"  брата и как именно  проводил он свои
университетские годы, я точно не знаю. Знаю только то, что  деятельность эта
началась еще в гимназии под руководством  какой-то "замечательной личности",
какого-то   семинариста  Доброхотова.  Но   что   общего  было   у  брата  с
Доброхотовым? Брат, рассказывая мне  о  нем впоследствии, все еще восхищался
им, говорил о его "ригоризме", о его железной воле, о "беспощадной ненависти
к самодержавию и беззаветной  любви  к народу"; но была ли хоть одна из этих
черт у брата, почему он восхищался?
     Очевидно,  только в силу той  вечной легкомысленности,  восторженности,
что  так присуща  была  дворянскому  {112} племени и  не покидала Радищевых,
Чацких, Рудиных, Огаревых, Герценов даже и до седых волос; потому, что черты
Доброхотова  считались  высокими,  героическими;  и наконец  по той  простой
причине,  что,  вспоминая  Доброхотова,  он  вспоминал  весь  тот счастливый
праздник, в котором  протекала его юность, -- праздник ощущения этой юности,
праздник  "преступной",  а  потому сладостно-жуткой  причастности ко  всяким
тайным  кружкам,  праздник  сборищ,  песен,  "зажигательных"  речей, опасных
планов и предприятий ...
     Ах,  эта вечная русская потребность праздника!  Как чувственны  мы, как
жаждем упоения жизнью,  -- не просто наслаждения,  а  именно упоения, -- как
тянет нас к непрестанному хмелю, к запою, как скучны нам будни и планомерный
труд! Россия  в мои  годы жила  жизнью  необыкновенно широкой и  деятельной,
число людей работающих, здоровых, крепких в ней все возрастало. Однако разве
не исконная мечта  о  молочных реках, о  воле без удержу, о  празднике  была
одной из  главнейших  причин  русской  революционности? И  что такое  вообще
русский протестант, бунтовщик, революционер, всегда до нелепости  отрешенный
от  действительности  и  ее презирающий,  ни  в  малейшей  мере  не  хотящий
подчиниться рассудку, расчету, деятельности невидной, неспешной, серой? Как!
Служить в  канцелярии  губернатора,  вносить  в  общественное дело  какую-то
жалкую лепту! Да ни за что, -- "карету мне, карету!"
     Брату  и  в  гимназии  и в  университете  пророчили  блестящую  научную
будущность.  Но  до науки ли было  ему тогда!  Он,  видите  ли,  должен  был
"всецело  отказаться  от  личной  жизни, всего  себя  посвятить  страждущему
народу".  Он был добрый, благородный, живой, сердечный юноша  и все таки тут
он просто  врал себе  или, вернее, старался жить -- да и  жил -- выдуманными
чувствами,  как жили  тысячи прочих.  Чем вообще  созданы  были  "хождения в
народ"  дворянских {113}  детей, их  восстание на самих  себя,  их  сборища,
споры, подполья,  кровавые слова и действия? В сущности дети  были  плоть от
плоти,  кость от кости своих  отцов,  тоже всячески  прожигавших свою жизнь.
Идеи идеями, но ведь  сколько, повторяю, было у этих  юных революционеров  и
просто  жажды веселого  безделья под видом  кипучей деятельности,  опьяненья
себя сходками, шумом, песнями, всяческими подпольными опасностями, -- да еще
"рука об руку" с хорошенькими Субботиными, -- мечтами об обысках  и тюрьмах,
о громких процессах  и  товарищеских путешествиях в  Сибирь,  на каторгу, за
полярный круг!
     Что  побуждало брата, превосходно  кончившего  и гимназию и университет
только в  силу своих совершенно необыкновенных способностей, весь  жар своей
молодости  отдавать "подпольной  работе?"  Горькая  участь  Пилы  и Сысойки?
Несомненно, читая о ней, он не  раз  прослезился. Но почему же, подобно всем
своим  соратникам, никогда даже не замечал  он ни Пилы ни Сысойки в жизни, в
Новоселках, в Батурине? Во  многом,  во многом был  он сын  своего отца,  не
даром говорившего послее двух-трех рюмок водки:
     -- Нет, отлично! Люблю выпить! Замолаживает!
     Замолаживает  -- это  слово употреблялось  когда-то  на  винокурнях,  и
человек выпивший  хотел  им сказать,  что  в  него  вступает  нечто молодое,
радостное, что в  нем совершается некое сладкое брожение, некое освобождение
от  рассудка,  от  будничной связанности и  упорядоченности.  Мужики  так  и
говорят про водку:
     "Как можно! От ней в человеке развязка делается!" Знаменитое "Руси есть
веселие пити"  вовсе  не  так просто, как кажется.  Не родственно ли с  этим
"веселием"  и  юродство,  и бродяжничество,  и  радения,  и  самосжигания, и
всяческие  бунты --  и даже  та  изумительная  изобразительность,  словесная
чувственность, которой так славна русская литература?


        "XIII"

     Брат долго скрывался,  меняя местожительство, под  чужим именем. Потом,
когда  решил, что опасность  миновала, приехал в Батурине. Но тут, на другой
же  день, его арестовали; донес  о  его приезде приказчик  одного  из  наших
соседей.
     Замечательно,  что в то самое утро, когда в Батурине явились  жандармы,
этого приказчика убило деревом, которое, по его распоряжению, рубили в саду.
Так навсегда  и  осталась  в  моем  воображении картина, представившаяся мне
тогда:  большой старый  сад,  весь  уже по  осеннему  проредевший, живописно
обезображенный  осенними дождями,  бурями  и первыми заморозками, засыпанный
гниющей листвой, чернеющий стволами и сучьями и пестреющий остатками желтого
и  красного  убора,  свежее  и  яркое  утро,  ослепительный  солнечный свет,
блещущий  на полянах и теплыми, золотистыми столпами падающий  среди стволов
вдали в сырой холодок и тень низов, в тонкий, сияющий голубым эфиром дым еще
не совсем испарившегося утреннего тумана, перекресток двух аллей и на нем --
великолепный столетний клен, который раскинулся и сквозит на ярком и влажном
утреннем небе своей огромной  раскрытой  вершиной,  черным узором  сучьев  с
кое-где повисшими на  них большими зубчатыми лимонными листьями и в могучий,
закаменевший от времени ствол  которого, с  удовольствием  акая,  все глубже
врубаются блестящими топорами мужики в одних рубахах  и в шапках на затылок,
меж  тем  как  приказчик,  засунув руки  в  карманы,  глядит вверх на  {115}
вздрагивающую  в  небе  макушку дерева. Может быть,  он задумался о том, как
ловко подсидел он социалиста?
     А дерево вдруг  крякнуло,  макушка  внезапно двинулась  вперед --  и  с
шумом,  все  возрастая  в  быстроте, тяжести и ужасе, ринулась сквозь  ветви
соседних деревьев на него ...
     В этом имении я бывал впоследствии много раз. Оно когда-то принадлежало
нашей матери.  Отец,  имевший неутомимую страсть  все  сбывать с рук,  давно
продал и  прожил его. После смерти нового владельца  оно перешло  к какой-то
"кавалерственной  даме", жившей  в Москве, и было заброшено: земля сдавалась
мужикам, а усадьба  предоставлена воле Божией. И часто, проезжая мимо нее по
большой  дороге, от  которой  она была  в какой-нибудь версте, я сворачивал,
ехал по  широкой  дубовой аллее,  ведшей  к ней, въезжал на просторный двор,
оставлял лошадь  возле конюшен, шел к дому... Сколько заброшенных  поместий,
запущенных садов в русской  литературе  и с какой любовью всегда описывались
они! В  силу  чего  русской душе  так мило, так  отрадно  запустенье, глушь,
распад? Я  шел  к дому, проходил в сад, поднимавшийся за домом ...  Конюшни,
людские избы, амбары и прочие службы, раскинутые вокруг пустынного двора, --
все  было огромно,  серо,  все разрушалось  и  дичало, как дичали, зарастали
бурьяном, кустарником и огороды, гумна, простиравшиеся за ними и сливавшиеся
с полем.
     Деревянный дом, обшитый серым  тесом, конечно,  гнил,  ветшал, с каждым
годом делаясь все  пленительнее, и особенно любил я заглядывать в его окна с
мелкорешетчатыми рамами ... как передать те чувства, что испытываешь в такие
минуты,  когда  как бы воровски, кощунственно заглядываешь в  старый, пустой
дом, в безмолвное и таинственное святилище его давней, исчезнувшей жизни!  А
сад за домом был, конечно, наполовину вырублен, хотя все  еще  красовалось в
нем много вековых  лип, кленов, серебристых итальянских тополей, берез {116}
и дубов,  одиноко и безмолвно  доживавших в  этом забытом саду  свои  долгие
годы, свою вечно-юную старость, красота  которой казалась еще более дивной в
этом   одиночестве  и   безмолвии,  в   своей  благословенной,  божественной
бесцельности.  Небо и  старые деревья, у каждого из которых всегда есть свое
выражение,  свои очертания, своя душа, своя дума, -- можно ли наглядеться на
это? Я подолгу бродил под ними, не  сводя глаз с их бесконечно разнообразных
вершин,  ветвей,  листьев,  томясь  желанием  понять, разгадать  и  навсегда
запечатлеть в себе их образы, сидел, думал о них на просторном  косогоре под
садом, среди огромных дубовых пней, грубо  черневших на нем в нежной высокой
траве  и  цветах, над  светлыми прудами,  все  еще полноводно  лежавшими под
косогором в лощине... Как отрешалась тогда душа от жизни, с какой грустной и
благой мудростью,  точно  из какой-то неземной  дали, глядела  она  на  нее,
созерцала  "вещи и  дела"  человеческие! И каждый раз непременно вспоминался
мне  тут и этот несчастный человек, убитый старым кленом, погибший  вместе с
ним, и вся несчастная, бессознательно испорченная им, этим человеком, судьба
брата, и тот  далекий  осенний день,  когда  привезли его два борода-них  на
просторном  косогоре  под садом, среди огромтурина  в  город,  в  тот  самый
острог,  где  так  поразил  меня  когда-то  мрачный  узник, глядевший  из-за
железной решетки на заходящее солнце ...
     Отец  с  матерью  прискакали  в этот день  в  город, вслед за  казенной
тройкой брата, совершенно вне себя.  Мать даже  не плакала,  ея темные глаза
горели сухо, страшно.  Отец старался не глядеть ни на  меня ни на  нее,  все
только курил и повторял:
     -- Вздор, пустяки!  Поверьте, что через  несколько дней вся  эта ерунда
разъяснится...
     В  тот  же  день  вечером брата увезли дальше, в Харьков,  где  было то
подполье, за причастность к {117} которому и был он арестован. Мы  ездили на
вокзал провожать его. Кажется,  больше всего  поразило меня то, что, приехав
на вокзал, мы должны были идти в зал третьего класса, где брат, под надзором
жандармов,  дожидался  отхода  поезда,  уже не  смея  сидеть  с  приличными,
свободными людьми,  уже лишившись воли распоряжаться собой, возможности пить
чай или есть пирожки вместе с ними. И как только мы вошли в этот безобразно,
беспорядочно людный, шумный зал, меня так и  ударил  в сердце вид брата, его
арестантская обособленность  и бесправность: он  и  сам  хорошо  понимал ее,
чувствовал всю свою униженность и неловко улыбался. Он одиноко сидел в самом
дальнем углу  возле  дверей  на  платформу,  юношески милый  и  жалкий своей
худощавостью,  своим легким сереньким костюмчиком, на который  была накинута
отцовская  енотовая  шуба.  Возле него  было  пусто,  -- жандармы то и  дело
отстраняли баб,  мужиков  и мещан, толпившихся вокруг и  с  любопытством, со
страхом глядевших на живого социалиста,  слава Богу, уже попавшего в клетку.
Особенно  любопытствовал  какой-то  сельский  батюшка,  длинный,  в  высокой
бобровой  шапке и глубоких пыльных калошах, не сводивший с брата расширенных
глаз и таинственной скороговоркой засыпавший жандармов вопросами, на которые
они не отвечали. Они поглядывали на  брата, как на провинившегося  мальчика,
которого они волей неволей должны стеречь и везти куда приказано, и  один из
них с ласковой и снисходительной усмешкой сказал нашей матери:
     --  Не беспокойтесь, сударыня, все,  Бог даст, обойдется ... Пожалуйте,
посидите с ними, до поезда еще  минут двадцать... Вот младший  сейчас пойдет
запасется кипяточком, купит им на дорогу, какой прикажете, закусочки ... Это
вы хорошо сделали, что шубу им дали, -- в вагоне ночью прохладно будет...
     {118} Помню, что тут мать наконец заплакала, -- села  на скамейку возле
брата и  вдруг зарыдала,  зажимая рот платком,  отец же, болезненно  сморщив
лицо,  махнул  рукой  и  быстро  пошел прочь.  Он  не  переносил  страданий,
неприятностей,  всегда,  в  силу  невольной  самозащиты,  спешил  как-нибудь
уклониться от  них, -- он  даже  мало-мальски тяжелых разлук избегал, всегда
неожиданно их обрывая,  поспешно хмурясь  и  бормоча,  что долгие проводы --
лишние слезы.  Он ушел в  буфет, выпил несколько рюмок  водки,  пошел искать
станционного жандармского полковника  с  просьбой  разрешить брату  ехать  в
первом классе...




        "XIV"

     В этот вечер я не чувствовал ничего, кроме растерянности, недоумения...
Но вот брата увезли, отец с матерью уехали... Мне понадобилось после того не
мало времени, чтобы пережить свой новый душевный недуг.
     Отец с матерью уехали почему-то на другой же день утром. Было солнечно,
как  часто бывает у  нас в октябре, но  даже в  городе  насквозь прохватывал
резкий северный  ветер, и  все было необыкновенно чисто,  ясно, просторно --
пролеты улиц, дали пустых окрестностей, точно совсем лишенных воздуха, яркое
небо,   кое-где   сиявшее   острой   прозеленью   между   быстро   плывущими
дымчато-белыми  облаками... Я  проводил  уезжающих до  монастыря  и острога,
между  которыми убегало в  холодные  и нагие, пестрые от  солнца  и облачных
теней  поля  уже  подмерзшее,  крепко  закаменевшее  шоссе.   Тут   тарантас
остановился. Солнце, поднявшееся, покуда собрались  и выехали, немного выше,
то  и дело  выглядывало из-за облаков;  но его  слепящий свет  не грел,  а с
выезда в поле с севера дуло  так  пронзительно, что  кучер  на  козлах  гнул
голову, у отца, сидевшего в шубе и в зимней шапке, трепались усы и на глаза,
в которых  рябило от  ветра, выступали  слезы. Я  слез, и мать вновь  горько
заплакала,  прижавшись к  моему лицу серым теплым  капором, отец  же  только
торопливо перекрестил  меня, сунул к моим  губам озябшую  руку  и крикнул  в
спину кучеру:
     -- Пошел!
     Тарантас  с полуподнятым  верхом  тотчас  же  загремел,  могучий  бурый
коренник  задрал  голову и затряс  {120} залившийся под  дугой  колокольчик,
гнедые пристяжные дружно и вольно взяли вскачь,  подкидывая  крупы, а я  еще
долго стоял на шоссе,  провожая глазами этот верх, глядя на убегающие задние
колеса, на косматые бабки коренника,  быстро пляшущие между ними под кузовом
тарантаса, и на высоко и легко взвивающиеся по его бокам подковы пристяжных,
--  долго  с  мукой  слушал  удаляющийся  поддужный плач.  Я  стоял в  своей
легонькой   шинельке,   пронизываемый  ветром,  преодолевая  его  плечом,  и
вспоминал то, что говорил отец вчера вечером, за ужином в номере Дворянской,
наливая себе портеру:
     -- Вздор, пустяки!  -- говорил он твердо. --  Эка, подумаешь, важность!
Ну, арестовали,  ну,  увезли и, может,  в Сибирь сошлют,  --  даже  наверное
сошлют,  --  да  мало  ли  их  нынче  ссылают  и  чем,  позвольте  спросить,
какой-нибудь Тобольск хуже Ельца, Воронежа? Да и вообще все вздор и пустяки!
Пройдет дурное,  пройдет  и хорошее,  как  сказал Тихон  Задонский,  --  все
пройдет!
     Я вспоминал эти слова и  чувствовал, что мне  не только не легче, а еще
больнее от них.  Может  быть,  и впрямь все вздор,  но ведь этот  вздор  моя
жизнь, и зачем  же я чувствую ее данной вовсе не  для вздора и  не для того,
чтобы все бесследно  проходило, исчезало? Все пустяки, -- однако оттого, что
увезли  брата,  для  меня  как  будто  весь  мир  опустел,  стал   огромным,
бессмысленным, и мне в нем теперь так грустно и так одиноко, как будто я уже
вне его, меж тем как мне нужно быть вместе с ним, любить и радоваться в нем!
Как  же  пустяки,  когда  оказалось,  что я люблю, -- да и всегда, очевидно,
любил, -- того милого и жалкого  "социалиста", что сидел вчера арестантом на
вокзале в своем сереньком пиджачке и накинутой на плечи енотовой шубе, а его
куда-то увезли, лишили  свободы, счастья, разлучили с нами и со всей обычной
жизнью? Все в {121} мире как будто по-прежнему, как всегда, и все свободны и
счастливы, а он один в неволе и в несчастье. Вот, подгоняемая этим ледяным и
буйным  ветром,  бежит вдоль шоссе в город, бочком трусит какая-то скромная,
чем-то своим  озабоченная  рыжая собачонка; а его  уже нет, он теперь где-то
там, в  бесконечной  и  пустой, сияющей  южной  дали, едет в  замкнутом купэ
солнечного вагона  под  надзором двух вооруженных  жандармов, везущих  его в
какой-то Харьков. Вот спокойно стоит против солнца, глядит  через  шоссе  на
монастырь своими  решетчатыми окнами желтый острожный дом, такой же  жуткий,
ото всех особенный, как и тот, что ждет его в Харькове, и вчера в этом  доме
сидел несколько часов и он, а нынче в нем его уже нет, -- чувствуется только
скорбный остаток его присутствия. Вот  из-за высокой и зубчатой монастырской
стены  в мраморном от  облаков  небе  дивно блестят тускло-золотые  соборные
маковки и сквозят, чернеют сучья древних кладбищенских деревьев, а он уже не
видит этой красоты, не делит  со мной радости глядеть на них... На громадных
запертых  воротах монастыря, на их  створах,  во весь рост были написаны два
высоких,  могильно-изможденных   святителя  в  епитрахилях,  с  зеленоватыми
печальными  ликами,  с  длинными,  до земли развернутыми  хартиями  в руках:
сколько лет  стоят они  так  --  и сколько веков  уже нет их  на  свете? Все
пройдет, все проходит, будет время, когда не будет в мире и нас, -- ни меня,
ни отца,  ни  матери, ни брата,  --  а  эти  древне-русские старцы  со своим
священным  и мудрым писанием в руках будут все также бесстрастно и  печально
стоять на воротах... И, сняв картуз, со слезами на глазах, я стал креститься
на  ворота, все  живее  чувствуя,  что с каждой  минутой мне  становится все
жальче  себя и брата, -- то есть, что я все  больше  люблю себя, его, отца с
матерью, -- и горячо прося святителей помочь нам, ибо, как ни больно, как ни
грустно в  этом {122}  непонятном мире,  он все же прекрасен и  нам все таки
страстно хочется быть счастливыми и любить друг друга...
     Я  пошел назад, часто останавливаясь, оборачиваясь. Ветер дул как будто
еще крепче и холоднее, но солнце поднималось, сияло,  день веселел, требовал
жизни, радости, и надо всем, -- над городом, над пустой Щепной площадью, над
заповедным,   безмолвным   поместьем  монастыря  с   его   высокой   стеной,
кладбищенской  рощей  и  золотыми соборными  главками, и над той необозримой
степной равниной,  куда  к прозрачно-зеленому  северному небосклону  убегало
шоссе, --  плыли в бледно-голубом, в жидком  и ярком осеннем небе  крупные и
красивые  лиловатые облака, и все было светло и пестро,  по всему картинно и
легко, то и дело чередуясь с солнцем, шли  воздушные дымчатые тени. Я стоял,
смотрел и шел дальше... Где только я не был в этот день!
     Я обошел кругом весь город. Я шел по той черной слободе, что спускалась
от Щепной площади к кожевенным заводам, перешел по  горбатому,  от древности
полуразрушенному каменному  мосту через зловонный  речной приток, заваленный
гниющими в нем бурыми шкурами, поднялся на  противоположную  гору к женскому
монастырю, -- он так  и сиял против солнца меловой белизной своих стен, а из
калитки его ворот  выходила молоденькая монашка в грубых  башмаках, в грубых
черных одеждах, но такой тонкой, чистой, древне-русской иконописной красоты,
что  я,  пораженный,  даже  остановился,  -- потом пошел к  Аргамаче,  опять
опустился  к  притоку и поднялся к собору... На обрыве  за собором я  стоял,
глядя  на гнилые тесовые крыши мещанских лачуг, лепившихся внизу  по  буграм
вдоль реки, на внутренности их грязных и убогих дворишек, и все что-то думал
о человеческой жизни, о том,  что все  проходит и повторяется, что, верно, и
{123} триста лет  тому  назад были тут  все такие  же черные тесовые крыши и
всякая  сорная  дрянь,  что растет  на пустырях, на глинистых  буграх, потом
мысленно