какой  гвупый!" --  больше  же  всего  любили  скакать под  вечер по большой
дороге, и  уже  не совсем спокойно  слушал я ее  радостные  покрикиванья  на
скаку,  видел  ее  румянец  и растрепавшиеся волосы,  чувствовал наше с  ней
одиночество в поле, меж тем как  ее лироподобное  тело великолепно лежало на
седле и тугая  икра  левой  ноги,  упертой  в стремя, все время мелькала под
развевающимся подолом амазонки ...
     Но то было днем, вечером. А ночи свои я посвящал поэзии.
     Вот уже совсем темно в поле, густеют теплые сумерки,  и мы с Асей шагом
возвращаемся домой, проезжаем по деревне,  пахнущей всеми  вечерними летними
запахами.  Проводив  Асю  до дому, я  въезжаю во двор нашей усадьбы,  бросаю
повод  потной Кабардинки работнику и бегу в дом к  ужину, где меня встречают
веселые  насмешки братьев  и невестки.  После  ужина  я  выхожу  с  ними  на
прогулку, на выгон за  пруд или  опять все на ту же большую дорогу, глядя на
сумрачно-красную луну, поднимающуюся  за черными полями, откуда тянет ровным
мягким теплом. А после прогулки я остаюсь наконец один. Все затихло  -- дом,
усадьба, деревня, лунные  поля. Я  сижу у себя возле открытого окна,  читаю,
пишу. Чуть посвежевший ночной  ветер приходит от времени до времени из сада,
там и  сям уже озаренного, колеблет огни оплывающих свечей.  Ночные мотыльки
роями  вьются  вокруг  них, с  треском и  приятной  вонью жгутся,  падают  и
понемногу  усеивают весь  стол.  Неодолимая дремота клонит  голову,  смыкает
веки, но я всячески одолеваю, осиливаю ее...
     И к полуночи она обычно рассеивалась. Я вставал, выходил в сад. Теперь,
в июне, луна ходила по летнему, ниже. Она стояла за углом дома, широкая тень
далеко лежала от  него  по  поляне,  и  из  этой  тени  особенно хорошо было
смотреть  на  какую-нибудь  семицветную  звезду,  {177}  тихо  мерцавшую  на
востоке, далеко за садом, за деревней, за летними полями, откуда иногда чуть
слышно и потому особенно очаровательно доносился далекий бой перепела. Цвела
и сладко пахла столетняя липа возле дома, тепла и золотиста была луна. Опять
тянуло только теплом, --  как всегда перед рассветом, близость  которого уже
чувствовалась  там,  на   восточном  небосклоне,   где  горизонт   уже  чуть
серебрился.  Тянуло оттуда, из за пруда, и я тихо проходил по саду навстречу
этой ровной  тяге,  шел  на плотину...  Двор уваровской усадьбы  сливался  с
деревенским  выгоном, а  сад за  домом -- с полем. Глядя на дом с плотины, я
точно представлял себе, где кто  спит. Я знал,  что Лиза спит в  Глебочкиной
комнате,  в  той,  окна  которой  выходили   тоже  в  сад,  темный,  густой,
подступающий  прямо к ним... Как же передать те  чувства, с которыми смотрел
я, мысленно видя там, в этой комнате, Лизу, спящую под лепет листьев,  тихим
дождем струящийся  за открытыми окнами,  в которые  то и дело входит и  веет
этот  теплый ветер  с  полей, лелея  ее полудетский  сон,  чище,  прекраснее
которого не было, казалось, на всей земле!


     x

     Этот странный  образ  жизни  длился  чуть  не  все  лето.  А  изменился
неожиданно и  круто. В одно прекрасное утро я вдруг узнал, что Бибиковых уже
нет в Батурине, -- вчера уехали. Я кое-как  провел день, перед вечером пошел
к Асе -- и что же услышал?
     --А мы завтра в Крым уезжаем, -- тотчас сказала она, завидя меня, и так
весело, точно хотела чрезвычайно меня обрадовать.
     В мире после того образовалась такая пустота и скука, что я стал ездить
в поле,  где уже  начали  косить нашу  рожь, стал  по целым часам  сидеть на
рядах, на жнивье  и  бесцельно  смотреть на  косцов.  Сижу, а  кругом  сушь,
недвижный  зной, мерный шум кос; густой и высокой стеной  стоит на  серой от
зноя  синеве безоблачного неба  море пересохшей желто-песчаной ржи с покорно
склоненными,  полными  колосьями, а  на  него, друг  за другом, наступают, в
раскорячку идут и медленно  ровно уходят вперед мужики распояской, широко  и
солнечно  блещут  шуршащими  косами, кладут  влево  от  себя  ряд за  рядом,
оставляют за собой колкую щетку  желтого  жнивья, широкие  пустые  полосы --
мало-помалу все больше оголяют поле, делают его совсем новым, раскрывают все
новые виды и дали...
     --Что  ж так-то даром сидеть, барчук? -- грубовато и  дружелюбно сказал
мне  как-то один косец, высокий и  красивый черный мужик. --  Берите-ка  мою
другую косу, заходите с нами ...
     И я встал и,  ни слова не говоря, направился к его телеге. С тех пор  и
пошло...
     {179} Сперва было великое мученье.
     От поспешности и  всяческой  неловкости я так выбивался из  сил, что по
вечерам едва добредал домой --  с согнутой, изломанной спиной,  с ноющими  в
плечах  и  горящими  от  кровавых мозолей  руками, с  обожженным  лицом,  со
слипшимися от засохшего пота волосами, с полынной горечью во  рту.  Но потом
так  втянулся  в свою добровольную каторгу, что  даже  засыпал  с  блаженной
мыслью:
     --Завтра опять косить!
     За косьбой же наступила возка. Эта работа  еще трудней. Это еще хуже --
всаживать вилы в толстый, сухоупругий сноп, подхватывать  скользкую рукоятку
вил коленом и смаху,  до боли в животе, вскидывать эту великолепную шуршащую
тяжесть, осыпающую  тебя острым  зерном,  на  высокий и все растущий на  все
уменьшающейся телеге огромный, отовсюду торчащий охвостьем снопов  воз...  а
потом опутывать его  тяжко-зыбкую, со всех сторон  колющую и душно  пахнущую
ржаным  теплом  гору  жесткими веревками, изо  всех сил  стягивать  ее  ими,
туго-натуго захлестывать  их за  тележную грядку... а потом медленно идти за
ее  качающейся  громадой по  выбитому,  ухабистому  проселку,  по ступицу  в
горячей  пыли,  все  время глядеть  на  лошадь, кажущуюся под  возом  совсем
ничтожной, все время внутренне тужиться вместе с ней, все время бояться, что
на  все лады  скрипящая под  своим страшным  грузом  тележенка  не  выдержит
где-нибудь на повороте, заест слишком круто подвернувшееся колесо --  и весь
этот  груз безобразно рухнет  на бок... Это все не шутка да  еще с раскрытой
под солнцем  головой, с горячей,  потной грудью, разъеденной ржаным  сором с
дрожащими от переутомления ногами и с полынью во рту!
     А  в сентябре я все сидел на гумне. Пошли серенькие, бедные дни. В риге
с раннего  утра до {180} позднего вечера ревела, гудела,  засыпала соломой и
густо дымила хоботьем молотилка, бабы и девки одни  горячо работали под  ней
граблями,  низко сдвинув запыленные платки на глаза, другие  мерно стучали в
темном  углу веялкой, за  ручку  крутили внутри нее  дующие  хлебным  ветром
крылья и все время однообразно и жалобно-сладко пели,  а я все слушал их, то
становясь крутить  рядом с какой-нибудь из них,  то помогая нагребать из под
веялки уже совсем чистое зерно в меру  и с удовольствием сливать его потом в
раскрытый, подставленный мешок.  Я все больше втягивался в близость и дружбу
с  этими бабами и девками, и неизвестно,  чем  бы  все это кончилось, -- уже
одна длинноногая рыжая девка,  певшая всех удалей и умелей и в  то же время,
несмотря   на  свою  видимую  бойкость  и   грубость,   с  особенно-грустной
задушевностью, намекала  мне совсем понятно, что она ни от чего не прочь  за
новые ножницы, например,  --  если  бы  не  случилось  в  моей жизни  нового
события:  я  неожиданно  попал  уже  в  один  из  самых  важных  ежемесячных
петербургских журналов, очутился в  обществе  самых знаменитых  в  то  время
писателей да  еще получил  за  это  почтовую повестку  на  целых  пятнадцать
рублей. Нет, сказал я себе, потрясенный и тем и другим, довольно с меня этой
риги,  пора  опять  за книги,  за  писанье  --  и тотчас  же  пошел  седлать
Кабардинку: съезжу в город, получу деньги -- и за работу... Уже вечерело, но
я  все таки пошел седлать, оседлал и погнал по деревне, по большой дороге...
В поле было грустно, пусто, холодно, неприветливо, а  какой бодростью, какой
готовностью к жизни и верой в нее полна была моя юная, одинокая душа!




        "XI"

     В поле  хмуро темнело, дул  суровый ветер, а я  всей грудью вдыхал  его
предзимнюю свежесть, с наслаждением чувствовал его здоровый  холод на  своем
молодом горячем лице  и  все  гнал  и гнал Кабардинку. Я всегда любил резвую
езду, --  всегда горячо привязывался к той лошади, на  которой ездил,  а меж
тем всегда был ужасно безжалостен к ней. Тут же я ехал особенно шибко. Думал
ли я,  мечтал ли о чем-нибудь определенно?  Но в тех случаях,  когда в жизни
человека произошло  что-нибудь  важное или хотя бы значительное и  требуется
сделать  из  этого  какой-то  вывод или  предпринять  какое-нибудь  решение,
человек думает  мало, охотнее отдается тайной работе души. И я хорошо помню,
что всю дорогу до города моя как-то мужественно-возбужденная душа  неустанно
работала над чем-то. Над чем? Я еще не знал, только опять чувствовал желание
какой-то перемены в жизни, свободы от чего-то и стремление куда-то...
     Помню, под Становой я  на минуту приостановился. Наступала ночь, в поле
стало еще  угрюмей и печальней. Ни души, казалось, не было не только на этой
глухой, всеми позабытой  дороге,  но  и на  сотни  верст кругом. Дичь, ширь,
пустыня... Ах,  хорошо, подумал я, опуская  повод. Кабардинка стала, глубоко
повела боками  и  замерла. Я,  с  застывшими  коленками,  слез с  нагретого,
скользкого седла, зорко и сторожко оглядываясь, вспоминая старые разбойничьи
предания Становой и втайне даже желая какой-нибудь {182}  страшной  встречи,
жуткой  схватки с кем-нибудь, подтянул подпруги, подтянул  ременный пояс  на
поддевке  и  поправил  кинжал  на нем ...  Ветер  круто,  надавливая,  точно
холодной водой дул мне в бок, бил, гудел в ухо, тревожно и воровски шуршал в
неверном сумраке полей, в сухих бурьянах и жнивье; Кабардинка, с висящими по
ее  бокам  стременами  и торчащими  седельными  рогами,  стояла  с  какой-то
чудесной стройностью, остро подняв уши, тоже как будто чувствуя всю недобрую
славу этих мест и тоже внимательно и строго глядя куда-то по дороге. Она уже
вся потемнела  от  горячего пота, похудела в  ребрах, в пахах, но  я знал ее
выносливость, то, что  ей достаточно единственного глубокого вздоха, которым
она вздохнула, остановясь,  чтобы снова пуститься в путь во  всю  меру своих
уже немолодых  сил,  своей неизменной  безответности и  любви ко мне.  И,  с
особенной нежностью обняв ее тонкую  шею и поцеловав в нервный храп, я опять
взмахнул в седло и еще шибче погнал вперед...
     А потом надвинулась ночь, темная, черная, настоящая осенняя,  и, как во
сне, стало казаться, что и конца  не  будет  этому  мраку, ветру навстречу и
ладному топоту копыт в густой темноте под ногами ... Потом открылись и долго
точно на  одном месте стояли, с той особенной зоркостью и четкостью, которая
бывает  только  в  осенние ночи,  дальние  городские и  пригородные  огни...
Наконец они стали ближе, больше,  зачернели  вдоль темной дороги  слободские
тесовые крыши,  заманчиво и  уютно глянули  из  под  них  светлые  окошечки,
светлые  внутренности  изб,  люди, семейственно ужинающие  в  них...  а  там
явственно запахло всеми сложными, людными запахами города, замелькали вокруг
другие многочисленные огни и освещенные окна -- и подковы  Кабардинки весело
и возбуждающе зазвенели уже по мостовой, по улицам...

     В городе было тише, теплей, был еще вечер, а не  та черная {183} слепая
ночь, что уже давно была в полях, и я попал на постоялый двор Назарова прямо
к ужину...
     Чего только не было в моей душе в тот вечер! Нельзя сказать, чтоб я был
уж  так  взволнован,  счастлив  тем, что попал в  знаменитый  журнал, в круг
знаменитых писателей -- я, помню, принял это почти как должное. Я был только
как-то  крепко  и  хорошо  возбужден, был  в  полном  обладании всеми своими
способностями,  всей   душевной  и  телесной  восприимчивостью,  и  мне  все
доставляло удивительное наслаждение:
     и этот осенний  вечерний город, и  то,  как я, рысью подъехав к воротам
Назарова, задергал  за  кольцо ржавую проволоку, висевшую из дыры  в  верее,
громко зазвонив по  двору колокольчиком, и то, как послышался по  камням  за
воротами постукивающий шаг  хромого дворника, отворившего мне ворота,  и уют
навозного  двора, где в темноте, под черными  навесами  и под открытым среди
них небом,  стоял целый табор чьих-то телег и звучно жующих лошадей, и какое
то  особое, уездное, старое зловоние отхожего  места  в непроглядном мраке в
сенцах,  куда  я одеревеневшими  от стужи ногами взбежал  по гнилым ступеням
деревянного  крыльца  и где я  долго  нашаривал  скобку двери в дом, и вдруг
открывшаяся потом  светлая,  людная  и теплая кухня, густо  пахнущая  жирной
горячей  солониной и  ужинающими  мужиками, а за нею -- чистая  половина,  в
которой, за большим круглым столом, ярко освещенным висячей лампой, во главе
с  толстой рябой  хозяйкой  с  длинной  верхней губой  и  стариком хозяином,
строго-унылым  мещанином,  крупным  и  костистым  человеком, похожим  своими
бурыми прямыми волосами  и суздальским носом  на старообрядца, тоже  ужинало
много  каких-то  загорелых, обветренных людей  в  жилетках  и  косоворотках,
выпущенных  из  под  жилеток...  Все,  кроме  хозяина,  пили водку,  хлебали
наваристые щи с мясом и лавровым листом  из огромной  общей {184} чашки  ...
Ax, хорошо, почувствовал я, ax, как все хорошо -- и та дикая,  неприветливая
ночь в поле, и эта вечерняя дружелюбная городская жизнь, эти пьющие и едящие
мужики  и  мещане,  то есть  вся  эта  старинная  уездная  Русь  со  всей ее
грубостью, сложностью, силой, домовитостью, и мои смутные  мечты о  каком-то
сказочном Петербурге,  о  Москве и знаменитых писателях, и то, что  я сейчас
тоже хорошенько выпью  и  с  волчьим аппетитом примусь за щи с мягким, белым
городским подрукавником!
     И действительно, я  так  закусил  и выпил,  что потом  (когда  уже  все
разошлись по  своим местам, улеглись где кто попало  спать и на дворе,  и  в
кухне, в горнице,  потушили  огонь  и  крепко заснули,  отдав себя  в полное
распоряжение  клопам  и  тараканам)  долго  сидел без картуза  на ступеньках
крыльца, освежая свою  слегка кружащуюся  голову воздухом  октябрьской ночи,
слушая  в  ночной  тишине  то  колотушку,  ловко,  на  плясовой  лад  что-то
выделывающую где-то вдали, вдоль пустынной улицы, то мирный хруст жующих под
навесами лошадей, прерываемый иногда их короткой дракой и злым визгом, и все
что-то обдумывая, решая своей блаженно-хмельной душой...
     В этот вечер я впервые замыслил рано или поздно, но непременно покинуть
Батурино.




        "XII"

     Одни  хозяева спали отдельно,  в своей  спальне, похожей на часовню  от
множества золотых  и  серебряных  икон  в  киоте,  какой-то  черной  стоячей
гробницей возвышавшемся в переднем углу за большой малиновой лампадой, а все
мы,  то есть я и пять человек прочих  чистых постояльцев, в той же  горнице,
где вчера ужинали.  Трое ночевали на  полу,  на  казанских войлоках, трое, в
числе которых,  к несчастью, был  и я,  на диванах, жестких,  как  камень, с
прямыми деревянными спинками.  И,  конечно, клопы (какие-то мелкие, особенно
ядовитые,  подло  разбегавшиеся по подушке, как только я зажигал спичку) ели
всю ночь и меня,  а в теплой и вонючей темноте вокруг стоял крепкий храп, от
которого ночь казалась безнадежной,  безрассветной, а  неугомонная колотушка
проходила  иногда  своим  отчаянно-громким,  распутно-залихватским, каким-то
круглым, полым треском под самыми окнами, а  двери из хозяйской спальни были
прикрыты только  на половину, так  что лампадка краснела оттуда мне прямо  в
глаза,  составляя  из  своего   черного  крестообразного  поплавка,  темного
лучистого  мерцания  и теней, колеблемых им, подобие  какого  то  сказочного
паука в середине огромной паутины... Встал я однако как ни в чем не  бывало,
лишь только послышалось, что проснулись хозяева, начали зевать, подниматься,
натягивать сапоги  спавшие  на  полу, а кухарка по их ногам и войлокам бегом
втащила  и  с  размаху стукнула  об  стол ключом кипящий  и  крепко,  вкусно
пахнущий угаром ведерный самовар, от  густого  пара  которого сразу побелели
окна и зеркало.
     {186} Через час после того я был уже  на почте и получил наконец и свой
первый гонорар  и ту удивительную,  от  всех прочих в мире отличную  толстую
книгу в девственно свежей обложке цвета яичного желтка, где были  мои стихи,
показавшиеся мне  в  первую  минуту  даже  как будто  и  не  моими,  --  так
очаровательно  похожи были  они  на  какие-то  настоящие,  прекрасные  стихи
какого-то настоящего поэта. Вслед за тем  мне предстояло  дело -- зайти,  по
поручению отца, к некоему  Ивану  Андреевичу Балавину, скупщику хлеба, чтобы
показать ему  образчики нашего умолота, узнать цену  на них  и, если  можно,
сделать запродажу. И вот, с почты я направился прямо к нему, но шел так, что
прохожие  мужики  и мещане  с удивлением поглядывали на молодого  человека в
сапогах, в синем картузе и такой же поддевке, который на  ходу  все замедлял
шаги, а  порой  и совсем останавливался среди улицы, уткнувшись все в одно и
то же место развернутой перед его глазами книги.
     Балавин принял меня сперва сухо, с той беспричинной неприязнью, которая
часто  встречается среди русских  торговых людей. Амбар его в  хлебных рядах
выходил  растворами прямо на мостовую. Приказчик провел меня по этому амбару
куда-то  в  глубину,  к  стеклянной  дверке,  изнутри  завешенной   кумачным
лоскутом, и несмело стукнул.
     -- Входи! -- неприятно крикнул кто-то из-за двери.
     И я вошел  и навстречу мне приподнялся из-за большого письменного стола
человек неопределенных  лет, одетый по  европейски, с очень чистым и как  бы
прозрачным желтоватым лицом, с белесыми волосами,  аккуратно причесанными на
прямой ряд, с желтыми тонкими усами и быстрым взглядом светло-зеленых глаз.
     -- В чем дело? -- спросил он сухо и быстро.
     {187} Я  назвал себя, поспешно и  неловко вытащил из карманов  поддевки
два маленьких мешочка с зерном и положил перед ним на стол.
     -- Садитесь, -- как-то вскользь сказал  он, садясь за стол, и, не глядя
на меня, стал развязывать эти мешочки, Развязав, он вынул  горсточку  одного
зерна, подбросил его на  ладони, потер  в пальцах и понюхал, потом сделал то
же самое с другим.
     -- Сколько всего? -- спросил он невнимательно.
     -- То есть четвертей? -- спросил я.
     -- Да не вагонов же, -- сказал он насмешливо.
     Я вспыхнул, но он не дал мне ответить:
     -- Впрочем,  это не суть важно. Цены сейчас слабы, вы  их, небось, сами
знаете ...
     И, назвав свою цену, предложил привозить хлеб хоть завтра.
     -- Я на эту  цену согласен, --  сказал я,  краснея.  -- Можно  получить
задаток?
     Он  молча  вынул из  бокового  кармана бумажник,  подал мне сторублевую
бумажку и привычным, очень точным жестом снова спрятал его.
     --  Прикажете расписку? -- спросил я,  краснея  еще более от  неловкого
наслаждения своей взрослостью и деловитостью.
     Он усмехнулся, ответил, что, слава  Богу, Александр Сергеевич  Арсеньев
достаточно всем известен,  и, как  бы желая  дать  мне  понять, что  деловой
разговор  кончен,  раскрыл лежавший на столе серебряный портсигар и протянул
его мне.
     -- Благодарю вас, я не курю, -- сказал я.
     Он закурил и опять как-то вскользь спросил:
     -- Это вы пишете стихи?
     Я  взглянул на  него с чрезвычайным изумлением,  но он опять не дал мне
ответить:
     -- Не удивляйтесь, что  я  и такими делами интересуюсь,  -- сказал он с
усмешкой.  -- Я ведь, с позволения  {188} сказать, тоже  поэт. Даже когда-то
книжку выпустил.  Теперь, понятно, лиру оставил в покое, -- не  до нее, да и
таланту оказалось  мало, --  пишу только  корреспонденции,  как, может быть,
слыхали, но  интересоваться литературой продолжаю, выписываю  много  газет и
журналов  ...  Это,  если  не ошибаюсь, первый ваш  дебют в толстом журнале?
Позвольте от души пожелать вам успеха и посоветовать не манкировать собой.
     --