знать, что они попадут в грозу! Они не  имели  права,  им  было  запрещено
заходить в грозу, это нарушение всех правил и, приказов.  Он  не  виноват,
что все так обернулось. При чем тут он? Все равно указатель не  помог  бы.
Голицын не верил в этот указатель. И Агатов не верил. Он никогда не  верил
в эту тулинскую затею.
   Когда Крылов крикнул ему,  что  указатель  не  работает,  Агатов  хотел
признаться, бежать к Ричарду, подключить разъем, теперь он верил, нет,  не
то чтобы верил, но вдруг этот проклятый указатель поможет ориентироваться,
может, будь указатель исправен с самого начала, ничего  бы  не  случилось.
Мысль эта парализовала его. Он мгновенно представил себе,  что  произойдет
там, на земле, все взвалят на него, не выкарабкаешься, они  отыграются  на
нем одном: его затопчут, под суд, конец... Страх  сковал  его.  Страх  был
отчетливей и сильнее  чувства  опасности.  Может,  через  несколько  минут
угроза собственной гибели заставила бы забыть его об остальном, но  он  не
успел ни о чем подумать. Самолет швырнуло, какой-то  ящик  ударил  его  по
ноге, он видел летящее тело Крылова,  и  сам  полетел  куда-то,  закричал,
схватился за скобу.
   Он оказался подле Ричарда. Свистящий ветер несся по салону, -  Поздышев
открыл люк, и туда, всасываемые воздушным потоком, неслись листки  бумаги,
какие-то обрывки, веревки, плащи... У стены за креслом болтался на  гибком
шланге отвинченный разъем. Было  чудом,  что  Агатов  увидел  среди  этого
кошмара  отвинченный  им  самим  разъем.  Казалось,  слышно,  как   разъем
перекатывается и постукивает о металлический плинтус. Он увидел над  собой
Ричарда, почувствовал,  как  Ричард,  схватив  под  руки,  поднимает  его,
опомнился, вскочил и побежал к люку...
   Крылов  очнулся,  когда  Алеша  волочил  его  по  проходу.  Искаженное,
перекошенное лицо Агатова, позади расплывчатая, сдвинутая, как  на  плохом
снимке, фигура Ричарда.
   - Кассеты! Кассеты! - закричал Крылов.
   - Я возьму, - услышал он голос Ричарда.
   - Помоги ему, кассеты указателя! - крикнул Крылов Алеше.
   - Мать их так, - сказал Алеша, - нашли о чем думать!
   Поздышев отстранил Агатова, давая дорогу Алеше с Крыловым.
   - А где остальные? - Крылов уперся в проем люка, но  Алеша  ловко  сбил
его руку и, обхватив Крылова, вывалился в люк...


   Перед Агатовым была  спина  Поздышева  в  синей  куртке,  перекрещенная
ремнями парашюта. Подвижной стеной заслоняла она от него серый  клубящийся
проем. Размахнувшись, Агатов изо всех сил  толкнул  плечом  в  эту  спину.
Момент был выбран правильно - как раз Крылов и Алеша  спрыгнули,  Поздышев
хотел обернуться, чтобы дать дорогу Агатову и  Ричарду,  но  удар  Агатова
бросил его к люку, и его втянуло так, что мелькнули только ноги  в  хорошо
начищенных ботинках.
   Потеряв равновесие, Агатов качнулся, его бросило по проходу.
   Ричард возился с кассетой. Как всегда бывает в таких случаях, ее заело,
он рвал ее "с мясом". Рядом самописец  бесстрастно  продолжал  вычерчивать
кривую.  И  эта  честная  самоотверженность  прибора  успокоила   Ричарда.
"Работает?" - вспомнил он голос Крылова и вдруг сообразил: там, в кабине у
Хоботнева, указатель не работал! Взгляд его метнулся вдоль проводки, туда,
куда только что смотрел Агатов, и он увидел  отвинченный  разъем  питания.
Ричард протянул руку, но его обо что-то ударило головой. Раз. Еще раз.  Он
почувствовал кровь на лице, испугался, увидев Агатова, ползущего  к  люку,
схватил его за лямку парашюта.
   - Питание было отключено! - крикнул он.
   Агатов обернулся. Ричард увидел его глаза и все, что там было.
   - Так это вы!
   - Пусти!
   Агатов ударил его ногой и сам упал, рассадив лоб о железный выступ.  Он
почувствовал,  как  рука  Ричарда,  держащая  лямку,   разжалась.   Агатов
схватился за края люка, подтянулся и перевалился...
   Будь внизу равнина, Хоботнев пытался бы пойти на посадку, но внизу были
горы, теперь он знал это точно, чутьем, выработанным за год полетов в этом
крае. Приборы отказали. Был лишь  авиагоризонт,  по  которому  он  пытался
удержать машину от сваливания.  Одна-разъединственная  цель  оставалась  у
него - дать время всем покинуть машину. Иногда десяток-другой  секунд  ему
удавалось сохранять высоту. Каким образом, он не понимал, гроза теряла его
в этой кутерьме, потом спохватывалась, настигала и принималась швырять. От
этой сволочной грозы можно ожидать чего угодно.  Хуже  нет  такой  тряски,
тут-то люди сильнее всего калечатся. Гроза забирала  машину,  и  с  каждым
мгновением машина дичала,  становилась  чужой,  страшной.  Улучив  момент,
Хоботнев приготовился, включил автопилот и побежал к люку. В салоне никого
не было видно. Он был уверен, что Поздышев и второй пилот не подвели,  они
сделали все, что можно. Воздухом тянуло к люку. Ему не  хотелось  прыгать.
На земле его ждали неприятности. Он грузно соскользнул вбок: самолет сразу
же скрылся в серых клубах. На  мгновение  ему  показалось,  что  он  видит
смутную тень, скользящую круто вниз.


   Бесчувственное тело Ричарда  еще  несколько  раз  с  силой  швырнуло  о
стенки. Острая боль заставила его очнуться. Он открыл  глаза.  В  самолете
никого не осталось. Он почувствовал это сразу. Вязкая  слабость  окутывала
его. Он не  мог  пошевельнуться.  Он  чувствовал,  что  самолет  кружится,
несется к земле. Его прижимало к стенке, давило к прохладной металлической
панели, у самого пола между креслами. И в детстве-то  он  терпеть  не  мог
карусели, у него всегда кружилась голова. У церкви,  возле  старых  пушек,
устраивали  карусели.  Продавали   длинные   конфеты...   Женя   спросила:
согласились бы вы  увидеть  свою  смерть?  Что  он  тогда  ответил?  Какая
разница! Сейчас важно думать о другом.  Надо  выскочить.  Выскочить  любым
способом. Но он не мог пошевельнуться. Он не чувствовал своего  тела.  Оно
болело где-то отдельно, рядом,  боль  была  отдельной,  и  мысли  его  шли
отдельно.
   Никто не  узнает  про  разъем,  отвинченный  Агатовым.  Сейчас  самолет
грохнется, но я не  умру.  Будет  очень  больно,  может  быть,  я  потеряю
сознание, но я не умру. Я очнусь, все равно я очнусь. Рано  или  поздно  я
очнусь. Что бы ни было, я останусь. Куда же я могу деться?
   Ничего я не успел сделать. Мама!  Может,  самолет  упадет  на  деревья.
Почему они меня бросили? Проклятая кассета! Все из-за  кассеты.  Мне  надо
было проверить  питание.  Крылов  предупреждал.  Как  глупо!  Если  бы  не
Тулин!.. Самолет может соскользнуть по откосу, так бывает.
   Он почувствовал в руке  кассету.  Нужно  не  потерять  кассету.  Крылов
просил. Только бы не умереть полностью. Глаза  будут  закрыты,  а  я  буду
лежать и думать. И слышать. Ну и паскуда же этот Агатов! Я не могу  совсем
умереть. А если воздействовать на центр грозы, можно ее уничтожить. Полоса
ясного неба прорезала тучи, и мы летели бы среди солнца и синевы.
   Он зрительно видел эту  фантастическую  и  прекрасную  картину:  черное
грозовое небо, набрякшее молниями и громом, и спокойно летящий самолет,  а
за  ним  стелется  сияющий  шлейф  чистого  неба.  Гроза  съеживается,  ее
уничтожают в зародыше, настигая в чреве сгущающихся облаков.
   Он успел подумать о Жене, увидеть ее улыбку и рядом с  нею  лицо  своей
матери.
   Они будут ходить в больницу, кости  быстро  срастаются.  Я  стану  жить
совсем по-другому. Хотя бы начерно просчитать все схемы, мало  ли  что  со
мной случится! Надо будет сразу отползать от самолета. Когда мы  во  дворе
гранату взорвали, меня чуть царапнуло. Мама говорила, что я счастливый.
   За несколько секунд можно многое  понять,  и  о  многом  догадаться,  и
многое увидеть. Сделать ничего нельзя, вот что плохо.  Нельзя  уже  ничего
исправить или изменить.
   Но если попробовать все начать сначала?
   - Ричард, захвати кассету!
   Зачем же снова, услышав голос Крылова, ты рванулся к  прибору?  Беги  к
люку, прыгай! Но ты все равно дергаешь эту кассету и хватаешь  Агатова,  и
он видит в твоих глазах, что ты _знаешь_.
   Может быть, еще раньше тебе не нужно было думать о Жене и  Тулине?  Или
вообще ехать сюда? Но тогда это был бы не ты. Это был бы  другой.  А  если
другой, значит, тебя нет, и, наверное, это хуже, чем смерть.


   Парашют раскрылся, все  остановилось,  и  Крылову  показалось,  что  он
висит,  зацепившись  за  воздух,  покачиваясь  на  высоте.  Потом  тяжесть
ушибленной ноги потащила его вниз все быстрее. Алешу отнесло в сторону,  в
непроницаемом тумане Крылов не видел никого, не было ни земли, ни неба, он
падал среди серых мятущихся клочьев, и казалось, этому не будет конца. Вот
они самые, грозовые облака, он мог нащупать  рукой  их  влажную,  холодную
плоть.
   Гроза не унималась. Где-то громыхало, вспыхивали молнии,  озаряя  купол
парашюта. Только бы все остались живы!  Он  ненавидел  сейчас  эту  грозу.
Враждебная, бессмысленная, снова она ускользнула от них. Торжество ее было
омерзительным. Его тошнило от этой душной, беспросветной хмари.
   С земли донесся глухой взрыв, болью отдался в сердце.
   Внизу потемнело, вдруг открылась совсем близко внизу  земля.  Огромная,
черно-зеленая, она неслась на него с пугающей быстротой.
   Он уже различал кроны лиственниц. Ему хотелось  закрыть  глаза.  Но  он
заставил  себя  подтянуться  на  стропах,  пытаясь  найти  между  деревьев
какой-то просвет и направить парашют туда.
   Он старался упасть боком, защищая разбитую ногу,  но  его  перевернуло,
стукнуло о ствол лиственницы, и на некоторое время он потерял сознание.
   На его счастье, парашют запутался между ветвей, смягчил удар о землю.
   Лицо его лежало в мокрой траве. Он услышал,  как  падают  капли.  Потом
появился острый запах омытой зелени. От открыл глаза. Солнца еще не  было,
дождь перестал. Отовсюду капало. Звучно перестукивались  большие,  тяжелые
капли. Казалось, в лесу говорят.
   Деревья слегка шевелили чистой зеленью. Неподалеку Крылов увидел табун.
Кони сбились в кучу. Темно-бронзовые, блестящие крупы сливались с  бронзой
стволов. Положив головы на спины друг другу, лошади  почти  не  двигались.
Большой жеребец с белыми бабками скосил на Крылова черный глаз и фыркнул.
   Трава, прибитая дождем, медленно распрямлялась. Чирикнула птаха,  одна,
другая... Началась своя, лесная жизнь, где никому  уже  не  было  дела  до
грозы.  Она  прошла,  очистив  воздух,  освежив  зелень.   Крылов   лежал,
удивленный этой тишиной, спокойствием.
   С какой-то обновленной способностью воспринимать окружающее замечал  он
краски этого горного леса и красоту коней, стройных, с длинными  хвостами,
с блестящими гривами.
   Жеребец продолжал пристально смотреть, словно спрашивая: что тебе надо?
   Теплая, напоенная дождем земля вдавилась под руками Крылова, и не  было
ничего прекрасней этой земли. Он снова на ней. Ничего ему не  надо,  кроме
этой земли. Разве мало жить, вдыхать ее запахи, чувствовать эту красоту? С
отвращением он подумал о грозовом, неверном небе и  снова  пережил  отзвук
донесшегося взрыва самолета.
   Лишь бы все остались живы! Все  остальное  ерунда!  Перед  его  глазами
возникло: Поздышев  подталкивает  Веру  Матвеевну  к  люку,  его  нелегкая
подбадривающая улыбка и тоскливый крик Веры Матвеевны. Он чувствовал  себя
виноватым перед ними. Ради чего они должны страдать и рисковать жизнью?
   У подножия этих лиственниц все стало глупостью. Вся его работа,  и  эти
полеты, и опасность, которой подвергали себя  люди.  Зачем  нужно  изучать
заряды капель? Что изменится от этого в лесу? От того, что будет  известно
распределение зарядов в облаках, этот лес не станет прекрасней.  Все  было
глупым, мудростью были  колонны  лиственниц,  перестук  капель  и  красота
коней.
   Ничего не могло быть лучше этого.  А  вместо  того  чтобы  наслаждаться
лесом и видеть небо, люди возятся с приборами и ищут заряды. Слово  "поле"
давно  потеряло  для  него  начальный  смысл.   Он   забыл,   что,   кроме
электрического поля, магнитного поля, есть просто зеленое поле с цветами и
пчелами.
   Он смотрел, как разбредаются лошади, пофыркивая, наклоняются  к  сочной
траве.
   Никуда не хотелось двигаться. Не будь боли в ноге, он лежал бы,  смотря
над собою вверх, в ленивое шевеление зеленых ветвей. Вряд ли  люди  станут
счастливее  оттого,  что  научатся  управлять  грозой.  Они  избавятся  от
некоторых несчастий, но меньше несчастий - еще не значит больше счастья.



8

   Прежде чем отправиться на  пляж,  они  позавтракали  на  поплавке.  Ели
обжигающе наперченные чебуреки. Тулин заказал бутылку цинандали.  Светлое,
сухое вино весело холодило. Из  кухни  несло  горьковатым  дымком.  Столик
стоял у перил, внизу плескалась  зеленая  волна,  в  просвеченной  глубине
толпились стайки большеголовых лобанов, Женя кидала им кусочки хлеба.
   Пляж  был  совсем  рядом.  Женя  ушла  переодеваться  и   вернулась   в
васильковом купальном костюме, который очень шел  ей.  Вода  была  теплая,
шумная. Они заплыли далеко, покачались на красных буйках.
   Тулин плыл быстро, слегка красуясь своим  хорошо  отработанным  кролем.
Потом перевернулся на спину и лежал на воде, закинув руки за голову.
   Они  выплыли  на  другой  конец  пляжа  и  пошли  по  горячей   гальке,
разглядывая курортных дам в темных очках, в немыслимо пестрых  купальниках
под китайскими зонтиками, весь этот кишащий  людьми,  солнечными  брызгами
берег, красочный, шумный, тесный. Тулина окликнули московские знакомые, он
помахал рукой, но не подошел. Он вдруг удивился - ему сейчас  не  хотелось
быть ни с кем, кроме Жени. Взявшись за руки, они зашлепали по мелкой воде,
болтая и беспричинно смеясь, он смотрел на ее  темно-коричневый  глаз,  на
свободные, уверенные движения и любовался ею.  Приятно  было  думать,  что
сейчас с ним происходит что-то особенное, совсем  не  похожее  на  прошлые
увлечения. Женщины тут были  не  виноваты:  они  любили  его,  влюблялись,
страдали, когда он оставлял их. Но сам он почти  никогда  не  принимал  их
чувства да и свои чувства всерьез.
   В сущности, он так же, как и Женя, позволял любить себя, ему нравилось,
когда его любят, он старался, чтобы его любили,  и  только.  Его  обижало,
когда женщины упрекали его в рассудочности. В таких случаях он уверял, что
так он относится не ко всем. Затем он говорил,  что  ученый  должен  иметь
одну-единственную страсть, все остальное мешает.  И  в  глубине  души  был
доволен своей свободой.
   Однако сейчас, с Женей, он больше всего вдруг убоялся того  дня,  когда
нужно будет что-то придумывать и объяснять  и  снова  оправдываться  перед
собой, оправдываться работой, занятостью. И снова все потечет по-прежнему.
   Он крепко сжал ее голую руку. Женя посмотрела на него удивленно.  Тогда
он взял ее за плечи и на виду у  всего  пляжа  поцеловал  в  губы.  Кругом
засмеялись, кто-то свистнул. Глаза ее влажно потемнели  гневом,  но  когда
Женя отстранилась, лицо ее было весело, она  плеснула  в  Тулина  водой  и
побежала. Васильковый  купальник  мелькал  среди  загорелых  тел,  зонтов,
палаток. Тулин нагнал ее, осторожно взял за руку, и  эти  переходы  к  тем
дружеским отношениям, когда еще ничего не произошло и  оба  могут  сделать
вид, что ничего не было, и ожидание  того,  что  должно  совершиться,  это
неустойчивое, изменчивое начало влекло Тулина и казалось ему прекрасным.
   Они легли на гальку, Женя подложила под голову сверток.
   - Что тут? - спросил Тулин.
   Она долго молчала, щурясь на солнце. С неожиданным вызовом сказала:
   - Подарок Ричарду. Он давно мечтал иметь рубашку навыпуск, как у вас. Я
купила ему. Хотите посмотреть?
   - Нет.
   - Почему? Красивая рубашка.
   - Женя!
   Она закрыла глаза.
   - Нехорошо это все, - сердито сказала она.
   Совсем рядом с Тулиным было ее плечо, смуглое, в песчинках  и  блестках
морской соли, он щекой чувствовал жар ее нагретого солнцем тела. Он  решил
действовать открыто, наотмашь.
   - При чем тут  Ричард?  Право  первого?  Такого  права  не  существует.
Приоритет соблюдается в открытиях, а вы не открытие Ричарда.
   Она поднялась, проговорила как можно тверже:
   - Имейте в виду, я люблю Ричарда.
   Было  в  ней  что-то  просящее  и  тревожное,  и   Тулину   расхотелось
продолжать.
   - Пойдемте погуляем.
   - Почему вы не отвечаете? - возмущенно спросила она.
   - Если бы вы любили Ричарда, вы бы не поехали со мной. А вы поехали.  И
взяли с собою купальник. Вы все знали. Вы знали, что мы  будем  лежать  на
пляже и что я буду вам говорить.
   Женя сникла.
   - Мало ли что... - Она с отчаянием посмотрела ему в глаза.
   Сейчас слова ничего не значили. Все решалось глазами и чем-то еще более
сокровенным и точным. Тулин подставил себя под ее взгляд, радуясь, что все
у него в душе сейчас открыто и чисто.
   - А чего стыдиться, даже если  так?  Ваше  существо  честнее,  чем  вы.
По-моему, это безнравственно -  не  позволять  себе  чувствовать  то,  что
чувствуешь, и быть с кем хочешь.
   - Мы пойдем в парк? - помедлив, спросила она.
   - Мне все равно.
   - Мне тоже.
   Ветви огромных дубов смыкались. Прохладная тень, упруго  твердые  кусты
самшита, легкость соленого воздуха.
   - Женя, а если все это по-настоящему?
   - Что ж тогда?
   Он рассмеялся.
   - Ответим новыми успехами. - Ему захотелось быть откровенным.  -  Я  бы
мог тогда быть перед тобой слабым, и плохим, и грустным. Я  никогда  этого
себе не разрешаю. Разве уж с Крыловым, ежели припрет; но это совсем не то.
Быть самим собою. Не бояться  открыться,  не  думать  о  том,  чтобы  тебе
понравиться.
   "У Ричарда все было иначе, - подумала Женя, - он говорил, что, если я с
ним, он станет сильным, будет добиваться, станет великим".
   - ...До сих пор я всегда старался выглядеть  лучше,  чем  я  есть.  Мне
казалось,  что  так  меня  быстрее  могут  полюбить.  За   веселость,   за
удачливость, за то, что передо мною будущее. Мне нравилось представать  во
всем блеске оперения. С тобой я не хочу так.
   - Вам это не страшно. Я и так все знаю. Вы  можете  позволить  себе.  А
я... Что я такое? Рядом с вами понимаю, что я так... практиканточка.
   - Ты Женя.
   - Странно: вы Олег Николаевич, знаменитый Тулин - и вдруг  я  рядом.  Я
все время чувствую, что я слишком маленькая.  Я  дура,  вы  ведь  мне  уже
сказали, что я дура. И вы ко мне относитесь как к девчонке.
   - Потому что я эгоист. Я думаю все время о своих делах. Вот  и  сейчас,
знаешь, о чем я думаю? Не о тебе, не о нас, а о  том,  что  будет  с  моей
бедной работой оттого, что я влюбился...
   Они с Ричардом избегали этого слова - "любовь", считали его  пошлым,  а
Тулин произносит его свободно и  громко,  и  оказывается  -  это  чудесное
слово. И никакие другие слова не могут заменить его.
   - ...Хорошо, что я не знаю за что... Раньше я всегда знал, кто и почему
мне нравится. Красивая фигура. Было весело вместе.  Но  всегда  находилась
такая, с которой еще веселей.
   Он немного поотстал и пустил ее вперед. Она шла по аллее, то попадая  в
тень, то вспыхивая на солнце. На ней  была  полосатая  маечка  с  глубоким
вырезом сзади и юбка в черную крупную горошину.
   Мокрые коричневые волосы рассыпались по спине. Юбка шелестела, била  по
ногам. Гравий скрипел под каблуками белых босоножек, и эти простые и милые
подробности бесконечно трогали Тулина.
   - Непонятно, как я раньше не замечал, что ты такая красивая.
   - Потому  что  я  была  ведьмой.  Ведьма  не  может  быть  красивой.  Я
ненавидела вас.
   - Наверно, ты была красивая ведьма. Я уже теперь не  помню.  Во  всяком
случае, когда  я  тебя  увидел  у  беседки,  в  Москве,  ты  была  страшно
симпатичной ведьмой.
   - Я тогда была просто студенткой, а ты был... - Она смутилась.
   - Ну, кем я был?
   - Пижоном.
   - Значит, ты все помнишь. Ну, кто был прав? Помнишь, я тебе обещал, что
ты будешь управлять грозой вот этими руками.
   - Да. Как это все странно.
   - Это судьба, - убежденно произнес он.
   - Повидаться бы с ней,  с  м