о, чувствующего, думающего, и еще  страшней
--  сказочная  возможность, что  она  вдруг  нарушит  свое  молчание...  И с
бессмысленно-жуткой  радостью  голосили  кругом  соловьи,   и  с  колдовской
настойчивостью  куковала  вдали  кукушка, тщетно  весь  свой  век взыскующая
какого-то заветного гнезда...


        "IV"

     Летом  я  был  в  городе  на  Тихвинской  ярмарке  и  еще  раз случайно
встретился  с Балавиным.  Он  шел  с  каким-то барышником. Барышник  был  на
редкость  грязен  и  оборван, он  же особенно чист и наряден  --  во всем  с
иголочки, в  новой  соломенной шляпе  и  с блестящей  тросточкой.  Барышник,
поспешая рядом  с ним,  яростно клялся ему в чем-то, поминутно взглядывал на
него  дико и  вопросительно,  -- он  шел, не слушая,  холодно и жестко глядя
перед  собой  своими  светло-зелеными  глазами.  "Все  брехня!"  -- кинул он
наконец невнимательно и, поздоровавшись со мной, -- так, как будто мы не два
года тому назад,  а только вчера виделись, -- взял меня под руку и предложил
зайти "попить чайку  и  немножко побеседовать." И мы зашли  в один из чайных
балаганов, и за беседой он стал с усмешкой меня расспрашивать, -- "ну-с, как
же поживаете,  в  чем  преуспеваете?"  -- а потом заговорил  о  "бедственном
положении" наших дел, -- он откуда-то знал их лучше нас самих,  -- и опять о
том,   как  быть   лично  мне.  Я  после  того  простился  с  ним  настолько
расстроенный,  что  даже  решил  тотчас  же домой уехать.  Уже  вечерело,  в
монастыре  звонили ко  всенощной, ярмарка, стоявшая  на выгоне  возле  него,
разъезжалась,  коровы,  уводимые за  скрипучими  телегами, выбиравшимися  на
шоссе,  ревели как-то угрожающе, захлебываясь, обратные извозчики, ныряя  по
пыльным ухабам выгона, бесшабашно неслись мимо...
     Я вскочил  на  первого попавшегося  и погнал его на станцию, -- был как
раз вечерний поезд  в  нашу сторону. Да, {204} что  же  делать?  -- думал я,
вспоминая  речи  Балавина  и  все  больше  убеждаясь,  что  смысл   их  был,
собственно, отчаянный. "И ума не  приложу, как вам быть далее, -- говорил он
мне.  --  Отцы  ваши в  таких обстоятельствах  на  Кавказ служить скакали, к
разным  иностранным   коллегиям  приписывались,  а   вам  куда  скакать  или
приписываться?  Вы, вообще, я  полагаю,  служить  не можете --  не  те у вас
мечтания.  Вы,  как говорится в оракулах, слишком  в даль простираетесь.  На
счет Батурина один исход вижу:  продать как ни можно  скорей, пока с молотка
не  продали. В этом случае у вашего батюшки в кармане  хоть грош, а все-таки
останется. А на счет себя вы уж как-нибудь  сами  подумайте..."  Но что же я
могу выдумать? -- спрашивал я себя. -- В амбар к нему что ли поступить?
     Эта встреча  несколько  охладила  даже  мою работу  над  "Гамлетом".  Я
переводил  его для себя, прозой, --  он  никак  не был в числе произведений,
близких мне. Он просто попался мне под руку -- как раз тогда, когда мне  так
хотелось снова начать  чистую, трудовую жизнь.  Я  не медля взялся  тогда за
работу,  и  она  вскоре  увлекла  меня,  стала  радовать,  возбуждать  своей
трудностью.  Кроме   того,  родилась  во   мне  тогда   мысль  стать  вообще
переводчиком,  открыть  себе  впоследствии  источник  не  только  неизменных
художественных  наслаждений, но и  существования.  Теперь, воротясь домой, я
вдруг понял всю сомнительность подобных надежд. Понял  и то, что дни идут, а
все мои "мечтания", которые Балавин, сам того  не желая, вновь взволновал во
мне, так  и остаются мечтаниями.  О нашем "бедственном  положении"  я быстро
забыл. Другое дело были "мечтания"... В чем собственно  состояли они? Да вот
упомянул,  например, Балавин  случайно  про  Кавказ --  "отцы  ваши в  таких
обстоятельствах на Кавказ служить  скакали" -- и  опять  стало казаться мне,
что я бы полжизни отдал, лишь бы быть на месте отцов...
     {205} На ярмарке гадала мне по руке молоденькая цыганка. Уж как не новы
эти цыганки! Но чего  только не перечувствовал  я, пока она  держала меня за
руку своими цепкими черными пальцами,  и сколько думал потом о ней! Вся  она
была, конечно, необыкновенно пестра разноцветностью своих  желтых  и красных
лохмотьев  и все время слегка поводила  бедрами,  говоря  мне обычный вздор,
откинув  шаль  с маленькой смоляной  головы и  томя  меня  не  только  этими
бедрами, сонной сладостью глаз и губ, но и всей своей древностью, говорившей
о каких-то далеких краях, и тем еще, что опять тут были мои  "отцы", -- кому
же из них не гадали цыганки? -- моя тайная связь с ними, жажда ощущения этой
связи, ибо разве могли бы мы любить  мир так, как любим его, если  бы он  уж
совсем был нов для нас.


        "V"

     В  те дни я часто как бы останавливался и с резким удивлением молодости
спрашивал себя: все таки  что же такое моя жизнь в этом непонятном, вечном и
огромном  мире,  окружающем  меня,  в беспредельности  прошлого и будущего и
вместе  с  тем  в  каком-то  Батурине, в  ограниченности лично  мне  данного
пространства и времени? И видел, что жизнь  (моя и всякая) есть смена дней и
ночей,  дел  и отдыха, встреч и  бесед, удовольствий и неприятностей, иногда
называемых событиями; есть  беспорядочное  накопление впечатлений,  картин и
образов, из которых лишь самая ничтожная  часть (да и то  неизвестно зачем и
как)  удерживается  в нас;  есть  непрестанное,  ни  на  единый  миг нас  не
оставляющее течение несвязных чувств и мыслей, беспорядочных воспоминаний  о
прошлом и смутных гаданий о будущем; а еще -- нечто такое  в чем как будто и
заключается некая суть ее, некий смысл и цель, что-то главное, чего уж никак
нельзя уловить и выразить, и -- связанное с ним вечное ожидание: ожидание не
только счастья,  какой-то особенной полноты его, но  еще и чего-то такого, в
чем  (когда настанет оно)  эта суть,  этот смысл  вдруг наконец обнаружится.
"Вы, как  говорится в оракулах, слишком в  даль  простираетесь..." И впрямь:
втайне я весь простирался в нее. Зачем? Может быть, именно за этим смыслом?




        "VI"

     Брат Георгий  уехал  опять в Харьков и опять, как когда-то,  бесконечно
давно, когда  его везли в тюрьму, в светлый  и  холодный октябрьский день. Я
провожал его на станцию.  Мы  резво  катили по  набитым,  блестящим дорогам,
отгоняли  бодрыми разговорами  о  будущем  грусть  разлуки, ту тайную боль о
прожитом сроке жизни, которому всякая разлука подводит последний итог  и тем
самым  навсегда  его заканчивает. --  Все,  Бог даст,  устроится! -- говорил
брат, себялюбиво не желая огорчать себя,  своих надежд на харьковскую жизнь.
-- Как только осмотрюсь немного  и справлюсь со средствами, тотчас же выпишу
тебя.  А там видно  будет, что и  как...  Хочешь  папиросу? -- сказал он и с
удовольствием стал глядеть, как я неловко, в первый раз в жизни, закуриваю.
     Возвращаться домой,  одному,  было  особенно  грустно  и  странно. Даже
как-то  не  верилось,  что  то,  чего  мы  все  так  долго  втайне  боялись,
совершилось,  что вот брата уже нет, что я еду один и один проснусь завтра в
Батурине.  А  дома меня ожидало  еще и  большое  несчастие. Я возвращался  в
ледяные  багровые  сумерки.  На пристяжке  была  Кабардинка,  всю  дорогу не
дававшая  отдыху  шедшему  крупной рысью  кореннику.  Приехав,  я о  ней  не
подумал,   ее,  не  выводив,  напоили,  потная,  она  смертельно  продрогла,
простояла морозную ночь  без попоны и  под  утро пала. В полдень  я пошел  в
лужки за садом, куда ее стащили. О,  какая жестокая,  светлая пустота была в
мире, какое гробовое солнечное молчание,  какая прозрачность воздуха,  холод
{209} и блеск пустых полей! Кабардинка  безобразно чернела  в  лужках  своей
мертвой  грудой,  высоко  вздутым  боком  и тонкой  длинной  шеей  с  далеко
откинутой лежачей головой. Собаки  уже работали над ее брюхом, сладострастно
мотали, рвали его, стая  старых воронов выжидательно  торчала  подле, как-то
свирепо взлетая порой, когда собаки, беспокойно рычавшие даже в самый разгар
своих мерзких хлопот,  вдруг кидались на нее  с оскаленными и окровавленными
мордами...
     А  после завтрака, когда я тупо  лежал на диване  в  своей комнате,  за
мелкими квадратными  стеклами которой  ровно  синело осеннее небо  и чернели
нагие  деревья, послышались по коридору  быстрые  и тяжелые шаги  и внезапно
вошел ко мне  отец. В руках у него была его любимая бельгийская  двустволка,
единственная драгоценность, оставшаяся ему от прежней роскоши.
     -- Вот, --  сказал он, решительно кладя ее  рядом со мной. -- Дарю, что
могу, чем богат, тем и рад. Может быть, это тебя хоть немного утешит...
     Я  вскочил, схватил его  руку, но не успел поцеловать -- он отдернул ее
и, быстро наклонившись, неловко поцеловал меня в висок.
     -- И вообще ты  не очень убивайся, --  прибавил он, стараясь говорить с
обычной своей бодростью. -- Это я уж не о  лошади, конечно, говорю, а вообще
о твоем положении... Ты думаешь, я  ничего  не вижу, не думаю о тебе? Больше
всех  думаю! Я перед всеми  вами виноват, всех вас по миру  пустил, да у тех
хоть  что-нибудь есть. Николай все  таки хоть немного  обеспечен, у  Георгия
есть  образование, а у тебя что, кроме твоей прекрасной души?  Да и что  им?
Николай  человек вполне дюжинный, Георгий всегда вечным студентом останется,
а вот ты...
     И хуже всего то, что не  усидишь ты долго с нами, и что тебя ждет, один
Бог ведает! А все таки помни мое: нет беднее беды, чем печаль ...


        "VII"

     В ту  осень  пусто,  тихо  было  в  нашем  доме.  Никогда, кажется,  не
чувствовал я такой нежной любви к отцу и матери,  но только одна сестра  Оля
спасала меня в те дни от  чувства одиночества, с особенной силой овладевшего
мной. Делить  прогулки, вести  разговоры, мечтать  о будущем я стал теперь с
ней -- и с удивлением и радостью все больше убеждался в том, что она гораздо
взрослей,  развитей и  душевно  и умственно и гораздо ближе мне, чем  я  мог
полагать.  Был в этих наших новых отношениях еще и какой-то чудесный возврат
к нашей дальней, детской близости ...
     Отец сказал про меня: "Что ждет тебя, один Бог ведает!" А что ждало ее,
со всей прелестью ее юности и со всей бедностью и одиночеством в Батурине?
     Впрочем, я тогда думал больше всего о себе.


        "VIII"

     Работу я  бросил.  Много времени  проводил на деревне, по избам,  много
охотился -- то с братом  Николаем,  то  один.  Борзых  у  нас  уже  не было,
оставалась только пара гончих. Большие охоты, еще кое-где уцелевшие в уезде,
травили  волков, лисиц,  далеко и надолго  уходили  в отъезжее поле, в места
более прибыльные, чем наши.  Мы же и одному русаку  бывали  рады, -- вернее,
нашим скитаньям за ним по осенним полям, на осеннем воздухе.
     Так скитался  я  однажды,  в конце  ноября, под Ефремовым.  Рано  утром
позавтракали в людской горячими картошками, перекинул ружье за плечи, сел на
старого  рабочего мерина,  кликнул  собак и поехал. У брата веяли,  я поехал
один. Выдался необыкновенно теплый, солнечный день, но в полях было грустно,
а в смысле  охоты совсем безнадежно: грустно потому, что уже слишком  тихо и
голо было всюду и во всем было то  последнее, бедное, смиренное, что  бывает
только самой поздней осенью, а безнадежно  по причине недавних  дождей: было
так грязно и вязко, -- и не только по дорогам, а  и на зеленях, на взметах и
жнивьях -- что и мне и собакам приходилось пробираться все межами и гранями.
Я вскоре  и думать  перестал об  охоте, а за мной и собаки  --  бежали  себе
впереди, отлично понимая невозможность гона по такому полю,  если  бы даже и
было что гнать, и  несколько  оживляясь  лишь  тогда,  когда  мы  попадали в
какой-нибудь  голый перелесок,  где крепко и сыро  пахло прелым  листом, или
проходили по рыжим дубовым кустарникам, по {211}  какому-нибудь логу, бугру.
Но ничего не было и тут: всюду пустота, молчание, жидкий, безжизненный, хотя
и теплый, ясный блеск, в котором по осеннему низко,  плоско  и четко  лежали
светлые  окрестности,  --  все  эти  клетчатые от  жнивий, зеленей  и  пашен
перевалы  полей,  рыжие  шкуры  кустарников,   сизо-сереющие  кое-где  вдали
березовые и осиновые острова...
     И от Лобанова я повернул наконец назад. Проехал  Шипово, потом въехал в
ту  самую Кроптовку, где  было родовое имение Лермонтовых. Тут  я отдохнул у
знакомого  мужика,  посидел с  ним на крылечке,  выпил квасу. Перед нами был
выгон,  за  выгоном  --  давно необитаемая  мелкопоместная  усадьба, которую
красил  немного   только  сад,   неподвижно  поднимавший   в  бледно-голубом
небосклоне, за небольшим старым домом, свои черные верхушки. Я  сидел и, как
всегда, когда попадал в Кроптовку, смотрел и думал: да ужели это правда, что
вот в этом  самом доме бывал в детстве Лермонтов, что почти всю жизнь прожил
тут его родной отец?
     -- Говорят, продают,  -- сказал мужик, тоже глядя  на усадьбу и щурясь.
-- Говорят, ефремовский Каменев торгует...
     И, взглянув на меня, еще более сощурился:
     -- А вы как? Не продаете еще?
     -- Это дело отца, -- ответил я уклончиво.
     --  Конечно, конечно, --  сказал мужик,  думая  что-то  свое. -- Я  это
только  к тому, что все,  мол, теперь продают, плохое пришло господам житье.
Народ  избаловался, --  и  свое-то  и то как попало  работают, а не  то, что
господское, -- а цена на руки в горячее время -- приступу нет, а загодя, под
заработки, барину не из чего дать -- нужда, бедность ...
     Дальше я поехал, делая  большой крюк, решив  для  развлечения  проехать
через  Васильевское,  {212}  переночевать  у  Писаревых.  И,  едучи,  как-то
особенно  крепко  задумался вообще о великой бедности  наших  мест. Все было
бедно, убого  и  глухо кругом.  Я  ехал  большой  дорогой --  и  дивился  ее
заброшенности,  пустынности.  Ехал проселками,  проезжал деревушки, усадьбы:
хоть шаром покати не  только в полях, на  грязных дорогах, но  и на таких же
грязных деревенских улицах и на пустых усадебных  дворах. Даже непонятно: да
где же  люди  и  чем убивают они свою осеннюю скуку, безделье, сидя по  этим
избам  и  усадьбам?  А  потом  я  опять  вспомнил  бессмысленность  и  своей
собственной  жизни  среди  всего  этого и просто  ужаснулся  на  нее,  вдруг
вспомнив вместе с  тем Лермонтова. Да, вот Кроптовка,  этот забытый дом,  на
который  я  никогда  не  могу смотреть без  каких-то  бесконечно-грустных  и
неизъяснимых чувств...
     Вот бедная колыбель его, наша общая с ним, вот его начальные дни, когда
так же смутно,  как  и  у  меня некогда,  томилась  его  младенческая  душа,
"желанием чудным полна", и первые стихи, столь же, как и мои, беспомощные...
А потом  что? А потом вдруг  "Демон",  "Мцыри", "Тамань", "Парус",  "Дубовый
листок оторвался от ветки родимой..." Как связать с этой Кроптовкой  все то,
что есть  Лермонтов? Я подумал: что такое Лермонтов? -- и увидел сперва  два
тома его сочинений, увидел его портрет, странное молодое лицо с неподвижными
темными  глазами,  потом стал видеть  стихотворение за  стихотворением и  не
только внешнюю форму их, но и картины, с ними связанные, то есть то,  что  и
казалось мне земными днями  Лермонтова: снежную вершину Казбека, Дарьяльское
ущелье,  ту,  неведомую мне, светлую  долину  Грузии, где шумят,  "обнявшись
точно две  сестры, струи Арагвы и  Куры",  облачную  ночь и хижину в Тамани,
дымную  морскую  синеву,  в   которой   чуть  белеет  вдали  парус,  молодую
ярко-зеленую  чинару у какого-то уже совсем сказочного Черного моря... Какая
жизнь,  какая   {213}   судьба!   Всего  двадцать   семь   лет,   но   каких
бесконечно-богатых  и прекрасных,  вплоть до самого  последнего дня, до того
темного вечера  на  глухой  дороге и подошвы Машука,  когда,  как из  пушки,
грянул  из  огромного старинного  пистолета  выстрел  какого-то Мартынова  и
"Лермонтов  упал,  как  будто  подкошенный..."  Я  подумал все  это  с такой
остротой чувств и воображения и у меня вдруг занялось сердце таким восторгом
и  завистью,  что я даже  вслух  сказал себе,  что  довольно  наконец с меня
Батурина!


        "IX"

     Я думал о том же и на другой день, возвратившись домой.
     Ночью  я  сидел  в своей  комнате  и, думая,  читал  вместе с  тем,  --
перечитывал  "Войну  и  мир." Погода  за день  круто изменилась.  Ночь  была
холодная  и  бурная.  Было  уже поздно,  весь  дом был тих  и темен.  У меня
топилась печка, пылала и  гудела тем жарче, чем  злей и сумрачней налетал на
сад, на дом  и потрясал  окна  ветер. Я сидел,  читал и вместе с тем думал о
себе, с грустным наслаждением чувствуя этот поздний час, ночь, печку и бурю.
Потом встал, оделся, вышел через гостиную наружу и стал взад и вперед ходить
по поляне  перед домом,  по  ее  уже скудной и мерзлой  траве. Кругом чернел
шумный сад, над поляной  стоял бледный свет.  Ночь была лунная, но  какая-то
мучительная, оссиановская. Ветер, ледяной, северный, свирепствовал, верхушки
старых деревьев мрачно и слитно ревели, кусты шумели остро, сухо и как будто
бежали вперед; по небу, замазанному  чем-то белесым, по  небольшому  лунному
пятну в огромном радужном кольце быстро  неслись с севера, где было особенно
зловеще и угрюмо, темные и  странные, какие-то не наши, а  как будто морские
облака,    вроде    тех,   что   изображали   старинные   живописцы   ночных
кораблекрушений. И я, то на ветер, одолевая его ледяную свежесть, то гонимый
им  в  спину, стал  ходить  и  опять  думать  --  с  той  беспорядочностью и
наивностью, с которой всегда в молодости думаются думы наиболее сокровенные.
Я думал приблизительно так:
     {215} --  Нет, лучше этого я  еще  никогда ничего  не читал! Впрочем, а
"Казаки",  Ерошка, Марьянка? Или пушкинское "Путешествие в Арзерум"? Да, как
они были все счастливы, -- Пушкин, Толстой, Лермонтов!
     -- Вчера,  говорят, мимо нас  прошла по большой дороге  в отъезжее поле
чья-то  охота  вместе  с охотой  молодых  Толстых.  Как это удивительно -- я
современник и даже сосед с ним! Ведь это все равно, как если бы жить  в одно
время  и  рядом  с  Пушкиным.  Ведь  это  все  его  --  эти  Ростовы,  Пьер,
Аустерлицкое  поле,  умирающий  князь  Андрей: "Ничего  нет в  жизни,  кроме
ничтожества  всего   понятного  мне,   и  величия  чего-то  непонятного,  но
важнейшего..." Пьеру кто-то все говорил: "Жизнь есть любовь ... Любить жизнь
-- любить Бога ..." Это кто-то и мне всегда говорит, и как люблю я все, даже
вот эту дикую ночь! Я хочу видеть и любить весь мир, всю землю, всех Наташ и
Марьянок, я во что бы то ни стало должен отсюда вырваться!
     В  кольце  вокруг  млечно-туманной луны  было  точно  какое-то зловещее
небесное  знамение.  Бедный,  слегка  склоненный на  бок лик ее  все  больше
грустнел и туманился на белесой мути  неба,  в  вышине  неслись  и мешались,
порой  могильно закрывая этот лик, дымные,  свинцовые, а то и совсем  темные
облака...  с  севера,  из-за  ревущего сада, поднималась черная туча  и дико
пахло по ветру снегом. А я ходил и думал:
     -- Да, больше нельзя так жить. Я  не мог  бы, если бы даже имел  десять
незаложенных Батуриных.
     Как это ужасно, что даже сам  Толстой в молодости мечтал больше всего о
женитьбе, о семье, о хозяйстве! А вот теперь все твердят о "работе на пользу
народа",  о  "возмещении своего  долга перед народом..." Но  никакого  долга
перед народом я никогда не чувствовал и не чувствую.  Ни жертвовать собой за
народ,  ни "служить"  ему,  ни играть, как говорит отец,  в партии  на {216}
земских собраниях я не  могу и не  хочу...  Нет, надо наконец  на что-нибудь
решиться!
     Я  тщетно искал,  на что  именно должен  решиться я, и вернулся в  дом,
совсем  запутавшись в  беспорядочном и  бесплодном  думаньи. Печка  потухла,
лампа выгорела, пахла керосином и светила уже так слабо, что в комнате виден
был неверный свет этой бледной и тревожной ночи. Я посидел возле письменного
стола, потом взял перо -- и неожиданно стал писать брату Георгию, что еду на
днях искать какого-нибудь места в орловском "Голосе..."