дное,  поднявшееся выше дома,  -- и  поняли, что это снега,
которыми занесло  нас за  ночь и от  которых работники откапывали  нас потом
весь  день; и  наконец какой-то  мрачный апрельский день, когда среди нашего
двора  внезапно появился человек  в  одном  сюртучке,  весь развевающийся  и
перекошенный от студеного ветра, который гнал его, несчастного, кривоногого,
как-то жалко прихватившего одной рукой  картуз  на голове,  а другой неловко
зажавшего  на груди этот  сюртучек... В  общем же,  повторяю, раннее детство
представляется мне  только  летними днями, радость которых я почти неизменно
делил сперва с Олей, а потом с мужицкими ребятишками из Выселок, деревушки в
несколько дворов, находившейся за Провалом, в версте от нас.
     Бедная была эта  радость, столь же бедная, как и та, что испытывал я от
ваксы, от плеточки. (Все человеческие радости бедны, есть в нас кто-то,  кто
внушает  нам  порой горькую  жалость к самим себе). Где я родился, рос,  что
видел?  Ни гор, ни рек,  ни  озер, ни лесов, -- только кустарники в лощинах,
кое-где перелески и лишь изредка подобие леса, какой-нибудь Заказ, Дубровка,
а  то все поля,  поля, беспредельный океан  хлебов. Это не юг, не степь, где
пасутся отары в десятки тысяч голов, где  по часу едешь по селу, по станице,
дивясь  их белизне, чистоте, многолюдству, богатству. Это только  Подстепье,
где поля волнисты, где все  буераки да косогоры, неглубокие луга, чаще всего
каменистые, где деревушки и лапотные обитатели их кажутся забытыми Богом, --
так они неприхотливы, первобытно-просты,  родственны своим лозинам и соломе.
И вот я расту,  познаю мир и жизнь в этом глухом и все же прекрасном краю, в
долгие летние дни его,  и вижу: жаркий полдень,  белые облака плывут в синем
небе, дует ветер, то теплый, то совсем горячий, {21} несущий солнечный жар и
ароматы нагретых хлебов и трав,  а там, в поле, за  нашими старыми  хлебными
амбарами, -- они так стары, что толстые соломенные крыши их серы и плотны на
вид, как камень,  а  бревенчатые  стены  стали сизыми, --  там  зной, блеск,
роскошь света, там, отливая тусклым  серебром, без  конца бегут по косогорам
волны неоглядного  ржаного  моря. Они  лоснятся,  переливаются, сами радуясь
своей густоте, буйности, и бегут, бегут по ним тени облаков...
     Потом  оказалось,  что среди  нашего  двора, густо  заросшего  кудрявой
муравой, есть какое-то древнее каменное корыто, под которым можно  прятаться
друг  от  друга, разувшись  и бегая белыми босыми  ножками (которые нравятся
даже самому себе своей белизной) по этой зеленой кудрявой  мураве, сверху от
солнца горячей, а ниже  прохладной. А под амбарами  оказались  кусты белены,
которой  мы с Олей однажды наелись так, что нас отпаивали парным молоком: уж
очень дивно звенела у нас голова, а в душе и теле было не только желанье, но
и чувство полной возможности  подняться  на воздух и полететь куда угодно...
Под амбарами же нашли мы и  многочисленные  гнезда крупных бархатно-черных с
золотом шмелей, присутствие которых под  землей  мы  угадывали  по  глухому,
яростно-грозному жужжанию. А сколько мы открыли  съедобных кореньев, сколько
всяких сладких стеблей и зерен на огороде, вокруг риги, на гумне, за людской
избой, к задней стене которой вплотную подступали хлеба и травы!


        "VI"

     За людской избой и под  стенами скотного двора росли громадные  лопухи,
высокая крапива,  --  и "глухая", и  жгучая, --  пышные  малиновые татарки в
колючих венчиках,  что-то бледно-зеленое, называемое козельчиками, и все это
имело свой особый вид, цвет, запах и вкус. Мальчишка подпасок, существованье
которого мы  тоже  наконец открыли, был  необыкновенно  интересен: посконная
рубашонка и коротенькие портченки были у него дыра на дыре, ноги, руки, лицо
высушены, сожжены солнцем и лупились, губы болели, потому что вечно жевал он
то кислую ржаную корку, то лопухи, то эти самые козельчики, разъедавшие губы
до настоящих язв, а острые глаза воровски бегали: ведь он хорошо понимал всю
преступность  нашей дружбы с ним и то, что он подбивал и нас есть Бог  знает
что.  Но до чего сладка  была эта преступная  дружба! Как заманчиво было все
то, что он  нам тайком, отрывисто, поминутно оглядываясь, рассказывал! Кроме
того он удивительно хлопал, стрелял своим длинным кнутом и бесовски хохотал,
когда пробовали и мы хлопать, пребольно обжигая себя по ушам концом кнута...
     Но уж где было настоящее богатство всякой земляной снеди, так это между
скотным  двором  и  конюшней,  на  огородах.  Подражая подпаску,  можно было
запастись  посоленной  коркой черного хлеба  и  есть длинные зеленые стрелки
лука с  серыми зернистыми  махорчиками на  остриях, красную  редиску,  белую
редьку, маленькие, шершавые и бугристые  огурчики,  {23} которые так приятно
было  искать,  шурша  под  бесконечными   ползучими  плетями,  лежавшими  на
рассыпчатых грядках... На что нам было все это, разве голодны  мы были? Нет,
конечно, но мы за этой  трапезой, сами  того  не сознавая, приобщались самой
земли, всего  того чувственного, вещественного,  из чего создан мир.  Помню:
солнце  пекло все  горячее траву  и  каменное  корыто  на дворе, воздух  все
тяжелел,  тускнел, облака  сходились все медленнее и теснее  и наконец стали
подергиваться  острым малиновым блеском,  стали  где-то, в самой глубокой  и
звучной высоте своей погромыхивать,  а  потом греметь, раскатываться  гулким
гулом  и  разражаться   мощными   ударами  да  все  полновеснее,  величавей,
великолепнее ... О, как я уже чувствовал это божественное великолепие мира и
Бога,  над   ним  царящего  и  его  создавшего  с  такой  полнотой  и  силой
вещественности! Был  потом мрак, огонь, ураган,  обломный ливень с трескучим
градом,  все и всюду металось,  трепетало, казалось  гибнущим, в доме  у нас
закрыли и завесили  окна, зажгли  "страстную" восковую  свечу  перед черными
иконами в старых  серебряных ризах,  крестились и  повторяли:  "Свят,  свят,
свят,  Господь Бог Саваоф!" Зато какое облегченье настало  потом, когда  все
стихло,  успокоилось, всей  грудью вдыхая невыразимо-отрадную сырую свежесть
пресыщенных  влагой  полей,--когда в доме опять  распахнулись  окна, и отец,
сидя под окном кабинета и глядя на тучу, все еще закрывавшую солнце и черной
стеной  стоявшую  на востоке,  за огородом,  послал  меня  выдернуть  там  и
принести ему  редьку покрупнее!  Мало было  в моей  жизни  мгновений, равных
тому, когда я летел туда по облитым водой бурьянам и, выдернув редьку, жадно
куснул ее хвост вместе с синей густой грязью, облепившей его...
     А затем,  постепенно смелея, мы узнали скотный двор,  конюшню, каретный
сарай, гумно, Провал,  {24}  Выселки. Мир все  расширялся перед нами, но все
еще  не люди и не человеческая жизнь, а растительная и животная больше всего
влекли к  себе наше внимание и  все еще самыми любимыми  нашими местами были
те, где людей не  было, а часами -- послеполуденные, когда люди  спали.  Сад
был весел,  зелен,  но уже известен  нам;  в нем хороши были только  дебри и
чащи, птичьи гнезда (особенно  если  в  них, в этих чашечках, сплетенных  из
прутиков  и  устланных  чем-то  мягким  и  теплым,  сидело  и  зорким черным
зернышком смотрело что-нибудь пестро окрашенное) да малинники, ягоды которых
были  несравненно вкуснее тех, что мы ели с молоком и с сахаром после обеда.
И вот -- скотный двор, конюшня, каретный сарай, рига на гумне, Провал...



        "VII   "


     Всюду была своя прелесть!
     На  скотном дворе,  весь  день  пустом,  с  ленивой  грубостью скрипели
ворота, когда  мы из всех  своих  силенок приотворяли их, и остро, кисло, но
неотразимо привлекательно воняло навозной жижей и свиными закутами.
     В  конюшне жили своей особой, лошадиной жизнью, заключавшейся в стояньи
и звучном жеваньи сена и овса, лошади. Как и когда они спали? Кучер говорил,
что иногда они тоже ложатся и спят.  Но это было  трудно,  даже как-то жутко
представить  себе,  --  тяжело  и неумело  ложатся  лошади.  Это  случалось,
очевидно,  в  какие-то самые  глухие  ночные часы, а обычно лошади  стояли в
стойлах и весь день в молоко размалывали на зубах  овес, теребили и забирали
в мягкие  губы  сено,  и были они  все  красавицы,  могучие,  с  лоснящимися
крупами, коснуться которых было большое удовольствие, с жесткими хвостами до
земли  и женственными гривами, с крупными  лиловыми  глазами,  которыми  они
порой  грозно и дивно  косили,  напоминая нам  то страшное,  что рассказывал
кучер: что  каждая лошадь имеет в году  свой заветный  день,  день  Флора  и
Лавра,  когда  она норовит убить человека в отместку за свое рабство у него,
за  свою  лошадиную  жизнь, заключающуюся в постоянном  ожиданьи запряжки, в
исполненьи  своего странного назначенья  на свете -- только  возить,  только
бегать... Пахло и здесь тоже крепко и тоже навозом, но совсем не так, как на
скотном  дворе, потому  что совсем другой  навоз  тут был, {26}  и запах его
мешался с  запахом  самих  лошадей, сбруи, гниющего сена и  еще чего-то, что
присуще только конюшне.
     А  в каретном  сарае  стояли  беговые  дрожки,  тарантас, старозаветный
дедушкин возок;  и  все  это соединялось с мечтами о далеких путешествиях, в
задке тарантаса был необыкновенно  занятный  и  таинственный дорожный  ящик,
возок  тянул к  себе  своей старинной  неуклюжестью  и  тайным  присутствием
чего-то  оставшегося в  мире от дедушки, был непохож ни  на  что теперешнее.
Ласточки непрестанно сновали черными  стрелами взад и вперед, то из  сарая в
голубой небесный  простор, то опять в ворота сарая, под его  крышу,  где они
лепили  свои  известковые  гнездышки,  страшно  приятные  своей  твердостью,
выпуклостью, искусством лепки. Часто приходит теперь в голову: "Вот умрешь и
никогда не увидишь больше  неба, деревьев, птиц и  еще  многого,  многого, к
чему так привык, с чем  так сроднился и с чем так жалко будет расставаться!"
Что  до  ласточек, то их  будет особенно  жалко:  какая это милая, ласковая,
чистая красота, какое  изящество, эти "касаточки" с их молниеносным летом, с
розово-белыми  грудками, с черно-синими головками  и такими же черно-синими,
острыми, длинными,  крест  накрест складывающимися  крылышками  и  неизменно
счастливым щебетаньем! Ворота сарая были всегда открыты  -- ничто не  мешало
забегать  в  него когда  угодно,  по  часам  следить  за этими  щебетуньями,
предаваться  мечте поймать  какую-нибудь из  них, садиться верхом на дрожки,
залезать  в  тарантас, в  возок  и,  подпрыгивая,  ехать куда-нибудь далеко,
далеко...  Почему  с детства  тянет человека даль,  ширь,  глубина,  высота,
неизвестное, опасное, то, где можно размахнуться жизнью, даже потерять ее за
что-нибудь или за кого-нибудь?
     Разве это было бы возможно, будь нашей долей только  то, что есть, "что
Бог дал", --  только земля,  только  {27} одна эта жизнь? Бог, очевидно, дал
нам гораздо больше. Вспоминая сказки, читанные и слышанные в детстве, до сих
пор  чувствую, что  самыми пленительными были в  них слова  о неизвестном  и
необычном. "В  некотором.  царстве,  в  неведомом государстве,  за тридевять
земель...  За горами, за  долами, за  синими морями... Царь-Девица, Василиса
Премудрая..."
     А  рига  была  пленительно-страшна  своей  серой  соломенной  громадой,
зловещей пустотой, обширностью, сумраком  внутри  и  тем,  что, если залезть
туда,  нырнув  под ворота,  можно заслушаться,  как  шарит,  шуршит но  ней,
носится  вокруг  нее  ветер; там в одном  уголке  висела  запыленная  святая
дощечка,  но  говорили, что  все таки  чорт  по  ночам прилетал  туда, и это
соединенье -- чорта  и столь грозной  для  него  дощечки -- внушало особенно
жуткие  мысли. А Провал был  дальше, за  ригой,  за гумном,  за обвалившимся
овином, за просяным  полем. Это была небольшая, но  очень глубокая лощина, с
обрывистыми  скатами  и  знаменитым  "провалом"  на  дне, которое  заростало
высочайшим бурьяном. Это было для меня самое  глухое из всех  глухих мест на
свете. Какая благословенная  пустынность! Казалось -- сидел бы в этой лощине
весь  век, кого-то любя и кого-то  жалея. Какой  прелестный  и по виду  и по
имени  цветок  цвел в густой и  высокой траве  на  ее  скатах, --  малиновый
Богородичный  Цветок  с  коричневым  липким  стеблем!  И  как горестно-нежно
звенела в бурьяне своей коротенькой песенкой овсянка! Тю-тю-тю-тю-ю...


        "VIII"

     Затем детская жизнь моя становится разнообразнее. Я все больше  замечаю
быт усадьбы, все чаще  бегаю в Выселки, был уже в Рождестве, в Новоселках, у
бабушки в Батурине...
     В  усадьбе  на  восходе  солнца,  с  первым  щебетаньем  птиц  в  саду,
просыпается отец. Совершенно убежденный, что все должны просыпаться вместе с
ним,  он  громко кашляет, громко  кричит:  "Самовар!" Просыпаемся  и  мы,  с
радостью от  солнечного утра, -- других, повторяю, я все еще не  хочу или не
могу  замечать, -- с нетерпеливым желаньем поскорее бежать в вишенник, рвать
наши любимые вишни, -- наклеванные птицами и подпеченные солнцем. На скотном
дворе,  по-утреннему, ново,  скрипят  в  это  время  ворота, оттуда с ревом,
визгом,  хлопаньем кнутов  выгоняют  на сочный утренний корм коров,  свиней,
серо-кудрявую, плотную, волнующуюся отару овец, гонят поить на  полевой пруд
лошадей,  и от топота их сильного, дружного табуна, гудит земля, меж тем как
в людской избе и белой кухне уже пылает оранжевый огонь в печах и начинается
работа  стряпух,  смотреть  и  обонять  которую лезут  под окна и на  пороги
собаки, часто с визгом от них отскакивающие...
     После чая отец  иногда едет  со мной  на  беговых  дрожках в поле, где,
смотря по  времени, или пашут,  то  есть идут и идут,  качаясь, оступаясь  в
мягкой  борозде,  приноравливая  к  натуживающейся  лошади  и  себя и тяжело
скрипящую соху, на подвои  которой  лезут серые  пласты земли, разутые,  без
шапок мужики, или  выпалывают  то  просо, {29}  то картошки несметные девки,
радующие своей пестротой, бойкостью, смехом, песнями,  или на зное косят, со
свистом,  размашисто, приседая и раскорячиваясь,  валят густую  стену жаркой
желтой ржи косцы с почерневшими от пота спинами, с расстегнутыми воротами, с
ремешками вокруг  головы,  а следом за  ними работают  граблями и, сгибаясь,
наклоняясь, борются  с колкими головастыми снопами, пахнущими  разогретой на
солнце  золотой  ржаной  соломой,  мнут их коленом и  туго вяжут подоткнутые
бабы... Какой  это непередаваемо-очаровательный  звук, --  звук натачиваемой
косы, по блестящему  лезвию  которой то с  одной, то  с другой стороны ловко
мелькает  шершавая от песку, обмокнутая в воду лопаточка! Всегда есть косец,
который  непременно  восхитит -- расскажет, что он чуть-чуть не скосил целое
перепелиное гнездо, чуть-чуть не поймал перепелку, пополам перехватил  змею.
А про баб я уже знаю, что иногда они  вяжут  и  ночью,  если ночь лунная, --
днем слишком сухо, сыплется зерно, --  и чувствую поэтическую прелесть  этой
ночной работы...
     Много  ли  таких  дней  помню  я?  Очень,  очень  мало,  утро,  которое
представляется  мне  теперь,  складывается  из  отрывочных,   разновременных
картин,  мелькающих в моей  памяти.  Полдень  помню  такой:  жаркое  солнце,
волнующие  кухонные запахи, бодрое  предвкушенье уже готового  обеда у  всех
возвращающихся  с  поля,--  у  отца, у загорелого, с  кудрявой рыжей бородой
старосты, крупно и валко  едущего на потном иноходце, у работников, косивших
с косцами и теперь  въезжающих во двор на возу подкошенной вместе с  цветами
на межах травы,  на которой лежат сверкающие косы, и у тех,  что  пригнали с
пруда  выкупанных,  зеркально блещущих лошадей,  с  темных  хвостов  и  грив
которых струится вода... В такой полдень видел я однажды брата Николая, тоже
на  возу, на траве с  цветами, {30}  приехавшего с поля  с Сашкой, девкой из
Новоселок.  Я уже что-то слышал о  них  на дворне, -- что-то непонятное,  но
почему-то запавшее мне в сердце. И теперь, увидав их вдвоем на возу, вдруг с
тайным  восторгом  почувствовал их красоту, юность,  счастье.  Она, высокая,
худощавая, еще совсем почти девочка, тонколикая, сидела  с кувшином  в руке,
отвернувшись от  брата,  свесив с  воза босые  ноги, опустив ресницы;  он, в
белом картузе, в батистовой косоворотке, с  расстегнутым воротом, загорелый,
чистый,  юный, держал вожжи, а  сам  смотрел на нее сияющими глазами, что-то
говорил ей, радостно, любовно улыбаясь ...


        "IX"

     Помню поездки  к обедне,  в Рождество. Тут все  необычайно, празднично:
кучер  в желтой  шелковой рубахе и плисовой безрукавке на  козлах тарантаса,
запряженного  тройкой; отец  с  свежевыбритым  подбородком и  по  городскому
одетый,  в дворянском  картузе с красным околышем, из под которого еще мокро
чернеют по старинному, косицами начесанные от висков к бровям волосы, мать в
красивом, легком  платье со множеством оборок;  я,  напомаженный, в шелковой
рубашечке, с праздничной напряженностью в душе и теле ...
     В поле уже душно, жарко, дорога среди высоких и недвижных хлебов узка и
пылит,  кучер  барственно обгоняет  мужиков и  баб, тоже наряженных  и  тоже
едущих к празднику. В селе весело замирает сердце от  спуска с необыкновенно
крутой каменистой горы и  от новизны, богатства впечатлений: в селе мужицкие
дворы  все  большие,  зажиточные, с древними дубами на гумнах, с пасеками, с
приветливыми, но  независимыми хозяевами, рослыми, крупными  однодворцами, а
под горой  извивается  в  тени  высоких  лозин,  усеянных  орущими  грачами,
глубокая  черная  речка,  прохладно  пахнущая  и этими  лозинами, и сыростью
низины,  на  которой  они  растут.  На   противоположной  горе,  на  которую
поднимаешься,  переехав каменный затонувший в светлых струях мост, на выгоне
перед  церковью -- цветистое  многолюдство:  девки,  бабы,  гнутые, гробовые
старики в чистых свитках и шляпах-черепенниках.
     {32} А в церкви --  теснота, теплая,  пахучая жара от  этой тесноты, от
пылающих свечей, от солнца, льющегося в купол, и чувство тайной гордости: мы
впереди всех,  мы так хорошо,  умело и чинно молимся, священник после обедни
подает   нам   целовать   пахнущий   медью   крест  прежде  всех,  кланяется
подобострастно...  Во  дворе  старика  Данилы,  ласкового  лешего  с  сивыми
кудрями,  с  коричневой шеей,  похожей на потрескавшуюся  пробку,  мы  после
обедни отдыхали, пили чай с теплыми  лепешками  и медом, горой наваленным  в
деревянную  миску, и мне  на всю жизнь запомнилось, -- оскорбило!  -- что он
однажды  взял  прямо  своими  черными негнущимися  пальцами кусок  текущего,
тающего янтарного сота и положил мне в рот...
     Я  уже  знал, что мы стали бедные, что отец много "промотал" в крымскую
кампанию, много  проиграл, когда жил в  Тамбове,  что он страшно  беспечен и
часто,  понапрасну стараясь напугать себя,  говорит,  что  у нас  вот-вот  и
последнее "затрещит" с молотка; знал,  что задонское именье уже "затрещало",
что  у нас  уже нет  его;  однако у меня от  тех дней  все таки  сохранилось
чувство довольства, благополучия. И  я помню  веселые обеденные часы  нашего
дома, обилие жирных и сытных блюд, зелень, блеск и  тень сада за  раскрытыми
окнами,  много  прислуги,  много  гончих  и борзых  собак, лезущих  в дом, в
растворенные двери,  много мух  и великолепных бабочек...  Помню, как сладко
спала вся усадьба в долгое послеобеденное время... Помню вечерние прогулки с
братьями, которые  уже  стали  брать меня с собой, их юношеские восторженные
разговоры  ...  Помню  какую-то  дивную  лунную ночь,  то,  как  неизъяснимо
прекрасен, легок, светел был под луной южный небосклон, как мерцали в лунной
небесной высоте  редкие лазурные звезды, и братья говорили,  что все это  --
миры, нам неведомые и, может быть,  счастливые, прекрасные, что, вероятно, и
мы  там  {33} будем когда-нибудь ... Отец спал  в такие ночи не в доме, а на
телеге  под окнами,  на дворе: наваливали  на телегу  сена, на сене  стелили
постель.  Мне казалось, что  ем