ний только
осенью,  перед земским  собранием,  -- то остался мне  один  надзор,  просто
сидение  в  этой  полуподвальной  комнате,  полюбившейся  мне  необыкновенно
крепостной толщью своих  стен и свода, своей глубокой  тишиною, -- ни единый
звук  не достигал в  нее  ни откуда, --  и своим небольшим,  высоко  от пола
отстоящим  окном, в которое  сверху  светило солнце  и видны были  основания
всяких  диких  кустов  и   трав,  росших  на  пустыре   за  управой   -->
.[Author:ldn-knigi] Жизнь моя стала с тех пор еще свободней: я по целым дням
сидел  в  этом склепе в полном одиночестве, писал, читал, а когда хотел, мог
хоть  неделю  не заглядывать  сюда,  {370} запирать низкую дубовую  дверь на
замок и уходить, уезжать, куда вздумается.
     Я зачем-то съездил в Николаев, часто ходил на  один пригородный  хутор,
где поселились ради праведной жизни два  брата толстовца, одно время  каждый
воскресный вечер проводил в  большом хохлацком  селе  за  первой  от  города
станцией, возвращаясь домой с поздним ночным поездом... Зачем  ездил, ходил?
Она  чувствовала то тайное,  что,  помимо всего  прочего, было  целью  моего
бродяжничества.  Мой  рассказ  о  фельдшерице в Шишаках поразил  ее  гораздо
больше, чем я думал. С тех пор в ней стала развиваться ревность, которую она
старалась и не  всегда могла  скрывать. Так,  недели  через две после  этого
рассказа   о  Шишаках,  она,  в  полную  противоположность  своему  доброму,
благородному,   еще   девичьему   характеру,  вдруг   поступила  как   самая
обыкновенная  "хозяйка  дома"  --  нашла  какой-то  предлог  и имела  резкую
твердость рассчитать казачку, служившую нам:
     -- Я хорошо знаю, -- неприятно  сказала она мне, что тебя это огорчило:
еще  бы,  так  отлично  "постукивает" башмаками  по  комнатам  эта,  как  ты
говоришь,   "кобылка",  такие  у  нее   точеные  щиколотки,  такие  раскосые
сверкающие глаза! Но ты забываешь, как эта кобылка дерзка,  своенравна и что
моему терпению все-таки есть мера ...
     Я ответил от всей души, с полной искренностью:
     -- Как ты можешь меня ревновать? Я вот смотрю на твою несравненную руку
и думаю: за  одну  эту руку я не возьму всех  красавиц на  свете! Но я поэт,
художник, а всякое искусство, по словам Гете, чувственно.


        "XXVII"

     Однажды в августе я пошел на хутор к толстовцам перед вечером. В городе
было безлюдно в  этот еще знойный  час, к тому  же  была суббота. Я шел мимо
еврейских  закрытых  магазинов  и старых торговых рядов. Медленно звонили  к
вечерне, в улицах уже лежали длинные тени от садов и домов, но все еще стоял
тот особый предвечерний зной, что бывает в южных городах в конце лета, когда
все сожжено  даже в садах  и палисадниках, которые изо дня в день пеклись на
солнце, когда все и всюду  -- ив городе, и в степи,  и на баштанах -- сладко
утомлено долгим летом.
     На  площади, у  городского  колодца,  богиней стояла рослая  хохлушка в
подкованных башмаках  на босу ногу; у  нее  были  карие  глаза и та  ясность
широкого  чела, которая  присуща хохлушкам и полькам. В улицу, которая шла с
площади под гору, в долину, глядела предвечерняя даль южного горизонта, чуть
видных степных холмов.
     Спустясь  по этой улице, я свернул  в тесный  переулок между мещанскими
поместьями городской  окраины и вышел на леваду, чтобы подняться на  гору за
ней, в степь. На леваде, на гумнах среди голубых и белых мазанок, мелькали в
воздухе цепы: это молотили  те  самые  парубки, которые так  дико  и чудесно
гукали или пели на церковный лад в летние ночи. На горе вся степь, насколько
хватал глаз, была  золотая  от густого жнивья. На широком шляхе лежала такая
глубокая и мягкая пыль, что казалось, будто идешь в бархатных сапогах. И все
вокруг -- вся степь и весь воздух -- нестерпимо блестело от  низкого солнца.
Влево  {372}  от шляха,  на обрыве  над долиной,  стояла хата с облупившимся
мелом стен -- это и был хутор толстовцев.  Я со  шляха пошел к нему целиком,
по жнивью.  Но на хуторе все  оказалось  пусто -- ив хате, и  вокруг хаты. Я
заглянул в ее открытое окошечко -- там густо зашумела по стенам,  по потолку
и  в  горшках на полках чернота несметных мух. Я  заглянул в открытые ворота
скотника -- одно вечернее солнце краснеет на сухом навозе. Я пошел на баштан
и увидел жену младшего толстовца -- она сидела  на  крайней  меже баштана. Я
подходил -- она не замечала или делала вид, что не замечает меня: неподвижно
сидит боком, маленькая, одинокая, откинула в сторону босые ноги, одной рукой
упирается в землю, другой держит во рту соломинку.
     -- Добрый вечер, -- сказал я, подойдя. -- Что это вы так грустны?
     -- Бувайте и  сидайте, -- ответила  она с усмешкой и, бросив соломинку,
протянула мне загорелую руку.
     Я сел и  посмотрел: совсем девчонка, стерегущая  баштаны! Выгоревшие от
солнца волосы,  деревенская рубашка  с большим  вырезом  на  шее, старенькая
черная плахта, обтягивающая по-женски  развитые  бедра. Маленькие босые ноги
ее были пыльны  и тоже темны и сухи от загара, -- как  это, подумал я, ходит
она босиком  по  навозу и всяким колким травам!  От  того,  что  она была из
нашего круга, где не показывают босых ног, мне всегда было и неловко и очень
тянуло смотреть на ее ноги. Почувствовав мой взгляд, она поджала их.
     -- А где же ваши?
     Она опять усмехнулась:
     -- Наши  ушли кто куда. Один святой братец  ушел  на леваду,  молотить,
помогает  какой-то бедной  вдове,  другой понес в город  письма  к  великому
учителю: очередной  отчет  за  неделю  во  всех  наших  {373}  прегрешениях,
искушениях и  плотских одолениях.  Кроме  того  --  очередное "испытание", о
котором  тоже  надо сообщить:  в Харькове  арестовали "брата" Павловского за
распространение листовок -- против военной службы, конечно.
     -- Вы что-то очень не в духе.
     -- Надоело, -- сказала она, тряхнув головой, откидывая  ее назад. -- Не
могу больше, -- прибавила она тихо.
     -- Что не могу?
     -- Ничего не могу. Дайте мне папиросу.
     -- Папиросу?
     -- Да, да, папиросу!
     Я  дал,  зажег  спичку,  она  быстро  и неумело  закурила и,  отрывисто
затягиваясь и  по-женски выдувая  из губ  дым, замолчала,  глядя  в даль  за
долину. Низкое солнце еще грело нам плечи и тяжелые длинные арбузы,  которые
лежали возле нас, вдавившись боками в  сухую  землю среди  сожженных плетей,
перепутанных, как змеи...
     Вдруг  она швырнула  папиросу  и, упав  головой на  мои  колени,  жадно
зарыдала.
     И  по  тому, как  я утешал ее, целовал  в пахнущие  солнцем волосы, как
сжимал ее  плечи  и глядел на ее  ноги, очень хорошо  понял,  зачем я хожу к
толстовцам.
     А Николаев? Зачем нужен был Николаев? Едучи, я кое-что записывал:
     -- Только что выехали из Кременчуга, вечер. На вокзале в Кременчуге, на
платформе,  в  буфете,  множество  народу,  южная духота, южная толкотня.  В
вагонах  тоже.  Больше  всего  хохлушек,  все  молодых,  загорелых,  бойких,
возбужденных дорогой  и жарой, --  едут  куда-то "на  низы", на работы.  Так
волнуют горячим запахом тела и деревенской одежды, так стрекочут, пьют, едят
и играют скороговоркой и ореховыми глазами, что даже тяжело ...
     {374} -- Длинный, длинный мост  через Днепр, красное слепящее  солнце в
окна справа,  внизу и вдали  полнота мутной  желтой воды. На песчаной отмели
множество совершенно свободно раздевающихся догола и купающихся  женщин. Вон
одна скинула рубашку, побежала и неловко упала грудью в воду, буйно забила в
ней ногами ...
     -- Уже  далеко за  Днепром. Вечерняя тень в  пустынных  горах, покрытых
скошенной  травой и жнивьем. Почему-то думал  о  Святополке Окаянном:  вот в
такой же  вечер он едет  верхом  по этой долине впереди небольшой дружины --
куда, что  думает? И это было тысячу лет  тому назад, и все так же прекрасно
на  земле и теперь. Нет, это не  Святополк, это какой-то дикий  мужик, шагом
едет на потной  лошади в тени  меж горами,  и сзади него  сидит  женщина  со
связанными  за спиной руками, в растрепанных волосах, с заголенными молодыми
коленками, стиснув зубы, смотрит ему в затылок, он зорко глядит вперед...
     -- Лунная мокрая ночь. За окнами ровная степь, черная грязь дорог. Весь
вагон спит,  сумрак, огарок толстой свечи в пыльном фонаре. В опущенное окно
дует  полевой сыростью,  которая странно мешается с густым, вонючим воздухом
вагона.  Некоторые  хохлушки спят  навзничь, раскинувшись.  Раскрытые  губы,
груди под  сорочками,  тяжелые  бедра  в  плахтах  и юбках ...  Одна  сейчас
проснулась и долго  смотрела  прямо на меня. Все спят  -- так и кажется, что
вот-вот позовет таинственным шопотом...
     Село,  где  я  бывал по  воскресеньям, лежало  недалеко от  станции,  в
просторной и ровной долине. Я бесцельно доехал однажды до этой станции, слез
и пошел. Были сумерки, впереди белели хаты в садах, ближе, на выгоне, темнел
дряхлый ветряк.  Под ним  стояла  толпа  и  за толпой подмывающе взвизгивала
скрипка  и  топали  танцующие  ноги...  Я  простоял  {375}  потом  несколько
воскресных  вечеров в этой толпе, до  полуночи слушал то скрипку и топот, то
протяжные хоровые песни; становился, подойдя, возле высокогрудой рыжей девки
с  крупными  губами  и странно ярким  взглядом  желтых глаз,  и  мы  тотчас,
пользуясь  теснотой, тайком  брали  друг друга за  руку. Мы стояли спокойно,
старались не смотреть друг на друга --  понимали, что плохо  мне будет, если
парубки заметят, ради чего стал появляться под ветряком  какой-то  городской
паныч.  В  первый  раз  мы оказались  рядом  случайно,  потом,  как только я
подходил, она тотчас  на  мгновение обертывалась и, почувствовав  меня возле
себя, брала мои  пальцы уже на  весь вечер.  И  чем больше  темнело, тем все
крепче  стискивала она их и все ближе  прижимала ко мне плечо. Ночью,  когда
толпа начинала редеть, она незаметно отходила за ветряк, быстро пряталась за
него,  а я тихо  шел по  дороге  на  станцию,  ждал,  пока  под  ветряком не
останется никого, и, согнувшись, бежал назад. Мы без слов сговорились делать
так, молча стояли и под ветряком, -- и  молча блаженно истязались.  Раз  она
пошла  провожать меня.  До  поезда  оставалось еще полчаса, на  станции была
темнота и тишина -- только успокоительно трюкают кругом сверчки и вдали, где
село, багрово краснеет над черными  садами поднимающаяся  луна.  На запасных
путях стоял товарный вагон с раздвинутыми дверцами. Я невольно, сам ужасаясь
тому, что делаю, потянул ее  к вагону, влез  в него, она вскочила за мной  и
крепко обняла меня  за шею.  Но я чиркнул спичкой, чтобы осмотреться, -- и в
ужасе отшатнулся: спичка осветила посреди вагона длинный дешевый  гроб.  Она
козой шаркнула  вон, я  за ней... Под вагоном она без конца падала, давилась
смехом, целовала  меня с диким  весельем, я же не  чаял, как уехать, и после
того в село уже не показывался.


        "XXVIII"

     Осенью мы пережили ту праздничную  пору,  что бывала  в городе  в конце
каждого  года,  --  съезд со  всей  губернии  земских  гласных на губернское
собрание. Празднично  прошла  для нас и  зима:  были  гастроли  малорусского
театра с  Заньковецкой  и Саксаганским,  концерты столичных знаменитостей --
Чернова,  Яковлева, Мравиной,  --  было не  мало  балов,  маскарадов, званых
вечеров.  После  земского  собрания  я  ездил  в  Москву,  к  Толстому,   и,
возвратившись, с особенным удовольствием предался мирским соблазнам. И  они,
эти соблазны, очень изменили нашу жизнь  внешне -- кажется, ни одного вечера
не проводили мы дома. Незаметно изменяли, ухудшали и наши отношения.
     --  Ты  опять  делаешься какой-то  другой, -- сказала  она однажды.  --
Совсем мужчина. Стал зачем-то эту французскую бородку носить.
     -- Тебе не нравится?
     -- Нет, почему же? Только как все проходит!
     -- Да. Вот и ты становишься  похожа  уже на молодую женщину. Похудела и
стала еще красивее.
     -- И ты опять стал меня ревновать. И вот я уже боюсь тебе признаться.
     -- В чем?
     -- В  том,  что  мне хочется  быть  на следующем  маскараде  в костюме.
Что-нибудь  недорогое и  совсем простое.  Черная маска и что-нибудь  черное,
легкое, длинное...
     {377} -- Что же это будет обозначать?
     -- Ночь.
     -- Значит, опять начинается нечто орловское? Ночь! Это довольно пошло.
     -- Ничего  не вижу  тут орловского и пошлого, -- ответила  она  сухо  и
независимо, и  я  со страхом почувствовал в  этой  сухости  и  независимости
действительно нечто прежнее. -- Просто ты опять стал ревновать меня.
     -- Почему же стал опять ревновать?
     -- Не знаю.
     -- Нет, знаешь.  Потому что  ты опять стала  отдаляться от меня,  опять
желаешь нравиться, принимать мужские восторги.
     Она неприязненно улыбнулась:
     -- Не  тебе бы говорить об  этом.  Ты  вот  всю зиму не  расстаешься  с
Черкасовой.
     Я покраснел.
     -- Уж и не расстаешься! Точно я виноват, что она бывает тамже, где и мы
с тобой. Мне больней  всего то, что  ты стала как-то менее свободна со мной,
точно у тебя образовалась какая-то тайна от меня. Скажи прямо: какая? Что ты
таишь в себе?
     -- Что таю? -- отвечала она. -- Грусть, что уж нет нашей прежней любви.
Но что ж об этом говорить ...
     И, помолчав, прибавила:
     -- А что до маскарада, то я готова и совсем отказаться быть на нем, раз
это тебе  неприятно. Только уж  очень  ты строг ко  мне,  каждую  мою  мечту
называешь пошлостью, всего  лишаешь меня, а сам себе ни в чем не отказываешь
...
     {378} Весной и летом я опять не мало странствовал. В начале осени снова
встретился с Черкасовой (с которой до той  поры  у меня действительно ничего
не было) и узнал, что она переселяется в Киев.
     --  Навсегда покидаю вас, милый друг,  -- сказала  она,  глядя  на меня
своими ястребиными глазами. -- Муж заждался меня там.  Хотите проводить меня
до Кременчуга? Только совершенно тайно,  разумеется.  Я там  должна провести
целую ночь в ожидании парохода...


        "XXIX"

     Это было в ноябре, я до сих пор вижу и чувствую эти неподвижные, темные
будни в  глухом  малорусском  городе,  его  безлюдные  улицы  с  деревянными
настилками по  узким тротуарам и с черными садами за заборами, голую  высоту
тополей на  бульварах,  пустой  городской  сад  с  забитыми  окнами  летнего
ресторана, влажный воздух этих дней,  кладбищенский запах лиственного тления
-- и  мои тупые, бесцельные блуждания по этим улицам, по этому саду, мои все
одни  и  те же мысли и воспоминания...  Воспоминания -- нечто  столь тяжкое,
страшное, что существует даже особая молитва о спасении от них.
     В какой-то  роковой час ее тайные муки, о которых  она только временами
проговаривалась, охватили  ее  безумием. Брат Георгий вернулся в тот день со
службы поздно, я еще  поздней, --  и она знала, что мы поздно придем, управа
опять готовилась к годовому земскому  собранию, -- она одна оставалась дома,
несколько дней  не выходила, как  всегда каждый месяц, и, как  всегда в  эту
пору,  была не  совсем такая, как обычно.  Она, верно,  долго  полулежала на
тахте в нашей спальне,  поджав под  себя, по  своей  привычке,  ноги,  много
курила,  -- она стала с  некоторого времени курить, не слушая  моих просьб и
требований бросить это  столь  не шедшее  к  ней занятие, --  все  смотрела,
должно  быть, перед собою, потом вдруг встала, без  помарок написала  мне на
клочке  несколько  строк, которые  брат,  воротясь,  нашел на туалете в этой
{380} опустевшей  спальне, и кинулась собирать  кое-что из  своих  вещей  --
прочее  просто бросила -- и  это прочее, как попало  раскиданное, я долго не
имел  потом  решимости собрать и спрятать куда-нибудь.  Ночью  она  была уже
далеко, в пути домой, к отцу... Отчего я тотчас же не погнался за ней?
     Может  быть,  от  стыда  и  оттого,  что  уже  хорошо  знал  теперь  ее
непреклонность  в иные минуты жизни. А в ответ  на  мои  телеграммы и письма
пришло в конце  концов только два слова: "Дочь моя уехала  и местопребывание
свое запретила сообщать кому бы то ни было".
     Неизвестно,  что было  бы со мной в первое  время, не  будь возле  меня
брата (при всей его беспомощности, растерянности). Те несколько  строк,  что
она  написала  в  объяснение своего бегства, он  не сразу передал  мне,  все
сперва подготовлял меня,  -- и с большой неловкостью,  --  наконец  решился,
скупо заплакал и подал. На клочке было  написано твердым почерком:  "Не могу
больше видеть, как ты все  дальше и  дальше уходишь от меня,  не в состоянии
продолжать переносить оскорбления, которые ты без конца и все чаще  наносишь
моей любви, не могу убить ее в себе, но не могу и  не понимать,  что я дошла
до последнего предела унижения, разочарования  во всех своих глупых надеждах
и мечтах, молю Бога, чтобы Он дал тебе  сил пережить наш разрыв, забыть меня
и быть счастливым в своей  новой, уж совсем свободной жизни..." Я прочел все
это  одним   взглядом   и   довольно  нагло   сказал,  чувствуя,  что  земля
проваливается  у  меня  под  ногами  и  кожа  на  лице  и  голове  леденеет,
стягивается:
     --   Что   ж,   этого   надо  было   ожидать,   обычная  история,   эти
"разочарования"!
     После этого я имел мужество пройти в спальню и с равнодушным видом лечь
на  тахту.  В сумерки брат осторожно заглянул ко мне -- я притворился, {381}
что  сплю.  Терявшийся во всяких  несчастиях  и,  подобно  нашему  отцу,  не
выносивший   их,  он  поспешил  поверить,  что   я  действительно   сплю,  и
воспользовался необходимостью опять быть в этот вечер на заседании в управе,
тихо оделся и ушел...
     Думаю, что я не застрелился в эту ночь только потому, что твердо решил,
что все равно застрелюсь не нынче, так завтра. Когда в комнате посветлело от
лунной млечности за окном в саду, я вышел в столовую, зажег там лампу, выпил
у  буфета  один чайный  стакан водки,  другой... Выйдя  из дому, я пошел  по
улицам, -- они были  страшны: немо, тепло, сыро, всюду вокруг, в голых садах
и  среди  тополей  бульвара,  густо  стоит белый  туман,  смешанный с лунным
светом... Но вернуться домой, зажечь в спальне свечу и увидать при ее темном
свете  все  эти  разбросанные  чулки,  туфли,  летние  платья  и тот пестрый
халатик, под которым  я,  бывало, обнимал  ее перед сном, целуя ее поднятое,
отдающееся  лицо, чувствуя ее теплое дыхание, было еще страшнее. Спастись от
этого ужаса исступленными слезами  можно было  только с  ней, перед  ней,  а
ее-то и не было.
     Потом  была другая  ночь.  Тот  же скудный  свет  свечи  в  неподвижном
молчании  спальни. За черными  окнами  ровно  кипит  в темноте  ночной дождь
глухой  осени. Я лежу и смотрю в передний угол --  в его треугольнике  висит
старая икона, на которую она молилась перед сном: старая, точно литая доска,
с лицевой  стороны крашеная  киноварью, и на этом лаково-красном  поле образ
Богоматери  в  золотом  одеянии,  строгой  и скорбной, --  большие,  черные,
запредельные   глаза  в  темном   ободке.  Страшный   ободок!  И   страшное,
кощунственное соединение в мыслях: Богоматерь  -- и она, этот образ -- и все
то женское, что разбросала она тут в безумной торопливости бегства.
     {382} Потом прошла  неделя, другая, месяц. Я давно отказался от службы,
никуда не  показывался  на люди. Я одолевал  воспоминание  за воспоминанием,
день  за  днем,  ночь  за  ночью  --  и мне все  почему-то думалось: вот так
когда-то, где-то,  какие-то  славянские  мужики "волоком"  переволакивали  с
ухаба на ухаб по лесным дорогам свои обремененные тяжкой кладью ладьи.

        "XXX   "

     Я еще с месяц  мучился  ее вездесущим присутствием  в доме и  в городе.
Наконец,  почувствовал, что нет больше сил выносить эту муку, и решил уехать
в Батурине -- прожить там некоторое время, не загадывая о будущем.
     Было  очень странно войти в двинувшийся  вагон,  наспех обняв  брата  в
последний раз, -- войти и сказать себе:  ну, вот, опять свободен, как птица!
Был темный зимний вечер без снега, вагон гремел в сухом воздух