олько отстанет,  ничего  не  поделаешь,  заедает
текучка, кто-то должен жертвовать собой, он был согласен жертвовать  собой
и не только собой, согласен возложить на себя ответственность,  сглаживать
трения...
   Нет, он не был ни честолюбцем, ни карьеристом, он не гнался за  высоким
окладом, ему хотелось лишь скорее уйти  от  этих  гальванометров,  формул,
экстремальных зон, от этого рискованного мира  опасных  маньяков,  которые
кичатся какими-то кривыми и оценивают человека по тому, как он разбирается
в их графиках. Он всего-навсего стремился туда, где нет неудачных  опытов,
и контрольных опытов, и загадочных результатов, где  он  будет  недосягаем
для выступающих на семинарах.
   Недоступен для Крылова и подобных ему типов.
   Они придут к нему на прием. Их можно не принять.
   Или выслушать с приветливой улыбкой и пообещать что-то неопределенное.
   Или переслать дальше и тут же позвонить: "К тебе явится один  тип,  так
учти, он немного того, тяжелый случай".
   А если не придут, можно вызвать. Пусть  посидят  в  приемной.  Тридцать
минут, сорок минут...
   Он  вышел  навстречу  Крылову  из-за  стола  -  новенький   современный
полированный  стол,  без  ящиков  -  простите,  что  задержал,  дела,   не
продохнуть - усадил в кресло -  пенопласт,  обитый  красной  тканью,  весь
кабинет  модерн  -  легкая  мебель,  солнечно,  просторно  -  новый  стиль
руководства. Кто вас разукрасил? Никак опять в аварию попали? Итак, Сергей
Ильич, вас не устраивает новое  назначение.  Мне  тоже  приятней  было  бы
сидеть в лаборатории, но что поделаешь, мы солдаты.  А  как  ваши  успехи?
Ничего не выходит? Какая жалость. Тогда придется ехать. Рад бы помочь вам,
но сие от меня не зависит. Боюсь, что докладывать академику Лихову о вашей
просьбе бесполезно, только хуже будет.
   Ах, как обходителен был Агатов, как скорбел он,  как  он  сочувствовал!
Увы, увы, придется сообщить в партком, пусть  общественность  скажет  свое
слово.


   Крылов должен был сидеть и слушать, и просить, и молчать. Сколько может
выдержать человек? Гораздо больше, чем ему кажется. Человек  может  много,
может все и еще столько же.
   Вечером  пришли  Бочкарев  и  Песецкий,  и  они  обсудили   создавшееся
положение. Они не были ни администраторами, ни политиками, ни психологами.
Они ни фига не смыслили в законах, но Песецкий доказал, что любая хитрость
-  это  в  конце  концов  наиболее  целесообразный  отбор   из   возможных
комбинаций.  Неужто  они,  современные  физики  и  математики,  не   могут
обшпокать какого-то Агатова! В  результате  тщательного  и  высоконаучного
анализа была выбрана следующая цепочка связи: Крылов -  Аникеев  -  Лихов.
Крылов тут же позвонил в Ленинград Аникееву. Прокряхтев  и  прозапинавшись
на  солидную  сумму,  он  установил,  что  Аникеев,  подобно  Бочкареву  и
Песецкому, не видит в его просьбе ничего безнравственного. Не то  чтоб  он
не был уверен в его удаче, но он считал, что Крылов  сам  знает,  что  ему
надо делать.
   Цепочка сработала: его вызвал Лихов.
   Снова в присутствии Агатова и начальника отдела кадров он  повторял  то
же самое, уже не заботясь о впечатлении, без особой  надежды  на  то,  что
Лихов поймет. От этого внутри была морозная ясность,  и  он  не  испытывал
никакого волнения, перед ним был не Лихов, а бритый большеголовый  старик,
у которого из ушей росли волосы.
   Лихов задал несколько вопросов по существу, говорить с ним было  легко,
и Крылов оживился, с удовольствием  выкладывал  подробности,  заспорил,  и
когда Лихов попробовал сослаться на Лангмюра, Крылов нетерпеливо фыркнул:
   - А, бросьте! Лангмюр, Лангмюр, как будто Лангмюр не может ошибаться. У
вашего Лангмюра тут чушь.
   - Однако... - Лихов властно постучал  пальцами  по  столу,  и  уши  его
побагровели. Агатов  знал,  что  Лихов  вспыльчив  и  крут,  и  предвкушал
предстоящую расправу, тем более что Крылов,  ничего  не  замечая,  пер  на
рожон, он забрался коленями на кресло, перегнулся через стол, и рисовал  в
блокноте Лихова кривую Лангмюра и свою кривую, и требовательно кричал:
   - Видите, фактически какая разница! На два порядка. Понятно вам?
   И вместо того чтобы выгнать его, Лихов досадливо поскреб затылок. Потом
сказал, подмигнув:
   - Но ведь и Аркадий Борисович свое дело знает.
   - Да, - сказал Крылов.
   - Мне про вас рассказывал Аникеев. - Лихов помолчал и добавил: - Агатов
тоже докладывал. - И опять по его тону нельзя было понять, на чьей стороне
он.
   - Вы уверены, что вам удастся найти решение?
   Крылов со вздохом уселся обратно в кресло.
   - Нет. Не ручаюсь.
   - Это правильно. А если мы вас все же отправим в Киргизию?
   - Я не поеду.
   - А что будете делать?
   - Буду решать эту штуку.
   - А у вас не будет получаться.
   - А я буду ее решать.
   Лихов обернулся к Агатову и сказал:
   - Я вчера был на опытном заводе. Там зарплату получали. Лежит на  столе
пачка денег, каждый подходит и отсчитывает себе. Крылов, вы считаете,  что
есть возможность доказать?
   - Да, - сказал Крылов.
   Агатов предостерегающе покачал головой.
   - А вы знаете, Яков Иванович, я установил, почему указатель не работал,
- увлеченно сказал Крылов, роясь в своей папке.
   Агатов отвернулся. Губы его стали  бледнеть,  почти  исчезая  на  белом
лице.
   - Почему... - послушно выдохнул  он.  Крылов  поднял  голову,  и  Лихов
вскинулся прищурясь, и оттого, что они молча разглядывали  его,  он  почти
закричал, теряя осторожность: - При чем тут я! Почему вы ко мне... - Южин,
Крылов, и вот уже и Лихов, и начальник отдела кадров - их становилось  все
больше, людей, которые могли его в чем-то подозревать.
   - Однако, - произнес  Лихов  так,  что  Агатов  вскочил,  -  я  вас  не
задерживаю.
   Они смотрели ему вслед, как он шел по краю ковровой дорожки.
   Зазвонил телефон. Лихов послушал и сказал:
   - Да нет еще, подожди. - Он положил  трубку.  -  Внук  не  может  никак
решить задачу, и я тоже.
   Задача была для восьмого класса о движении катушки,  которую  тянут  за
нитку. Они попробовали решить ее, но так и не решили. Лихов рассердился.
   - Позор! -  сказал  он  Крылову.  -  Позор!  А  еще  беретесь  Голицына
опровергать.
   - Ну  ладно,  попробуем,  -  сказал  он  начальнику  отдела  кадров.  -
Попробуем. Беру его на поруки. Говорят про риск. А больше риска не  тогда,
когда пробуют, а когда не пытаются пробовать...
   В приемной Агатов ждал Крылова.
   - Что же вы нашли? - спросил он.
   - Питание было нарушено, - начал объяснять Крылов.
   Агатов тоскливо кивал.
   - Возможно, возможно... Лихов-то злится, что я хлопотал за  вас.  Но  я
рад, что мне удалось как-то помочь вам, - сказал он. - Видите, я к вам  со
всей душой.


   На улице Крылов сообразил, какая скорость будет у катушки,  и  позвонил
из автомата Лихову.
   - Молодец,  -  пробасил  Лихов,  -  но  внук  уже  сам  добил.  Раз  уж
позвонили... - он подышал в трубку, - желаю вам удачи...
   Крылов понял недоговоренное: несмотря на всякие нажимы, Лихов поручился
за Крылова, и будет скверно, если Крылов подведет. Но оттого, что он этого
не сказал, Крылову стало еще тяжелее.



7

   В рассветных сумерках, в один и тот же час, старый,  полузасохший  клен
под окном начинал петь. Клен будил его. Между редкими пожелтелыми листьями
покачивались, распевали десятки птах. В безветренном воздухе листья  мелко
дрожали.  Птицы  пели.  Их  голоса  разбегались  заливчатыми  трелями,  но
получался слитный хор, где каждый вел свою партию. Птицы раскачивались  на
ветках в такт ритму, как это делают  музыканты.  Клен  стоял  во  дворе  у
кирпичной  глухой  стены.  Пушистые  серо-бурые  комочки  с  желто-зеленой
грудкой походили на весенние листья, и казалось, что клен  расцвел.  Потом
птицы улетали, и клен умолкал, голый, неподвижный.
   Наспех позавтракав, Крылов  садился  работать.  Месяц  отпуска,  данный
Лиховым, кончался, но, кажется,  что-то  стронулось.  Крылов  старался  не
спугнуть ухваченной мысли. На этот раз его Не проведешь. Никаких восторгов
он себе не разрешал. Всякие озарения, вдохновения - беллетристика.
   И все же он потихоньку от себя наслаждался  этими  днями.  Было  легко,
что-то прорвало, он считал и писал так быстро, словно кто-то диктовал ему.
Песецкий, забросив свои дела, помогал с  расчетами.  Все  стало  настолько
просто и очевидно, что непонятно, над чем было так долго мучиться.  Именно
потому, что зоны, где возникают молнии, чрезвычайно редки, воздействие  на
них облегчается и возможность воздействия  усиливается.  Нужно  продолжать
полеты, нацеливая аппаратуру туда, где только  что  ударила  молния.  Одно
следовало из другого и плотно укладывалось, как черепица на крыше.  Внутри
дом был пуст, но над головой был кров, а остальное не страшно.
   Окончательно одурев, они ставили какую-нибудь пластинку Баха и, положив
ноги на стол, дымили, блаженствуя. В торжественной суровости  этой  музыки
не было ничего лишнего, никаких красот. Скупая и  ясная  тема  повторялась
снова и снова и всякий раз иначе; казалось, извлечено все, но нет, вот еще
поворот, еще один пласт, глубина простейших вещей оказывалась неистощимой,
как неистощима красота. Все равно что  в  физике,  рассуждали  они,  любая
элементарная  частица  бесконечно   сложна.   Совершенство   этой   музыки
успокаивало. Им нужна была сейчас завершенность.
   Вечером за Песецким заходила Зина. Она была  влюблена  и  счастлива,  и
Песецкий, закоренелый холостяк, смущенно поговаривал о  женитьбе.  Стоя  у
окна, Крылов видел, как они, обнявшись, пересекали двор.


   До настоящей теории было далеко, вырисовывались лишь подступы, какие-то
принципы,  основы,  это  уже  что-то  значило.  Только  сейчас  перед  ним
открывалась вся грандиозность предстоящих усилий. То, что было до сих пор,
было попытками слепых попасть в яблочко. Поразительно, как  мог  Тулин  на
том этапе нащупать цель. Он  обладал  исключительной  интуицией,  каким-то
особым внутренним зрением. Было чудом, что в  результате  всех  блужданий,
ничего толком не зная, они тем не менее болтались  где-то  в  окрестностях
истины.
   По-иному видел он и аварию. Факт, что питание указателя было  нарушено.
Помог бы им исправный указатель? Как узнаешь, помог ли бы погибшему в бурю
кораблю компас? Конечно, если бы  Ричард  выпрыгнул  с  кассетами,  многое
можно было бы установить.
   Теперь  Крылов  представлял,  что  им  надо  и  что  они  не  понимали.
Наконец-то можно сформулировать некоторые вопросы,  связанные  с  природой
молнии.  Правильно  поставить  вопрос  -  не  это  ли   важнее   всего   в
исследованиях?
   Самые  мощные  установки  искусственных  молний  пробивали   промежутки
десять-пятнадцать метров. Природа же создавала молнии, достигающие длины в
десятки, даже сотни километров. Какие же гигантские, невиданные напряжения
миллионы  лет  с  расточительной   легкостью   генерировали   облака!   Он
чувствовал, что подбирается к таким источникам энергии,  о  которых  людям
еще не мечталось.
   Он знал, знал, как это и еще многое другое можно будет исследовать!
   В диссертации Ричарда, которую  ему  передал  Голицын,  было  несколько
любопытных вариантов схем указателя. Крылов их использовал. Он использовал
и некоторые идеи Тулина, и возражения Голицына, и работы француза Дюра, но
из всего этого получалось нечто совсем  новое,  о  котором  еще  никто  не
догадывался. Он, Крылов, единственный во всем мире знал, что надо  делать!
И как надо делать!
   Он первый!
   Взлетает самолет  -  и  лиловые,  набрякшие  молниями  и  громами  тучи
бледнеют,  серебрятся,  поднимаются  ввысь  и  тают,  тают   в   солнечной
голубизне. Слушая Тулина,  он  всегда  испытывал  какую-то  неловкость,  а
сейчас он с удовольствием вспоминал эти фантастические картины.  Вообще  в
нем сейчас, наверное, есть что-то схожее с Тулиным. Он подошел к  зеркалу.
Странно, вроде тот же  самый  Крылов.  Те  же  невыразительные,  маленькие
глаза. Весьма странно. А между тем этот человек обладает важнейшей властью
хранителя истины. Некоторое сияние в глазах, пожалуй, различается... Почти
невидимое, инфракрасное излучение.
   На улице люди шли под зонтиками, как будто ничего не произошло, так  же
как они ходили год  назад  и  десять  лет  назад.  Соседка,  жена  моряка,
кокетничала с ним, ни о чем не подозревая, звала его на чай.  Зина  читала
Лескова, по радио передавали Мусоргского. Как будто  он  попал  в  далекое
прошлое. Эх, люди, люди, если б вы только догадывались, какая радость  вас
ожидает!
   Наконец наступил день, когда он отнес папку Голицыну. Старик был  занят
с какой-то делегацией и  принял  его  на  ходу,  преподав  урок  выдержки,
свойственной старой школе. Проверим, подумаем, посмотрим...


   Слабых мест было много, но, находя их, он  почему-то  досадовал  не  на
Крылова, а на себя.
   Находить чужие ошибки - вот на что ты еще способен. Ты  можешь  следить
за  всеми  журналами,   возглавлять   очередную   конференцию,   принимать
делегации, читать книги. Что толку из того, что ты следишь  за  журналами,
много читаешь, делаешь выписки! Посмотри на Крылова,  он  и  десятой  доли
твоего не знает, зато у него рождаются идеи, не бог весть что, но  ты  был
бы рад и таким. Никак ты не хочешь понять, что ты просто стар  и  способен
только помогать другим. Или уничтожить Крылова еще  раз,  на  это  ты  еще
годишься, на это  у  тебя  хватит  учености  и  энергии.  Сколько  раз  ты
отодвигал от себя срок  старости!  О,  ты  еще  водишь  машину,  блистаешь
эрудицией, но нового тебе уже ничего не создать. Никто еще не  знает,  что
ты бесплодная смоковница. А что, если давно  знают?  Старая  песочница!  И
вдруг он  вспомнил,  что  когда-то  так  называли  Волкова.  И  сразу  ему
вспомнился до малейших подробностей Петроград, Лесной, Волков в  хорьковой
шубе колоколом, весеннее кудрявое небо, колченогий стол  на  талом  снегу,
первые испытания радиозонда. Несмотря на все  предсказания  Волкова,  зонд
выполнил программу. И он вспомнил себя,  сияющего,  чубатого,  в  жилетке,
прыгающего козленком у рации.  Как  злорадно  размахивал  он  радиограммой
перед Волковым! А у Волкова под красным носом висела мутная капелька.
   Каким же ты был безжалостным в ту минуту! Молодость всегда безжалостна.
Теперь ты это понял на  своей  шкуре,  теперь,  когда  уже  ничего  нельзя
исправить.
   Никто теперь не помнит Волкова, он жив только в твоей  памяти.  Молодым
ничего не говорят имена твоих корифеев.  Что  им  Смуров  или  Молчанов  -
далекая история! Покажи тот зонд Крылову - он рассмеется, если узнает, что
за такую  музейную  рухлядь  тебя  сделали  профессором.  Метод  измерения
подвижности ионов, над которым ты когда-то бился, для него теперь; "А  как
же иначе, само собой разумеется!"
   Когда-то ты  владел  лучшим  математическим  аппаратом,  сегодня  такие
уравнения решают студенты.
   Неужто ты всерьез рассчитывал на  бессмертие?  Его  нет  ни  для  кого.
Помнишь в гимназии -  Платон,  Овидий...  Кто  их  сегодня  читает?  Через
сотню-другую лет никто не поймет, почему мы любили Блока и Врубеля.
   Немножко позже, немножко раньше, вот  и  вся  разница.  Чем  отличается
мраморная скульптура  от  снежной  бабы?  Долголетием?  А  все  же  Ньютон
бессмертен. И Менделеев бессмертен. Но ты  не  принадлежишь  к  их  числу.
Смирись с этим, пора.
   Конференц-зал Академии наук и доклад на  пленарном  заседании  "Природа
молнии". Казалось, вот наконец все прояснилось, вот  она,  истина,  а  она
ускользала и ускользала. Что же осталось? А ничего. Сперва на твою  работу
ссылались, потом ссылались на тех, кто ссылался, потом  осталась  таблица,
потом осталась одна цифра, которая вошла в  новую  сводную  таблицу.  Ноль
целых семьдесят три сотых, и никто уже не знает  автора  этой  цифры,  она
стоит среди других, два числа после запятой  в  длиннющей  таблице.  И  то
хорошо. Нет, нет, кое-что сделано, вся хитрость в том, что как бы  человек
ни был счастлив, оглядываясь назад, он вздыхает.
   И все же нынешняя молодежь какая-то непонятная.
   Он позвонил Крылову, пригласил к себе домой. Он собирался поговорить не
только про работу, но и о времени,  когда  жизнь  оправдывается  тем,  что
отдаешь своим ученикам, остается опыт и надо распорядиться  им  как  можно
лучше...
   - Ну как? - с порога  спросил  Крылов  и,  выслушав  отзыв,  засмеялся,
прикрыв глаза, подошел к окну, помахал кому-то рукой. И больше  ничего  не
слышал. Голицын посмотрел в окно. На противоположной стороне улицы  стояли
Песецкий, лаборантка Зина и какая-то  красивая  девица.  Они  выразительно
жестикулировали. Крылов нетерпеливо переминался с ноги  на  ногу.  "Может,
так и положено", - подумал Голицын, усмехаясь над своей чувствительностью.
Он вернул Крылову папку и договорился завтра с утра поехать к Южину.


   Следовало отдать должное Лагунову - заключение и доклад  министру  были
составлены неуязвимо.
   Выслушав Лагунова, министр еще долго листал бумаги, потом сказал:
   - Запретить - это легче легкого. А проблема-то  осталась.  Проблему  не
закроешь.
   - Но сам руководитель, Тулин, отказался, - сказал Лагунов.
   Министр выжидающе перевел взгляд на Южина. Южин промолчал.
   - Да, тогда, конечно, ничего не попишешь, - сказал министр.
   Разочарование его было совершенно неожиданно и в то же время  настолько
естественно, что Южин удивился, как он сам раньше не подумал о том  же,  и
тут вспомнил, что ведь и он тоже думал об этом, только гнал  от  себя  эти
мысли.
   Лагунов был доволен, что все обошлось и министр согласился  с  выводами
комиссии.
   "И очень хорошо, - думал Южин, с неприязнью  глядя  на  него,  -  очень
хорошо, что я наконец развязался со всей  этой  историей.  С  какой  стати
из-за Крылова ссориться с Лагуновым, да  еще  взваливать  на  себя  всякие
неприятности, обвинят меня же, что делал все не так, нет, слава богу,  что
все, кончается..."
   На лестнице его догнал Лагунов.
   - С вас причитается.
   Южин кисло улыбнулся. По-своему Лагунов был прав: акт  комиссии  снимал
всякие претензии к Управлению и к Южину - все списывалось на метод Тулина,
а поскольку метод Тулина признан несостоятельным, то и концы в воду.
   - ...и концы в воду, - услыхал он голос Лагунова.
   Южин вздрогнул, остановился, щелкнув каблуками.
   -  Всего  хорошего,  -  резко  сказал  он  и,  козырнув,  зашагал,   не
оглядываясь, к машине.
   Появление в его кабинете Голицына и Крылова снова поднимало осевшую уже
душевную муть. Все считалось законченным, и вот опять, пожалуйте. Особенно
раздражал этот новый союз: Голицын - Крылов.
   - Однако лихо вы изменили свою точку зрения, Аркадий Борисович! -  Южин
решил уязвить его.
   - Простите, - заволновался Голицын, - сперва договоримся, что  понимать
под точкой зрения. По-вашему,  это  нечто  неподвижное,  некая  константа.
Подобное присуще памятникам, а  не  живому  человеку.  Существует  процесс
познания, мысль движется. Я не меняю взглядов, я  их  развиваю.  Концепция
Крылова смелая, рискованная и... - он поднял палец, - законная! Ее следует
проверить.
   - Выходит, вы ошибались?
   Голицын с достоинством вскинул голову.
   - В науке признание ошибки не позор. - Он хмыкнул  с  непонятным  Южину
торжеством. - В данном же случае мы имеем дело с работами  на  качественно
ином уровне, нам надо исследовать коренные процессы...
   Он объяснял доходчиво и образно. Южин давно заметил,  что  чем  крупнее
специалист, тем проще у него получается.
   - Но что ж вы раньше смотрели! -  досадливо  воскликнул  Южин.  -  Сами
виноваты.
   -  Господи,  да  как  же  можно  раньше,  Сергей  Ильич  только  сейчас
обосновал...
   Лицо Южина сделалось непроницаемым, почти туповатым.
   Мундир слишком стягивал грудь  и  живот.  Южин  подумал,  что  придется
перешить мундир, слои жира откладывались, как годовые кольца у  дерева,  и
тому молодому, сухощавому Южину,  который  был  там,  внутри,  становилось
труд