"X"

     Это письмо и решило мою судьбу.
     Выехав  я,  конечно, не  "на днях", -- нужно  было сперва собрать  хоть
какие-нибудь деньги в дорогу, -- но все равно: наконец выехал.
     Помню мой последний завтрак дома. Помню, что лишь только был он кончен,
как послышался глухой шорох бубенчиков под окнами, и выросла за ними, совсем
с ними  рядом, пара деревенских зимних, лохматых лошадей,  --  лохматых и от
снега, который непроглядно валил в  тот день густыми молочными  хлопьями ...
Как,  Боже мой, старо все  это, все подобные отъезды, а как  мучительно-ново
было для меня!  Мне  показалось, что даже  и снег валил  в тот день какой-то
совсем  особенный  -- так поразил он  меня своей  белизной  и свежестью в ту
минуту,  когда, отягченный отцовской енотовой  шубой  и  сопровождаемый всем
домом, я вышел садиться.
     А потом был точно сон -- долгая, безмолвная  дорога, мерное покачивание
саней в этом бесконечно-белом царстве снежных хлопьев, где не было ни земли,
ни неба, а только какая-то неустанно текущая вниз белизна, да очаровательные
зимние дорожные запахи: лошадиной вони, мокрого енотового воротника, серника
и  махорки  при  закуриваньи...  А  потом  мелькнул  в  этой белизне  первый
телеграфный столб, показались  занесенные  снегом, торчащие  из  придорожных
сугробов щиты, то  есть, уже начало какой-то иной, не степной жизни, то, для
русского человека всегда особое, волнующее, что называется железной  дорогой
...
     {218} Когда пришел поезд, я, простившись с работником, отдав ему шубу и
наказав доправить в Батурине тысячу  поклонов, вошел в людный третьеклассный
вагон  с таким  чувством,  точно  отправлялся в  путь,  которому и  конца не
предвиделось.  Я даже  долго дивился тому  равнодушию,  с  которым  одни  из
пассажиров пили чай  и закусывали, другие  спали, третьи,  от нечего делать,
все   подбрасывали  дрова  в  железную  печку,  и  без   того  уже  докрасна
раскаленную, на  весь  вагон дышавшую  пламенем. Я  сидел и наслаждался даже
этим сухим  металлическим  жаром, его  березовым  и  чугунным  запахом, а за
окнами все валил и  валил сизо-белый снег, и  все время как  будто близились
сумерки...
     То чувство, с которым я вошел  в вагон было правильно -- впереди ожидал
меня  и впрямь немалый,  небудничный путь, целые годы скитаний, бездомности,
существования безрассудного и беспорядочного, то бесконечно  счастливого, то
глубоко несчастного,  словом, всего того,  что, очевидно,  и подобало мне  и
что, быть может, только с виду было так бесплодно и бессмысленно ...


        "XI"

     Те смутные думы,  с которыми я  тогда выехал, были полны необыкновенной
грусти и нежности  ко всему  тому, с чем я только что расстался, что покинул
на  тишину  и  одиночество  в Батурине;  я видел, чувствовал  там даже  свое
собственное  отсутствие, видел свою опустевшую комнату,  как бы хранившую  в
своем почти набожном молчании нечто уже навеки завершенное -- меня прежнего.
Но  была  в  этой  грусти  и  большая  тайная  радость,  счастье  наконец-то
осуществившейся  мечты, какой-то  свободы и  воли, деятельности, движения (к
чему-то тем более заманчивому, что совсем еще неопределенно было оно). И все
росли эти чувства с каждой новой станцией, так что все слабели первые,  пока
не отступило наконец  куда-то вдаль (во что-то милое, но  уже  почти чуждое)
все  прошлое, покинутое,  и не  осталось  одно  настоящее, которое понемногу
делалось  все  интересней  и явственней: вот  я  уже несколько  освоился  со
множеством этих чужих, грубых жизней и лиц вокруг себя, несколько разобрался
в них, и  вместе  с чувствами своими, личными,  стал жить и чувствами к ним,
стал делать о них всякие предположения, различать то махорки табак Асмолова,
узел на коленях бабы от расписанной под дуб укладки, стоящей против меня под
локтем новобранца; вот я  уже заметил, что вагон довольно нов и чист, что он
желтый и рубчатый  от планок, составляющих  его нагретые чугункой  стены,  и
очень  душен от этих  разных табачных  дымов, в  общем очень  едких, хотя  и
дающих приятное чувство  дружной человеческой жизни,  как-то оградившей себя
{220}  от снегов  за  окнами, где встает и  никнет,  плывет и  не  кончается
телеграфная проволока;  а вот мне уже хочется наружу, на снег и на  ветер, и
я,  качаясь,  иду  к двери  ...  Полевой снежный холод  дует в сенцы вагона,
кругом белизна каких-то теперь  уже  совсем неизвестных полей.  Снег наконец
редеет, стало светлей  и еще белей, а поезд  меж тем куда-то  подходит и  на
несколько  минут  останавливается:  какой-то  глухой полустанок,  тишина, --
только горячо сипит  паровоз впереди, -- и  во всем непонятная прелесть: и в
этом   временном   оцепененьи   и   молчаньи,   и   в   паровозной   сипящей
выжидательности, и в том, что вокзала не видно за  красной  стеной  товарных
вагонов,  стоящих  на  первом пути,  на  обтаявших  рельсах,  среди  которых
спокойно, по-домашнему ходит и поклевывает курица, осужденная мирно провести
весь  свой  куринный  век  почему-то  именно на  этом  полустанке  и  совсем
неинтересующаяся тем, куда  и  зачем  едешь  ты  со  всеми своими мечтами  и
чувствами,  вечная  и  высокая радость которых  связывается с вещами  внешне
столь ничтожными и обыденными. ...
     Когда потом  стало близиться к вечеру,  все  перешло лишь в  одно --  в
ожидание первой большой станции. И задолго до нее я опять зяб в сенцах, пока
не увидал наконец впереди,  в  неприветливых  сумерках, многих  разноцветных
огней,  во   все  стороны  расходящихся  рельс,  постов,  стрелок,  запасных
паровозов,  а  затем  и  вокзала  с  черной  от  толпы  платформой...  Легко
представить себе, с какой поспешностью кинулся я в пахучий и светлый буфет и
стал обжигаться какими-то вкуснейшими в мире щами!
     Последствие   всего  этого  были   довольно   неожиданные:   с  большим
удовлетворением  сидя после обеда с  папиросой  возле черных  оконных стекол
вновь гремевшего вагона, в дымном полусвете толстой казенной свечи, горевшей
в углу в фонаре,  думал я о том, что вот, как {221} это  ни странно, скоро и
цель  моего  путешествия,  тот  самый  Орел,  которого я еще  почти никак не
представляю  себе, но  который  уже  одним  тем  удивителен, что там,  вдоль
вокзала, -- великий  пролет по всей карте России: на  север  -- в Москву,  в
Петербург, на  юг  -- в  Курск  и  в  Харьков,  а главное  --  в  тот  самый
Севастополь,  где как будто навеки осталась молодая  отцовская жизнь... И  я
вдруг сказал себе: да ужели  и  правда, что  я  еду  в какой-то  "Голос", на
какую-то службу? Там, конечно, тоже было нечто  такое, что влекло ужасно, --
какая-то редакция, какая-то  типография.  Но Курск, Харьков, Севастополь ...
"Нет,  все  это вздор!  -- вдруг сказал  я  себе.  -- В  Орел я  лишь заеду,
познакомлюсь,  узнаю,  что  мне предложат,  скажу, что  мне  надо  подумать,
повидаться с братом ... Заеду -- и дальше, в Харьков!"
     Но  оказалось, что  даже и заезжать не следует. Вышло еще лучше,  чем я
предполагал: как нарочно попал я  в  Орел с  опозданием, как  раз к  приходу
сверху  поезда на Харьков. И  поезд, как нарочно, был чудесный,  никогда еще
невиданный  мной --  скорый,  с американским  страшным  паровозом,  весь  из
тяжелых  и больших вагонов  лишь  первого  и второго  класса,  с  шерстяными
занавесками на окнах, с  полутемным светом из-под синего шелка,  со всем тем
теплом и  уютом богатого мира, провести ночь в котором (да еще в пути на юг)
мне показалось уже совсем неотразимым счастьем...


        "XII"

     В Харькове я сразу попал в совершенно новый для меня мир.
     В  числе  моих особенностей всегда  была  повышенная восприимчивость  к
свету и воздуху, к малейшему  их различию. И вот первое, что поразило меня в
Харькове:  мягкость воздуха и то, что света  в нем было больше, чем у нас. Я
вышел из вокзала, сел в извозчичьи сани, -- извозчики, оказалось, ездили тут
парой, с  глухарями-бубенчиками  и  разговаривали  друг с  другом на  вы, --
оглянулся вокруг и  сразу почувствовал во всем  что-то не совсем наше, более
мягкое и  светлое, даже как будто  весеннее. И здесь  было снежно и бело, но
белизна была какая-то  иная, приятно слепящая. Солнца не было, но света было
много,  больше во всяком  случае, чем полагалось  для декабря,  и его теплое
присутствие за облаками обещало что-то очень  хорошее. И все  было  мягче  в
этом  свете и воздухе:  запах  каменного  угля из-за  вокзала, лица и  говор
извозчиков, громыханье на парных лошадях бубенчиков, ласковое зазыванье баб,
продававших на площади перед вокзалом  бублики и семячки, серый хлеб и сало.
А  за площадью стоял ряд высочайших  тополей,  голых, но тоже  необыкновенно
южных, малорусских. А в городе на улицах таяло...
     Однако все это  было  ничто в сравнении с тем,  что ожидало  меня в тот
день далее: такого  количества  новых чувств  я  еще  никогда не  испытывал,
столько знакомств за всю жизнь не делал. Бывает так, что в первый же день по
приезде куда-нибудь попадаешь на  {223} редкое  обилие впечатлений и встреч.
Так было и со мной в тот день.
     В брате, который встретил меня с радостным  изумлением,  оказалось тоже
что-то  новое, -- он  тут, в Харькове, был как будто какой-то другой, чем  в
Батурине, как будто менее близок мне, несмотря на всю радость, с  которой мы
встретились. И как странна была его харьковская жизнь! Пусть и впрямь был он
"вечный студент", по выражению отца, но ведь все-таки был он Арсеньев. А где
же нашел я его?  В  какой-то  узкой уличке,  идущей  под гору,  в каменном и
грязном дворе, густо пахнущем  каменным углем и еврейскими кухнями, в тесной
квартирке  какого-то многосемейного портного  Блюмкина... Правда, даже и это
было страшно хорошо своей новизной, но все же я был поражен.
     -- Ну, как отлично, что ты попал в воскресенье и застал меня! -- сказал
брат, расцеловавшись  со  мной. --  Хотя,  собственно, зачем  ты приехал? --
тотчас же  прибавил  он, стараясь  говорить в том  вечно  насмешливом  тоне,
который был так принят в нашей семье.
     Я  ответил,  что  и  сам  не  знаю,   зачем...  затем,  конечно,  чтобы
посоветоваться наконец серьезно, как же  мне в самом  деле быть с  собой? Но
брат уже не  слушал,  --  "обдумаем как-нибудь!"  уверенно  сказал  он, -- и
тотчас же  стал торопить меня  умыться,  приодеться и  идти  обедать с ним в
кухмистерскую какого-то "пана" Лисовского, где  всегда обедали многие из его
сослуживцев по земской статистике. И вот мы вышли и пошли из улицы  в улицу,
продолжая  что  попало говорить  с обычной в таких случаях беспорядочностью,
меж тем как у меня, -- одетого уже  горожанином и очень это чувствующего, --
глаза разбегались  на эти улицы, казавшиеся  мне совершенно великолепными, и
на  то,  что  окружало  меня:  после  полудня стало совсем  солнечно,  всюду
блестело,  таяло,  тополя на Сумской  улице возносились  верхушками к пухлым
белым {224} облакам,  плывшим  по влажно-голубому,  точно слегка  дымящемуся
небу...
     А  у  пана Лисовского оказался необыкновенно интересный низок, стойка с
превосходными и удивительно дешевыми закусками, -- особенно  хороши были как
огонь  горячие  и  страшно перченые  блинчатые пирожки по две копейки штука.
Когда мы сели за большой отдельный стол, стали подходить и присоединяться  к
нам люди уже и совсем для меня  странные,  на  которых я смотрел  тем  более
жадно,  что все это  были как раз  те самые (как будто совсем особые от всех
прочих)  люди, о  которых я  столько наслушался от  брата еще в Батурине. Со
всеми с ними брат  знакомил меня с радостной поспешностью и даже как будто с
гордостью. И вскоре у меня голова кругом шла: и от этого совершенно для меня
непривычного и столь замечательного общества, и  от  этого  людного низка, в
полуподвальные  окна которого  по-весеннему весело блестел  сверху солнечный
свет  и  видны были  всяческие ноги  идущих взад и  вперед  по  улице,  и от
красного горячего борща, и от того, что весьма оживленный  разговор за нашим
столом шел все о чем-то совсем неизвестном, а меж тем казавшемся чрезвычайно
интересным   мне:   о   знаменитом   статистике   Анненском,  имя   которого
произносилось  с неизменным  восхищением, о каком-то  волжском  губернаторе,
который  будто  бы порол  голодающих  мужиков, чтобы  они не  распространяли
слухов о  своем голоде,  о предстоящем в Москве Пироговском съезде, который,
как всегда, должен быть целым событием...

     Легко представляю себе, до чего  резко выделялся я за этим обедом своей
юностью,  свежестью,  деревенским  загаром,  здоровьем,  простосердечностью,
горячей и напряженной внимательностью слуха и зрения, вид имевшей, вероятно,
даже глупости  и  отупения! Очень выделялся и брат. И  он был  из  какого-то
совсем другого мира, чем все прочие, {225} несмотря на всю близость к ним; и
он казался моложе и как будто наивней всех, имел какой-то более тонкий вид и
даже иной язык.
     Многие из этого общества были, как я понял впоследствии, очень  типичны
и по внешности и  по всему прочему. Некоторых я втайне уже не  одобрил кое в
чем: один, очень длинный и узкогрудый, был слишком близорук и все сутулился,
все держал руку в кармане  штанов и все мелко тряс  ногой, на которой лежала
другая, чудодейственно заплетенная за нее винтом нога; другой, желтоволосый,
прозрачно-желтый и худой  лицом, говорил,  как мне казалось, чересчур много,
горячо  и  вдохновенно  и,  не  глядя  на  папиросу, все сбивал с нее  пепел
вытянутым костлявым указательным пальцем той же руки, в которой держал ее; а
следующий  все  чему-то  едко  ухмылялся, делая  то, что  мне было  особенно
неприятно: все катал по  скатерти двумя пальцами катышку  белого  хлеба, уже
давно ставшую грязной ... Но зато  некоторые  другие были чрезвычайно  милы:
поляк Ганский с глубокими и скорбными глазами и запекшимися губами, куривший
неустанно, глубоко  затягиваясь и  поминутно  поджигая и  без  того  горящую
папиросу   дрожащей    рукой;   огромный   ростом    и    живописно-кудлатый
Краснопольский, похожий на  Иоанна Крестителя; бородатый  Леонтович, который
был старше и, как статистик, известней всех и сразу  очаровал меня  ласковым
спокойствием,  доброжелательной рассудительностью  и, главное, необыкновенно
приятным,  чисто малорусским звуком  грудного  голоса; затем некто  Падалка,
маленький востроносенький, в очках,  до нельзя рассеянный, неистово  пылкий,
все  на  что-то страстно негодовавший и вместе с  тем такой  детски  чистый,
искренний, что  я тотчас  же  полюбил его еще более, чем  Леонтовича. Ужасно
понравился мне  еще статистик Вагин, -- статистик, как я  узнал потом, такой
заядлый, что для него, казалось, во всем {226} мире не  существовало ничего,
кроме  статистики,  --  крепкий,  рослый,  белозубый, по-мужицки красивый  и
веселый, --  он и был из  мужиков, --  хохотавший раскатисто и заразительно,
говоривший  крупно, окая...  И ужасную  неприязнь возбуждали  два  человека:
бывший рабочий Быков, коренастый парень в блузе, в кудрявой голове которого,
в толстой шее и выкаченных глазах было и впрямь что-то бычье, и еще один, по
фамилии  Мельник: весь какой-то дохлый,  чахлый, песочно-рыжий,  золотушный,
подслепый и  гнусавый, но необыкновенно резкий и самонадеянный в  суждениях,
-- много лет спустя оказавшийся, к моему крайнему изумлению, большим лицом у
большевиков, каким-то "хлебным диктатором..."


        "ХIII"

     В среде  подобных людей я и  провел  мою первую харьковскую зиму  (да и
многие годы впоследствии).
     Известно, что это была за среда, как слагалась, жила и веровала она.
     Замечательней  всего  было  то, что  члены ее,  пройдя еще  на школьной
скамье  все  то  особое,  что полагалось им для начала, то есть какой-нибудь
кружок,  затем участие во  всяких студенческих "движениях" и в той  или иной
"работе",  затем высылку,  тюрьму или ссылку и  так или  иначе продолжая эту
"работу" и потом, жили, в общем,  очень обособленно от прочих русских людей,
даже  как  бы и за  людей  не  считая всяких практических  деятелей, купцов,
земледельцев, врачей и  педагогов (чуждых политике),  чиновников,  духовных,
военных  и  особенно  полицейских и жандармов, малейшее  общение с  которыми
считалось не только позорным, но даже преступным, и имели все свое, особое и
непоколебимое: свои  дела, свои интересы, свои события, своих знаменитостей,
свою  нравственность,  свои любовные, семейные  и  дружеские  обычаи и  свое
собственное отношение к России: отрицание ее прошлого и настоящего и мечту о
ее будущем,  веру в это будущее, за  которое и нужно было "бороться". В этой
среде   были,   конечно,   люди   весьма   разные  не   только  по   степени
революционности, "любви" к народу и ненависти к его "врагам", но и по  всему
внешнему  и внутреннему облику. Однако, в общем,  все были  достаточно узки,
прямолинейны, нетерпимы, исповедывали  нечто  достаточно  несложное: люди --
это  только  мы {228}  да всякие "униженные и  оскорбленные"  ; все злое  --
направо, все  доброе  -- налево; все  светлое -- в народе, в его  "устоях  и
чаяниях";  все  беды --  в образе правления  и  дурных  правителях  (которые
почитались даже за какое-то особое  племя); все спасение -- в  перевороте, в
конституции или республике ...
     И вот к этой-то среде и присоединился я в Харькове. Уж  как не подобала
она мне!  Но к какой  другой  мог  присоединиться я? Никакой связи с другими
кругами у меня не  было, да я  и не  искал ее: над желанием проникнуть в них
преобладало чувство и сознание, что, если и  есть многое,  что совсем  не по
мне в моем  новом кругу, то очень и очень многое будет в других кругах не по
мне  еще  более,  ибо  что  общего  было у  меня,  например,  с  купцами,  с
чиновниками? Да многое в этом кругу было  просто приятно мне. Знакомства мои
в нем быстро расширялись,  и мне  нравилась легкость,  с  которой можно было
делать  это  в  нем. Нравилась студенческая  скромность  его  существования,
простота обычаев, обращение друг с другом. Кроме того, и жилось в этом кругу
довольно весело. Утром -- сборище на службе, где не мало чаепития, куренья и
споров; затем оживленная трапеза, так  как обедали почти все  компаниями, по
кухмистерским;  вечером  --  новое сборище: на  каком-нибудь  заседании,  на
какой-нибудь вечеринке или на дому у кого-нибудь... Мы в  ту зиму чаще всего
бывали у  Ганского, человека  довольно  состоятельного, затем  у  Шкляревич,
богатой и  красивой вдовы, где нередко бывали знаменитые малорусские актеры,
певшие песни  о  "вильном казацьстви" и даже свою марсельезу  --  "До зброи,
громада!"
     А  не по мне было в этом кругу тоже многое. По мере того как я привыкал
и присматривался  к  нему, я все чаще  возмущался в нем  то тем, то другим и
даже  порой  не скрывал своего возмущения, пускался  в  горячий и,  конечно,
напрасный  спор то по одному,  то по {229} другому поводу, благо большинство
полюбило  меня и  прощало мне мои возмущения. Я чувствовал, что  все  больше
проникаюсь огульным предубеждением против всех других кругов, а что нахожу в
своем? Девочкам  и мальчикам  дают тут  читать  политическую  экономию, сами
читают только Короленко, Златовратского, а Чехова презирают за "политическое
безразличие",  Толстого  всячески  поносят  за  "постыднейшую  и  вреднейшую
проповедь  неделания", за  то, что  он  "носится  с Богом,  как  с  писанной
торбой", и,  поиграв в пахаря или  сапожника, садится за "роскошный" стол, в
то  время  как  тот  же  яснополянский мужик,  в  любви к  которому  он  так
распинается, "пухнет с голоду";  о художественной литературе говорят  вообще
так, что  в меня, вопреки  всем моим возмущениям, все-таки с каждым днем все
больше и больше внедряется тайный страх, что, может быть, и впрямь вот этого
никак нельзя писать, а  вот это никому не  нужно, а вот это (о бедном Макаре
или о жизни  ссыльных) единственно необходимо; всегда готовы на все за благо
России,  а все  русские сословия, кроме самого