е. Я устроился
со своим  чемоданчиком  в углу  возле двери, сидел  и  вспоминал,  как любил
повторять при ней польскую пословицу: "человек создан для счастья, как птица
для полета" -- и упорно смотрел в черное окно гремящего вагона, чтобы  никто
не видел моих слез.  Ночь  до Харькова... И та, другая, ночь -- от Харькова,
два года тому назад: весна, рассвет, ее крепкий сон в светлеющем вагоне... Я
напряженно  сидел  в сумраке под фонарем,  среди тяжкой  и  грубой  вагонной
тесноты, и ждал одного -- утра, людей, их движения, стакана горячего кофе на
харьковском вокзале...
     Потом  был  Курск, тоже  памятный:  весенний полдень, завтрак  с ней на
вокзале, ее радость:  "В первый раз в жизни завтракаю на вокзале!" Теперь, к
вечеру серого и  жесткого  морозного  дня  перед  этим  вокзалом  стоял  наш
непомерно длинный  и необыкновенно будничный пассажирский поезд, бесконечная
стена   третьеклассных   вагонов,   больших   тяжелых,   какими   отличалась
Курско-Харьково-Азовская  железная  дорога.   Я  вышел,  посмотрел.  Паровоз
чернеет  так  {384}  далеко  впереди,  что  едва  виден.  С подножек  поезда
соскакивают люди  с чайниками в руках, -- все одинаково противные, -- спешат
в буфет за кипятком.  Вышли и мои соседи по вагону:  равнодушный, утомленный
своей  нездоровой полнотой купец в желтой лисьей шубе и  страшно живой  и ко
всему любопытный малый, простонародная сухость лица и губ которого весь день
вызывала  во мне отвращение.  Он бросает на меня подозрительный взгляд, -- я
тоже весь день привлекал к себе его внимание: все, мол, что-то сидит, молчит
этот не то  барчук, не то  кто его знает  кто! -- однако, предупреждает меня
дружелюбной скороговоркой:
     --  Имейте  в  виду,  тут  завсегда   жареных  гусей  продают,  дешевка
баснословная!
     Я стою, думая о буфете, куда не могу пойти, -- там тот стол, за которым
мы когда-то сидели с ней. Пахнет уже крутой русской зимой,  хотя снегу и тут
еще нет. Какая  могила ждет меня  там,  в Батурине! Старость отца  и матери,
увядание  моей несчастной сестры, нищая усадьба,  нищий  дом, голый,  низкий
сад, по которому дует ледяной ветер,  зимний лай собак, -- зимой, когда дует
вот такой ветер, он какой-то особенный, ненужный, пустынный ... Хвост поезда
тоже  бесконечен.  Напротив, за  барьером  платформы,  высятся  метлы  голых
тополей, за тополями, на мерзлой булыжной мостовой, ждут седоков захолустные
извозчики,  вид  которых  без слов  говорит  о  тоске,  о  скуке  того,  что
называется   Курском.  Под  тополями  стоят   на   платформе   закутанные  и
подпоясанные  концами шалей бабы  с посиневшими от  стужи  лицами,  угодливо
кричат,  зазывают  --  продают  этих  самых  баснословных  гусей,  огромных,
ледяных, в пупырчатой коже.  Те, что уже запаслись кипятком,  бодро  бегут с
вокзала  назад,  в  теплые  вагоны,  с  удовольствием зябнут,  с  ернической
веселостью торгуются  на бегу с {385} бабами ... Наконец с адской мрачностью
взревывает вдали паровоз, угрожая мне дальнейшим путем ... Безвыходней всего
было то, что я  не  знал, куда она скрылась. Если бы не это,  я бы превозмог
всякий стыд, давно бы настиг ее где-нибудь и какой угодно ценой вернул себе,
-- дикий поступок ее был несомненно припадком безумия, раскаяться  в котором
ей мешает тоже только стыд.
     Мое новое возвращение под отчий кров было уже не похоже на то, что было
три  года тому назад. На  все я  смотрел  теперь  другими  глазами. И  все в
Батурине  оказалось  еще хуже,  чем  я  представлял себе  в  дороге:  убогие
лозиновые избы  деревни, дикарские лохматые  собаки и дикарские  обледенелые
водовозки  возле  порогов, вросших  в  железную грязь, клочи этой  грязи  по
проезду  к усадьбе, пустой двор перед угрюмым домом с печальными  окнами,  с
нелепо-высокой и  тяжкой  крышей времен дедов и  прадедов и двумя темными от
навесов крыльцами, дерево которых сизо от древности -- все  старое, какое-то
заброшенное,  бесцельное  --  и  бесцельный  холодный  ветер  гнет  верхушку
заветной ели, торчащей из-за  крыши  дома, из  жалкого в своей зимней наготе
сада...  В  быту  дома я  нашел переход уже к грубой бедности --  замазанные
глиной трещины печей, полы для тепла постланы мужицкими попонами ...
     Один  отец  старался  держаться   как-бы  в  противовес  всему   этому:
похудевший,  уменьшившийся,  совсем  седой, он был теперь всегда чисто брит,
гладко причесан, одет  не с прежней небрежностью, --  мучительно было видеть
эту подтянутость старости и бедности, -- держался (очевидно, ради меня, ради
моего  позора  и  несчастья) бодрее  и  веселее  всех. Раз он сказал,  держа
папиросу дрожащей, уже высохшей рукой, глядя на меня с нежной грустью:
     -- Ну, что-ж, друг мой, все законно -- и все треволнения, все горести и
радости  молодости,  и мир, {386} покой  старости... Как это? --  сказал он,
засмеявшись глазами: -- "мирны наслажденья", черт бы их побрал совсем:
     Мы в сей глуши уединенья,
     Дыша свободою полей,
     В смиренной хижине своей,
     Вкушаем мирны наслажденья...

     Когда вспоминаю  отца, всегда  чувствую раскаяние -- все  кажется,  что
недостаточно ценил и любил  его. Всякий раз чувствую вину,  что слишком мало
знаю его жизнь, особенно молодость, -- слишком  мало заботился  узнавать ее,
когда  можно было! И все стараюсь и не могу понять полностью,  что он был за
человек,  --  человек  совсем  особого века и особого племени,  удивительный
какой-то бесплодной и совершенно чудесной в своей легкости и разнообразности
талантливостью  всей  своей  натуры,  живого  сердца  и  быстрого  ума,  все
понимавших,  все  схватывавших с  одного  намека, соединявший в  себе редкую
душевную  прямоту и  душевную  сокровенность,  наружную простоту характера и
внутреннюю сложность  его, трезвую  зоркость глаза и  певучую  романтичность
сердца. В ту зиму мне было  двадцать лет,  а  ему шестьдесят. Как-то даже не
верится: мне было когда-то двадцать  лет, и только еще расцветали, не взирая
ни на что, мои молодые силы!
     А у него  вся жизнь была уже позади. И  вот, никто в ту зиму не понимал
так, как он, что у меня на душе,  и, верно,  никто не  чувствовал так  этого
соединения  в  ней скорби и молодости. Мы сидели в тот  день в его кабинете.
Уже  лежал снег, был тихий и  скромный солнечный день, освещенный им снежный
двор  ласково  глядел  в  низкое   окно   кабинета,  теплого,   накуренного,
запущенного,  милого  мне  с детства этой  запущенностью  и уютностью, {387}
неизменностью своей простой обстановки, столь нераздельной для меня со всеми
привычками  и вкусами отца,  со всеми моими давними воспоминаниями о нем и о
себе.
     И он, сказав про  "мирны  наслажденья", отложил папиросу, снял со стены
старую гитару и стал играть что-то свое любимое, народное, и взгляд его стал
тверд и весел,  что-то тая в  себе в то же  время, -- в  лад нежному веселью
гитары,  с грустной усмешкой  бормотавшей о чем-то дорогом и утраченном  и о
том еще, что все в жизни все равно проходит и не стоит слез...
     Вскоре после  приезда я не выдержал, сорвался однажды с места,  кинулся
очертя голову в город -- и в тот же день вернулся  ни с  чем: в  дом доктора
меня просто не пустили. С дерзостью отчаяния выскочил я из извозчичьих санок
у знакомого, теперь страшного  подъезда, с ужасом взглянул на полузавешанные
окна столовой, где столько дней просидел я с нею когда то на диване,  -- тех
осенних,  первых наших  дней!  -- дернул  звонок...  Дверь  отворилась, и  я
очутился лицом к лицу с ее братом, который, бледнея, раздельно сказал мне:
     -- Отец не желает вас видеть. Она же, как вам известно, в отсутствии.
     Это  был  тот гимназист, что так бешено  носился в  ту осень  с Волчком
вверх и вниз  по лестнице.  Теперь передо мной стоял  мрачный, очень смуглый
юноша  в  белой  косоворотке  офицерского  образца,  в  высоких  сапогах,  с
пробивающимися  черными  усами,  с  непреклонно-злобным  взглядом  маленьких
черных глаз, от смуглости малахитово бледный.
     -- Уходите,  пожалуйста,  --  прибавил  он тихо, и видно было,  как под
косовороткой бьется его сердце.
     И все-таки  всю  зиму, каждый день, я упорно ждал от  нее письма, -- не
мог поверить, что она оказалась столь каменно-жестокой.

        "XXXI  "

     Весной того  же  года я узнал,  что она  приехала домой  с  воспалением
легких и в неделю умерла. Узнал и то, что это была ее воля -- чтобы скрывали
от меня ее смерть возможно дольше.
     У меня  сохранилась до сих пор та тетрадь в коричневом сафьяне, что она
купила  мне в подарок  из своего  первого месячного жалования: в день, может
быть, самый трогательный  за всю ее жизнь. На  заглавном листе  этой тетради
еще  можно прочесть те  немногие слова, что она  написала, даря ее мне, -- с
двумя ошибками, сделанными от волнения, поспешности, застенчивости...
     Недавно я видел ее во сне -- единственный раз за всю свою долгую  жизнь
без нее. Ей было столько же лет, как тогда, в пору нашей общей жизни и общей
молодости, но в лице ее уже была прелесть увядшей красоты. Она была худа, на
ней было что-то похожее на траур.

     Я видел ее смутно, но с  такой силой любви, радости, с такой телесной и
душевной близостью, которой не испытывал ни к кому никогда.

     1927-1929. 1933. Приморские Альпы.