Иван Бунин.
        Жизнь Арсеньева



---------------------------------------------------------------
     OCR Nina & Leon Dotan (10.2002) ldnleon@yandex.ru
     ldn-knigi.narod.ru, ldn-knigi.russiantext.com Ў ldn-knigi.russiantext.com
---------------------------------------------------------------





     Юность








     ПЕРВОЕ ПОЛНОЕ ИЗДАНИЕ







        "ИЗДАТЕЛЬСТВО ИМЕНИ ЧЕХОВА"
     Нью-Йорк
     1952







     Copyright 1952
     By IVAN BUNIN
     Printed in the United State of America

        "ТОГО ЖЕ АВТОРА"


        "ПЕРЕВОДЫ В СТИХАХ:"

     Песнь о Гайавате Лонгфелло.
     Четыре фрагмента из "Золотой легенды" Лонгфелло.
     Годива Теннисона.
     Три мистерии Байрона (Каин, Манфред, Небо и Земля)

        "ОРИГИНАЛЬНЫЕ СТИХИ И ПРОЗА:"

     Освобождение Толстого (Жизнь и учение).
     Темные аллеи (сборник рассказов)
        "Воспоминания."
        "Избранные стихи."

        "КНИГА ПЕРВАЯ"

        "I"

     "Вещи и дела,  аще  не  написанiи  бываютъ,  тмою  покрываются и  гробу
безпамятства предаются, написавшiи же яко одушевленiи ..."
     Я родился полвека тому назад, в средней России,  в деревне, в отцовской
усадьбе.
     У нас нет чувства своего начала и конца. И очень жаль, что мне сказали,
когда именно я родился. Если бы не сказали, я  бы теперь и понятия не имел о
своем  возрасте, -- тем более, что я еще совсем не ощущаю его бремени, -- и,
значит,  был  бы избавлен от  мысли,  что мне будто бы полагается лет  через
десять или двадцать умереть. А родись я и живи на необитаемом  острове, я бы
даже и о самом  существовании смерти не подозревал. "Вот было бы счастье  !"
-- хочется прибавить мне. Но кто  знает? Может быть, великое несчастье. Да и
правда  ли,  что  не подозревал бы? Не рождаемся ли  мы с чувством смерти? А
если нет, если бы не подозревал, любил ли бы я жизнь так, как люблю и любил?
     О роде  Арсеньевых, о его происхождении мне почти ничего  не  известно.
Что  мы вообще знаем! Я  знаю только то, что в Гербовнике род наш  отнесен к
тем,  "происхождение  коих теряется  во  мраке  времен".  Знаю, что  род наш
"знатный, хотя и захудалый" и что я всю {8} жизнь чувствовал эту  знатность,
гордясь и радуясь, что я не из тех, у кого  нет ни рода, ни племени. В Духов
день призывает Церковь за литургией "сотворить память всем от века умершим".
Она возносит в этот день прекрасную и полную глубокого смысла молитву:
     -- Вси рабы Твоя,  Боже,  упокой во дворех Твоих и в недрех Авраама, --
от  Адама даже до  днесь послужившая Тебе чисто отцы и  братiи наши, други и
сродники!
     Разве случайно сказано здесь о служении? И разве не радость чувствовать
свою связь,  соучастие "с отцы  и  братiи наши, други и  сродники",  некогда
совершавшими  это  служение? Исповедовали наши древнейшие пращуры учение  "о
чистом,  непрерывном  пути  Отца  всякой  жизни",  переходящего от  смертных
родителей к смертным чадам  их --  жизнью бессмертной, "непрерывной", веру в
то,  что это  волей Агни  заповедано  блюсти  чистоту, непрерывность  крови,
породы, дабы не был "осквернен", то есть прерван этот "путь", и что с каждым
рождением  должна  все более  очищаться кровь рождающихся  и  возрастать  их
родство, близость с ним, единым Отцом всего сущего.
     Среди моих  предков  было, верно,  не  мало  и  дурных. Но  все  же  из
поколения в поколение наказывали мои предки друг другу помнить и блюсти свою
кровь: будь достоин во  всем своего благородства. И как передать те чувства,
с которыми я  смотрю порой  на  наш родовой  герб? Рыцарские доспехи, латы и
шлем с страусовыми перьями. Под ними щит. И на лазурном поле его, в середине
-- перстень, эмблема верности и вечности, к которому сходятся сверху и снизу
своими остриями три рапиры с крестами-рукоятками.
     В стране, заменившей мне родину, много есть городов, подобных тому, что
дал  мне  приют,  некогда  {9}  славных,   а  теперь  заглохших,  бедных,  в
повседневности живущих  мелкой жизнью. Все же над этой жизнью всегда -- и не
даром -- царит какая-нибудь серая башня времен  крестоносцев, громада собора
с бесценным порталом, века  охраняемым  стражей  святых изваяний, и петух на
кресте, в небесах, высокий Господний глашатай, зовущий к небесному Граду.


        "II"

     Самое   первое  воспоминание   мое  есть  нечто  ничтожное,  вызывающее
недоумение. Я  помню большую, освещенную предъосенним  солнцем комнату,  его
сухой блеск над косогором,  видным  в окно, на юг... Только  и всего, только
одно  мгновенье! Почему именно  в этот день и час, именно в эту минуту и  по
такому пустому поводу впервые в жизни вспыхнуло мое сознание столь ярко, что
уже явилась возможность действия  памяти? И  почему  тотчас  же после  этого
снова надолго погасло оно?
     Младенчество свое я вспоминаю с печалью.  Каждое младенчество печально:
скуден  тихий мир, в котором грезит жизнью еще  не совсем  пробудившаяся для
жизни,  всем и всему еще  чуждая, робкая и нежная  душа. Золотое, счастливое
время! Нет, это время несчастное, болезненно-чувствительное, жалкое.
     Может быть, мое младенчество  было  печальным в  силу некоторых частных
условий? В самом деле, вот хотя бы то, что рос я в  великой глуши. Пустынные
поля, одинокая усадьба среди них... Зимой  безграничное снежное  море, летом
-- море хлебов, трав и цветов... И вечная  тишина этих полей, их  загадочное
молчание... Но грустит ли  в тишине, в  глуши какой-нибудь сурок, жаворонок?
Нет,  они  ни  о чем  не спрашивают,  ничему не  дивятся, не  чувствуют  той
сокровенной   души,  которая  всегда  чудится   человеческой  душе  в  мире,
окружающем ее, не  знают ни  зова пространств,  ни  бега времени. А я  уже и
тогда  знал все  это. Глубина неба,  даль полей говорили мне  о чем-то ином,
{11}  как  бы существующем помимо  их, вызывали  мечту  и тоску о чем-то мне
недостающем, трогали непонятной любовью и нежностью неизвестно к кому и чему
...
     Где были люди в это  время? Поместье  наше называлось хутором, -- хутор
Каменка, --  главным  имением  нашим считалось  задонское,  куда отец уезжал
часто и надолго, а на хуторе хозяйство было небольшое, дворня малочисленная.
Но все же люди были, какая-то жизнь все же шла. Были  собаки,  лошади, овцы,
коровы, работники,  были кучер, староста, стряпухи, скотницы, няньки, мать и
отец, гимназисты братья, сестра Оля, еще качавшаяся в люльке ...
     Почему же остались в моей памяти только минуты полного одиночества? Вот
вечереет летний день. Солнце уже за домом, за садом, пустой, широкий двор  в
тени, а я (совсем, совсем один в мире) лежу на его зеленой холодеющей траве,
глядя в бездонное синее небо, как в  чьи-то дивные  и родные глаза, в  отчее
лоно  свое.  Плывет  и,  круглясь,  медленно меняет очертания,  тает в  этой
вогнутой  синей бездне высокое,  высокое белое облако ... Ах, какая  томящая
красота! Сесть бы  на это облако и плыть, плыть на нем в этой жуткой высоте,
в  поднебесном  просторе,  в   близости  с  Богом  и  белокрылыми  ангелами,
обитающими где-то там, в этом горнем мире! Вот я за усадьбой,  в поле. Вечер
как будто все тот же -- только тут еще блещет низкое солнце  -- и все так же
одинок я в мире. Вокруг меня, куда ни кинь взгляд, колосистые ржи, овсы, а в
них, в густой чаще склоненных стеблей, -- затаенная  жизнь перепелов. Сейчас
они  еще  молчат  да и  все молчит,  только  порой загудит, угрюмо  зажужжит
запутавшийся в колосьях хлебный рыжий жучок. Я освобождаю его и с жадностью,
с  удивленьем  разглядываю:  что это  такое, кто он, этот рыжий жук,  где он
живет, куда и  зачем  летел, что он думает и чувствует? Он сердит, серьезен:
возится в пальцах, шуршит жесткими {12} надкрыльями, из-под которых выпущено
что-то тончайшее,  палевое, --  и вдруг щитки  этих  надкрылий  разделяются,
раскрываются,  палевое  тоже  распускается,  --  и  как  изящно!  --  и  жук
подымается в воздух,  гудя уже с  удовольствием, с облегчением,  и  навсегда
покидает меня, теряется  в небе, обогащая  меня новым чувством:  оставляя во
мне грусть разлуки...
     А не  то  вижу я  себя в  доме  и  опять  в  летний  вечер  и  опять  в
одиночестве. Солнце  скрылось  за притихший сад, покинуло пустой зал, пустую
гостиную,  где оно радостно блистало весь  день: теперь только последний луч
одиноко  краснеет в углу на паркете,  меж высоких ножек какого-то старинного
столика, -- и, Боже, как мучительна его  безмолвная  и печальная прелесть! А
поздним вечером,  когда  сад уже  чернел за  окнами  всей своей таинственной
ночной чернотой, а я лежал  в темной  спальне в своей  детской кроватке, все
глядела на меня  в окно, с высоты, какая-то тихая звезда... Что надо было ей
от меня? Что она мне без слов говорила, куда звала, о чем напоминала?


        "III"

     Детство  стало понемногу  связывать  меня с  жизнью, -- теперь  в  моей
памяти  уже  мелькают  некоторые  лица,  некоторые картины  усадебного быта,
некоторые события...
     Из этих событий на первом  месте стоит  мое первое в жизни путешествие,
самое далекое и  самое необыкновенное  из всех моих последующих путешествий.
Отец  с  матерью  отправились  в ту  заповедную страну,  которая  называлась
городом,  и  взяли   меня   с  собой.   Тут   я  впервые  испытал   сладость
осуществляющейся мечты, а  вместе с  тем и страх, что  она почему-нибудь  не
осуществится. Помню до сих пор, как я томился, стоя среди двора на солнечном
припеке и глядя на тарантас, который еще  утром выкатили из каретного сарая:
да когда  же  наконец  запрягут,  когда  кончатся все  эти  приготовления  к
отъезду? Помню, что ехали мы целую вечность, что  полям,  каким-то  лощинам,
проселкам, перекресткам не было счета  и что в  дороге случилось вот что:  в
одной лощине, --  а  дело  было уже  к вечеру и места были очень  глухие, --
густо   рос  дубовый   кустарник,   темно-зеленый   и  кудрявый,   и  по  ее
противоположному склону пробирался среди  кустарника "разбойник",  с топором
засунутым за  пояс,  -- самый,  может быть, таинственный  и страшный из всех
мужиков,  виденных мной не только до той поры, но и вообще за всю мою жизнь.
Как въехали мы в город, не помню. Зато как помню городское утро! Я висел над
пропастью, в узком ущельи из огромных,  никогда мною не виданных домов, меня
ослеплял  блеск солнца,  стекол, {14}  вывесок,  а надо  мной  на  весь  мир
разливался  какой-то  дивный  музыкальный  кавардак: звон, гул  колоколов  с
колокольни Михаила Архангела,  возвышавшейся надо  всем в таком  величии,  в
такой  роскоши,  какие  и не снились римскому храму Петра, и такой громадой,
что уже никак не могла поразить меня впоследствии пирамида Хеопса.
     Всего  же поразительнее  оказалась в городе  вакса. За всю мою жизнь не
испытал  я от вещей, виденных мною на земле, --  а я видел много! --  такого
восторга,  такой  радости, как  на  базаре  в  этом городе,  держа  в  руках
коробочку  ваксы. Круглая коробочка  эта была из простого лыка,  но  что это
было за лыко и с какой несравненной художественной ловкостью была сделана из
него  коробочка!   А  самая  вакса!  Черная,  тугая,  с  тусклым  блеском  и
упоительным спиртным запахом!  А  потом  были  еще две великих  радости: мне
купили сапожки с красным  сафьяновым ободком на голенищах, про которые кучер
сказал  на  весь  век запомнившееся  мне  слово:  "в аккурат сапожки!"  -- и
ременную  плеточку с свистком в рукоятке... С  каким блаженным чувством, как
сладострастно  касался  я и этого сафьяна  и  этой упругой, гибкой  ременной
плеточки! Дома,  лежа  в своей  кроватке, я  истинно замирал от счастья, что
возле  нее стоят мои  новые  сапожки, а под  подушкой спрятана  плеточка.  И
заветная звезда  глядела  с  высоты в окно  и говорила:  вот  теперь уже все
хорошо, лучшего в мире нет и не надо!
     Эта поездка, впервые раскрывшая мне радости земного бытия, дала мне еще
одно глубокое впечатление.  Я испытал его на возвратном пути. Мы  выехали из
города  в   предвечернее  время,  проехали  длинную  и  широкую  улицу,  уже
показавшуюся  мне  бедной  по  сравненью  с той, где была наша  гостиница  и
церковь Михаила Архангела, проехали какую-то обширную площадь, и перед  нами
опять  открылся вдали {15} знакомый мир  -- поля, их  деревенская простота и
свобода.  Путь наш  лежал прямо на запад, на закатное солнце, и вот вдруг  я
увидел, что есть еще один человек,  который тоже  смотрит на него и на поля:
на  самом  выезде из города высился необыкновенно  огромный  и необыкновенно
скучный желтый дом, не имевший совершенно ничего общего ни с одним из доселе
виденных мною домов, -- в нем было великое  множество  окон  и в каждом окне
была  железная  решетка, он был окружен высокой  каменной стеной,  а большие
ворота в этой стене были наглухо заперты, --  и стоял за решеткой в одном из
этих окон человек в кофте из серого сукна и  в такой же бескозырке, с желтым
пухлым лицом, на котором выражалось нечто такое сложное и тяжкое, чего я еще
тоже отроду не видывал на  человеческих лицах:  смешение  глубочайшей тоски,
скорби,  тупой  покорности  и  вместе с  тем  какой-то  страстной и  мрачной
мечты... Конечно, мне объяснили, какой  это был  дом и кто был этот человек,
это  от отца  и матери  узнал я о существовании на свете  того особого сорта
людей, которые называются  острожниками, каторжниками, ворами, убийцами.  Но
ведь слишком скудно знание,  приобретаемое нами за нашу личную краткую жизнь
-- есть  другое, бесконечно более богатое, то, с  которым мы рождаемся.  Для
тех  чувств,  которые возбудили  во  мне  решетка  и  лицо  этого  человека,
родительских объяснений было слишком  мало: я сам почувствовал,  сам угадал,
при помощи своего собственного знания, особенную, жуткую  душу  его. Страшен
был  мужик,  пробиравшийся  по  дубовым кустарникам  в  лощине, с топором за
подпояской. Но то был разбойник, -- я ни минуты  не сомневался в этом, -- то
было  нечто очень страшное, но и чарующее, сказочное. Этот же острожник, эта
решетка...





        "IV"

     Дальнейшие мои воспоминания о моих первых годах на земле более обыденны
и точны,  хотя все так же скудны,  случайны,  разрозненны: что, повторяю, мы
знаем, что помним, -- мы, с трудом вспоминающие порой даже вчерашний день!
     Детская  душа моя начинает  привыкать к своей новой обители, находить в
ней  много прелести  уже  радостной,  видеть красоту  природы уже без  боли,
замечать  людей  и  испытывать  к  ним  разные, более или менее сознательные
чувства.
     Мир для меня все еще ограничивается усадьбой, домом  и самыми близкими.
Вот я уже не только заметил и почувствовал отца,  его  родное существование,
но  и  разглядел  его,   сильного,  бодрого,  беспечного,  вспыльчивого,  но
необыкновенно отходчивого, великодушного, терпеть  не  могшего  людей  злых,
злопамятных. Я стал интересоваться им и вот уже кое-что узнал о нем: то, что
он  никогда  ничего не делает,  -- он, и правда,  проводил  свои  дни  в той
счастливой  праздности,  которая  была  столь  обычна тогда  не  только  для
деревенского дворянского существования, но  и вообще для  русского;  что  он
всегда  очень оживляется перед обедом и весел за  столом;  что,  проснувшись
после обеда, он любит сидеть у раскрытого  окна и пить очаровательно-шипящую
и  восхитительно-колющую  в нос воду  с кислотой и  содой  и что  он  всегда
внезапно ловит меня в это время, сажает на колени, тискает и целует, а затем
так же  внезапно  ссаживает,  не  любя  {17}  ничего  длительного...  Я  уже
чувствовал к нему не только расположенье, но временами и радостную нежность,
он  мне  уже  нравился, отвечал моим  уже  слагающимся вкусам своей отважной
наружностью,  прямотой  переменчивого характера, больше  же всего,  кажется,
тем, что был он когда-то на войне в каком-то Севастополе, а теперь  охотник,
удивительный стрелок, -- он попадал в  двугривенный, подброшенный  в воздух,
-- и так хорошо,  задушевно,  а когда нужно, так ловко, подмывающе играет на
гитаре песни, какие-то старинные, счастливых дедовских времен...
     Заметил  я  наконец  и няньку нашу, то есть осознал присутствие в доме,
какую-то  особую близость к  нашей детской этой  большой, статной и властной
женщины, которая,  хотя и называет  себя постоянно  нашей холопкой, есть  на
самом деле член нашей семьи, а  ссорится (и довольно часто) с нашей  матерью
лишь потому, что это совершенно  необходимо в силу их любви  друг к другу  и
потребности после ссоры через некоторое время заплакать и помириться. Братья
были совсем  не ровесники  мне,  они жили тогда  уже какой-то своей  жизнью,
приезжали  к  нам  только  на  каникулы;  зато у меня оказалось  две сестры,
которых  я тоже наконец осознал  и по-разному, но одинаково тесно соединил с
своим  существованием: я  нежно полюбил смешливую  синеглазую Надю,  которая
заняла свою  очередь в люльке,  и незаметно  стал  делить  все  свои игры  и
забавы,  радости и  горести, а порой  и  самые сокровенные мечты  и  думы  с
черноглазой  Олей, девочкой горячей, легко, как отец, вспыхивающей,  но тоже
очень доброй, чувствительной, вскоре сделавшейся моим верным другом.  Что до
матери, то, конечно,  я заметил и понял ее прежде  всех. Мать  была для меня
совсем особым существом среди  всех прочих, нераздельным с моим собственным,
я заметил, почувствовал ее, вероятно, тогда же, когда и себя самого...
     {18} С матерью связана самая горькая любовь всей моей жизни.
     Все и все, кого любим  мы, есть  наша мука, --  чего  стоит  один  этот
вечный страх  потери любимого!  А  я с младенчества  нес великое бремя  моей
неизменной любви  к ней,  --  к той, которая, давши мне жизнь,  поразила мою
душу  именно  мукой, поразила тем более, что, в силу любви, из коей состояла
вся ее душа, была она и воплощенной  печалью: сколько слез видел  я ребенком
на ее глазах, сколько горестных песен слышал из ее уст!
     В  далекой  родной земле,  одинокая,  на  веки  всем миром  забытая, да
покоится она в мире и да будет во веки благословенно ее бесценное имя. Ужели
та,  чей  безглазый череп,  чьи  серые  кости  лежат теперь  где-то  там,  в
кладбищенской роще  захолустного  русского  города,  на  дне уже  безымянной
могилы,  ужели это она, которая некогда качала меня на руках? "Пути Мои выше
путей ваших и мысли Мои выше мыслей ваших".


        "V"

     Так  постепенно миновало мое младенческое одиночество.  Помню:  однажды
осенней ночью я почему-то проснулся и  увидал легкий и таинственный полусвет
в комнате, а в большое незавешенное окно -- бледную и грустную осеннюю луну,
стоявшую  высоко,  высоко  над  пустым  двором  усадьбы,  такую  грустную  и
исполненную  такой неземной  прелести от своей грусти  и своего одиночества,
что и мое сердце сжали какие-то  несказанно-сладкие  и горестные чувства, те
самые как будто,  что испытывала и она,  эта осенняя бледная луна.  Но я уже
знал,  помнил, что я  не один в мире, что я сплю в отцовском кабинете,  -- я
заплакал,  я  позвал,  разбудил  отца... Постепенно  входили в мою  жизнь  и
делались ее неотделимой частью люди.
     Я уже заметил, что на свете, помимо лета, есть  еще осень, зима, весна,
когда из  дому  можно выходить только изредка. Однако я сперва  не запоминал
их,  -- в детской душе остается больше всего яркое, солнечное, --  и поэтому
мне  теперь  вспоминается,  кроме  этой осенней  ночи, всего  две-три темных
картины,  да и то потому, что были они  не  обычны: какой-то  зимний вечер с
ужасным и очаровательным снежным ураганом за стенами, -- ужасным потому, что
все говорили, что это всегда так бывает "на Сорок Мучеников", очаровательным
же по той причине,  что, чем ужаснее бился ветер в стены, тем приятнее  было
чувствовать себя за их защитой, в тепле, в уюте; потом какое-то зимнее утро,
когда  случилось  нечто действительно замечательное: проснувшись, мы увидали
странный {20} сумрак в доме,  увидали, что со двора застит  что-то белесое и
невероятно  грома