а этому такое значение,  ни  ей,
ни ему это не нужно.


   Стоило подвернуться таблице, заполненной Наташиной рукой, как мысли его
сбивались. Иногда подолгу  сидел,  уставясь  в  одну  точку,  вспоминая  и
вспоминая.  Никто  не  подозревал,  какими  усилиями  он  заставлял   себя
вернуться к работе. Бывали часы, когда люди двигались вокруг него плоские,
бесшумные, как в немом кино.
   Голицын  возвращался,  сопровождаемый  Ричардом   и   Агатовым,   сзади
теснились остальные.
   - ...и все же философы утверждали, что  теория  сера,  а  вечно  зелено
дерево жизни, - говорил Ричард. Он был, пожалуй, единственным в институте,
кто осмеливался спорить с Голицыным.
   -  Знаток,  -  сказал  Голицын.  -  Между  прочим,  какой  это  философ
утверждал?
   - Из древних.
   - Из древних! Ну да, все, что до революции, у него из древних. К вашему
сведению, это Гете. Был такой древний поэт. Была  у  него  такая  пьеса  -
"Фауст", и произносит эти слова  Мефистофель,  желая  вызвать  сомнения  у
Фауста. - Голицын оглядел Ричарда. - А Фауст был ученый,  а  не  аспирант.
Можно сказать, академик. А  у  вас,  Ричард,  еще  конь  не  валялся.  Все
рассуждаете. Так вы и останетесь вечнозеленым деревом.
   Агатов засмеялся, хлопнул Ричарда по плечу.
   - Точно сказано...
   Он смеялся четко и внушительно,  так  же,  как  говорил.  Наклоняясь  к
Голицыну, он начал  докладывать  о  сдаче  отчетов.  Озабоченная  морщинка
прорезала его гладкий лоб с белесыми бровями над стальными шариками  глаз.
Как-то само собой получилось, что после ухода начальника  лаборатории  все
организационные дела повел Агатов, и считалось, что ему и предстоит занять
это место.
   Голицын досадливо морщился. Он  не  любил  заниматься  канцелярщиной  -
отчетами,  планами,  заявками.  У  Агатова,  разумеется,  было   положение
нелегкое: Бочкарев требовал включить тему, которую не  утверждали.  Крылов
тянул с отчетом, из-за него откладывался семинар.
   - Анархия! - закричал Голицын. - Так дальше нельзя.
   Крылов улыбнулся.


   "Лед сам недавно был волной, - сказала Наташа, - а теперь он душит ее".
   А может, она сказала не душит, а гасит, нет, она сказала как-то  иначе,
точнее. Как быстро все забывается! Желтое плюшевое кресло, в  котором  она
любила  работать,  поджав  ноги.  Прикосновение  ее  плеча,   всякий   раз
ошеломляющее, как будто ничего не было  и  все  только  начинается.  А  на
перроне она стояла в красном пальто и красных рукавичках,  и  мы  говорили
про крокодилов, а потом про лыжную мазь,  ни  о  чем  другом,  только  про
лыжную мазь.


   - Что тут смешного! - сказал Голицын. -  Ошибаетесь,  на  этот  раз  не
удастся, я вас заставлю заниматься делом.
   "Хорошо бы сейчас превратиться в крокодила, - думал Крылов, -  огромным
крокодилом выползти из-под стола. Представляю их  физиономии!  Зиночка  бы
закричала, а старик возмутился бы: "Прекратите свои выходки,  как  вам  не
стыдно!"
   Голицын взял портфель, шляпу и без всякого перехода, тем  же  ворчливым
голосом сказал:
   - Сергей Ильич, подавайте заявление на конкурс.
   Крылов тупо застыл, раскрыв рот.
   - Ну что вы уставились? - рассердился Голицын. - Подавайте заявление на
должность начальника лаборатории.
   Воцарилась оглушительная тишина. Все посмотрели на  Агатова.  Губы  его
сжались, почти исчезли. Какое-то мгновение  казалось,  что  и  сам  Агатов
исчез, остался только строгий темно-серый костюм.
   Только Голицын делал вид, что  ничего  не  замечает.  Старчески  семеня
ногами, он подошел к Ричарду.
   - Чтобы к понедельнику прочитали "Фауста". Небось  всякими  Хемингуэями
упиваетесь.
   - Я этого "Фауста"...  я  его  наизусть  выучу!  -  восторженно  сказал
Ричард.
   - Чего радуетесь, чего радуетесь! - фыркнул Голицын.  Не  оборачиваясь,
ткнул пальцем в сторону Крылова: - У него тоже сумбур в  голове,  но  хоть
какие-то идеи копошатся. - Он закрыл один глаз, покосился  на  Агатова.  -
Хоть и завиральные...  Планы  составлять  научится.  Бумажки,  промокашки,
кнопки,  скрепки...  А  нам  идеи  нужны.  Дефицит.  Профессор  Оболенский
покойный на папиросных коробках всю бухгалтерию вел...
   Так  всегда  в  трудные  минуты  -  напускал   на   себя   стариковскую
чудаковатость. Подслеповато щурился, кричал отрывисто, громко, как глухой.
Поди подступись! Шестьдесят пять лет, склероз.
   Самое удобное было считать, что Крылов ошалел от счастья и поэтому не в
силах ничего ответить. Глаза его оставались дремотно-далекими. Все  видели
это, и всем было стыдно перед Голицыным.
   Бочкарев пихнул Крылова локтем, прошипел, как маленькому:
   - Скажи спасибо.
   - Ну да, - сказал Крылов, - спасибо.
   Теперь, когда он вспомнил слова Наташи  про  лед,  он  понял,  что  ему
хотелось вспомнить что-то другое, но что - он не  знал.  Он  смотрел,  как
шевелились морщинистые губы Голицына, и блестела во рту золотая коронка, и
шевелились толстые, сочные губы Ричарда, и  накрашенные  губы  Зиночки,  и
прикрытые усиками губы Матвеева. Все шевелили губами и стояли на месте. Им
можно было, как в дублированном фильме, подгонять совсем другие слова.
   Голицын повел плечом, и все отошли, оставили их вдвоем.
   - Что с вами, Сергей Ильич? - спросил Голицын.


   "Зачем мы расстаемся? - сказала Наташа. - Я  все  понимаю,  но  что  мы
делаем?"


   - Да, да, вы не волнуйтесь, - сказал Голицын, - все будет  хорошо,  все
образуется.
   Наивысшее удовольствие, какое мог  бы  Крылов  себе  доставить,  -  это
собрать из всех бумаг здоровенный кляп и засунуть в рот старику.



3

   Клубом служила верхняя площадка запасной лестницы. Здесь пахло табаком,
стояли ведра уборщиц, щетка, старые урны - всего этого было достаточно для
уюта. Ни одна лаборатория не  имела  такого  милого  местечка.  В  главном
здании коридоры были слишком чистые и светлые, там приходилось  маяться  в
просторной гостиной, обставленной новенькими креслами.
   Они сидели на перилах, курили, и Бочкарев пытался выяснить, какая  муха
укусила старика, откуда это неожиданное  предложение.  В  последнее  время
Голицын, наконец, решился  выступить  против  академика  Денисова,  и  тут
Крылов и Бочкарев были целиком на стороне своего шефа, и, может быть, зная
это, он хотел укрепить тылы. А может, он просто задумался о наследнике.
   - Ты вполне подходишь для наследного  принца,  -  говорил  Бочкарев.  -
Кандидат, физик, подаешь надежды, молод. Чего  мы  будем  гадать,  бери  и
властвуй.
   - А зачем мне это нужно? - спрашивал Крылов.
   - Вот тебе и на. Приехали! Лабораторией  должен  руководить  ученый.  А
нашей - физик. Старик чувствует.
   - Ох, этот старик!
   Несмотря на все слабости Голицына, они почитали  его.  Что  бы  там  ни
говорилось,  шеф  по  праву  слыл  одним  из  основоположников  науки   об
атмосферном электричестве. Последний зубр, Старая школа,  он,  как  никто,
знал проблему в целом, правда, скорее как метеоролог, а не как  физик.  Он
обладал широтой, но ему не хватало глубины, которая требует узости.
   - Кое-чем тебе придется пожертвовать, не без этого, - говорил Бочкарев,
- но важен общий выигрыш.
   Крылов сплюнул в пролет.
   - Иначе что ж, иначе Агатов, - сказал Бочкарев. -  Ты  откроешь  дорогу
Агатову.
   - А что страшного? Он хороший организатор.
   - Да-да, многие так считают. Но ты! Он же  не  творческий  человек.  Он
бесталанен. Это опасно, как гангрена. Недаром он рвется к этой  должности.
Еще до Пархоменко был у нас такой завлаб  Сирота,  дурак  дураком.  Агатов
спихнул его, все были рады, но я тогда уже почувствовал,  что  Агатов  для
себя старался. А прислали Пархоменко. Ну, Пархоменко - доктор,  талантище,
Агатову не по  зубам.  Вы  небось  полагали,  что  Агатов  в  восторге  от
Пархоменки. Как бы не так! Он его тоже выпихивал, только на сей раз наверх
выдвигал. Бог ты мой, какие вы все слепцы!
   -  Любим  мы  преувеличивать,  -  сказал  Крылов.  -  Ну,  хочет   быть
начальником, значит, будет хорошо работать. А я  не  хочу.  Мне  со  своей
темой не разобраться. Чего ради я буду еще с вами  возиться?  Да  я  и  не
умею.
   - Учись. Еще Офелия говорила: все мы знаем, кто  мы  такие,  но  мы  не
знаем, кем мы можем быть.
   - Офелия для меня не  авторитет.  Ей  не  предлагали  быть  начальником
лаборатории. Мне надо добивать свою тему. Не нужен мне берег турецкий.
   - А всякая шушера в лаборатории тебе нужна? - рассердился  Бочкарев.  -
Вот увидишь, что получится.
   Склонный к анализу, он неумолимо выводил печальные  последствия  отказа
Крылова.
   - А почему бы тебе не пойти на эту должность? - спросил  Крылов.  -  Ты
так хорошо понимаешь необходимость самопожертвования.
   Бочкарев считался лучшим специалистом  по  измерительной  технике.  Ему
несколько раз предлагали защищать докторскую, он только  пожимал  плечами:
зачем, разве он станет больше знать оттого, что получит  степень  доктора?
Он нисколько не рисовался, этот  маленький  горбун  с  большой  яйцевидной
лысой головой. Временами, наблюдая, как он, бормоча и пришептывая, колдует
над схемой, Крылов понимал, что ничего более приятного  для  Бочкарева  не
существует.
   "Его величество эксперимент, - поддразнивал Голицын, - нет,  отклонение
стрелки - это еще не  наука".  Бочкарев  мягко  соглашался,  но  иначе  он
работать не мог. Конечно, из муки можно сделать многое,  оправдывался  он,
но в любом случае для этого надо смолоть зерно.
   Бочкарев заходил по площадке, отшвыривая ногами ведра.
   - Где уж мне с такой рожей.  Может,  это  глупо...  Я  однажды  замещал
Голицына... Пришлось заседание вести, так мне все время казалось, что  все
смотрят на меня  и  смеются.  Мне  на  людях  всегда  мучительно.  Я  себе
Квазимодой кажусь.
   Большие грустные глаза его  влажно  блестели.  Крылов  давно  свыкся  с
внешностью Бочкарева, не замечал ее, но  сейчас  вдруг  вспомнил,  что  на
собраниях Бочкарев забивался в дальний  угол,  никогда  его  не  заставишь
выступить, и на институтских вечерах он не показывался. Он воображал  себя
уродом, и спорить с ним было бесполезно.
   - Наплюй, - сказал Крылов. - И не замыкайся. Чуть  что,  бей  по  морде
интеллектом. Талант - это ж самая редкая красота. Она у тебя на физиономии
написана.
   Бочкарев вяло покачал головой.
   - Когда-то в детстве мне сказали, что все горбуны злые. С тех пор я  на
всю жизнь боюсь стать злым. Мне очень легко озлиться.
   В дверях показался Ричард.
   - Я-то вас ищу! - обрадовался он. -  Сергей  Ильич,  поздравляю.  Каков
фитиль Агатову! Ну и спектакль выдал старик! Теперь держись!
   Он оглушил  их  проектами  реконструкции  лаборатории,  новыми  темами.
Фантазия  его  разыгралась:  он   запускал   спутники   с   телевизионными
установками, управлял погодой. Он не желал и думать, что Крылова может  не
устраивать должность начальника лаборатории. Не умолкая ни на  минуту,  он
приседал, разминался, подтягивался на стремянке, корчил рожи, изображая то
Агатова, то Голицына. Жажда деятельности переполняла его.
   - Ну вот, эгоист, слыхал глас народа? - сказал Бочкарев.
   - Сами вы эгоисты, - ответил Крылов. - Только  вас  много,  поэтому  вы
называете себя коллективом.
   Ричард поразился:
   - Вы не хотите? Сергей Ильич!  -  Глаза,  руки,  брови,  все  тело  его
выражало удивление, даже выцветшая клетчатая ковбойка удивленно уставилась
беленькими пуговичками.
   - Я  работать  хочу,  -  сказал  Крылов.  -  Идите  вы  все!..  У  меня
только-только проклевывается.
   - Сами требуем дорогу молодым, обновить руководство.
   - А когда предлагают, то в кусты!
   Наперебой они наседали на него...


   А на озере прозрачный лед прогибался под  ногами,  и  видно  было,  как
белые пузыри воздуха сплющивались там, над  водой.  Ветер  сбивал  с  ног.
Несколько раз они проваливались, хорошо, что  было  мелко  и  счетчики  не
упали в воду. Мокрые, застуженные, они еле добрались до рыбачьего  поселка
и долго грелись в буфете. Они ели винегрет, пили водку. Из-за стойки вышел
тяжелый, старый кот. Он лизнул мокрые Наташины брюки и закричал басом.
   - Кот заколдован, - сказала Наташа.  -  Не  верите?  Хотите,  он  съест
соленый огурец?
   - Чепуха, - сказал Крылов, - коты не едят огурцов.
   Наташа бросила на пол желтый кружок огурца. Кот понюхал и захрустел...


   - ...Начальник, он всегда умнее, - сказал Ричард. - Стать начальником -
верный способ поумнеть.
   - Агатов собирался  расширять  лабораторию.  А  мне  кажется,  надо  ее
уменьшать. Сократить договорные темы, - сказал Бочкарев.
   Поставив руки на бедра, Ричард наклонялся вправо, влево, приговаривая:
   - К - вопросу - о - некоторых - данных - наблюдения - гроз - Тульской -
области - во - второй - половине - девятнадцатого - века...
   - Агатова надо как-то нейтрализовать, он опасен.
   - Заарканим, - сказал Ричард. - Неужели вы его боитесь, Сергей Ильич?
   - Никого я не боюсь. Братцы, -  Крылов  виновато  положил  им  руки  на
плечи, - отступитесь вы от меня. - И ушел.
   - Что с ним творится? - спросил Ричард.
   - Это с тех пор, как он вернулся с Озерной, - сказал Бочкарев.
   Ушел и Ричард, стало тихо. Бочкарев походил,  посмотрелся  в  блестящий
наконечник  пожарного  шланга.  Кривое  зеркало  делало  его  лицо   почти
нормальным.


   Крылов шагал  из  комнаты  в  комнату,  разглядывая  привычные  стенды,
аппаратуру, своих товарищей.  Внезапно  он  услышал  тикающие,  щелкающие,
жужжащие звуки включенных приборов. Перья  самописцев  неутомимо  рисовали
невидимые бури, происходящие где-то в черной  дали  вселенной,  взрывы  на
Солнце, ливни космических частиц. На  тонких  дрожащих  линиях  отражалась
жизнь мельчайших частиц, дыхание земного шара, его дожди, грозы - все, что
творилось в этом чистом  голубом  небе  и  в  этом  весеннем  воздухе.  По
мерцающему экрану атмосферика проносились зеленые разряды гроз, идущих над
Африкой.
   Его подозвал Матвеев показать монтаж следящей системы. Судя  по  всему,
получалось надежно и просто. Матвеев всегда показывал свои работы Крылову,
хотя Крылов разбирался в этих вещах хуже него. У Матвеева не было диплома,
и он робел перед каждым инженером.
   Матвеев поворачивал диск. Обшлага его сатиновой  спецовки  лохматились.
Крылов вспомнил, что никогда не  видел  на  Матвееве  приличного  костюма.
Из-за проклятого диплома Матвеев до сих пор числился старшим лаборантом. А
между тем он был отличным, самостоятельным ученым, и следовало  давно  уже
выхлопотать ему персональный  оклад,  доказать  начальству,  что  о  таком
человеке надо судить не по диплому, а по тому, что он есть и что он  может
дать.
   Крылов собрался было сказать ему  об  этом,  но  вдруг  сообразил,  что
теперь сочувствовать и возмущаться он уже не может. Наверное, надо  что-то
обещать. Или он  должен  вообще  промолчать.  И  это  непривычное  чувство
связанности  удивило  и  не   понравилось.   Подбежала   Зина,   разложила
осциллограмму, попросила  отметить  нужные  пики.  Она  прижалась  к  нему
грудью, шепнула:
   - Смотаемся позагорать на вышку? Мы все идем в обеденный.
   Крылов почесал затылок.
   - Ну вот, уже заважничали, - сказала Зина.
   Он не нашелся, что ответить. И это было  глупо,  еще  вчера  вместе  со
всеми он валялся на вышке, и играл в дурака, и  посматривал,  не  идет  ли
пожарник, потому  что  на  старую  вышку  было  строго-настрого  запрещено
забираться.
   Миновав аккумуляторную, Крылов свернул к вычислителям, но, не дойдя  до
них, остановился и пошел назад. В коридоре он встретил Песецкого.
   - Сережа, - сказал Песецкий, - эн равно минус два.
   Из кармана его пиджака торчала "Юманите".
   - Чего пишут? - спросил Крылов.
   - Ужасы капитализма.  Девушка  отравила  одиннадцать  родственников,  -
сказал Песецкий. - Эн равно минус два, - убежденно повторил он  и  помахал
перед Крыловым исписанными листками.
   - Неохота мне браться за лабораторию, - сказал Крылов. - Загремит  наша
тема.
   - Наверное, - сказал Песецкий. - А знаешь, как я вычислил?
   - Не гожусь я для этого дела. Не справлюсь.
   - Ничего, массы поддержат. Так вот, я вычислил  подкорковыми  центрами.
Включил подсознание!
   - Я как представил себе, - сказал Крылов, - так сразу почувствовал, что
не могу быть самим собою. Боюсь не то сделать, не так сказать.
   - Тогда откажись, делов палата.
   Они зашли в комнату, где работали студенты. Песецкий упоенно расписывал
свой метод: если какая-нибудь задача не получается, надо заняться другим и
включить моторы подсознания.  Так  поступал  великий  математик  Пуанкаре.
Моторы сработают, и в один прекрасный миг решение придет само, выскочит на
поверхность из темных подкорковых глубин.
   - Важно дать задание своему подсознанию, - ораторствовал он, - и дальше
можно не беспокоиться.
   - А спинной мозг годится? - совершенно серьезно спросил Алеша Никулин.
   Крылов стоял у окна, полузакрыв глаза. Потом он сердито сказал:
   - Эн должно быть больше нуля. Иначе молнии будут бить с земли в облака.
   - Это - их дело, - сказал Песецкий, - мое дело - составить уравнение.
   - Но оно лишено физического смысла.
   - А какой смысл в молнии? - спросил Песецкий. - Ты можешь объяснить?  Я
полгода бьюсь над расчетом атмосферных помех. Какой в них смысл?  Никакого
смысла.
   Он обнял Крылова и сказал на ухо:
   - Брось ты мучиться.  Все  решится  само  собой.  Всегда  все  решается
независимо от нас.
   Утешив таким образом Крылова, он с еще большим воодушевлением  принялся
излагать всем встречным способы эксплуатации подсознательного мира.



4

   Он поднялся по  витой  железной  лестнице  на  радиолокационную  башню.
Радисты уехали в поле, и в  аппаратной  было  темно.  Сквозь  щель  жалюзи
пробивался солнечный луч, круглый, золотистый, как бамбук. Крылов протянул
руку, луч уткнулся в ладонь, и ладонь прозрачно засветилась.
   Казалось, этот луч пронзил  его  насквозь  легким  теплом,  и  от  этой
непривычной ласки Крылову стало жаль себя.
   Все эти месяцы после возвращения из командировки он жил  в  оцепенении,
поглощенный тупой, возрастающей тоской. И вот сейчас, когда что-то  должно
было  круто  измениться  в  его  жизни,  его  охватило  беспокойство.   Он
чувствовал, что дело здесь не в предложении  Голицына,  скорее  всего  тут
была досада на то, что ему самому предстоит как-то определить себя, видеть
себя, действовать. Но и это было не  главное,  главное  же  заключалось  в
тревожном предчувствии и ожидании - чего? Странно, что именно об этом он и
не желал думать.
   Он осторожно трогал кончиками  пальцев  осязаемую  пыльную  поверхность
луча. Отломать кусочек и послать вместо письма.  Обломок  луча  в  длинной
коробочке. Почему она не отвечает? Он знал почему,  но  придумывал  другие
объяснения.
   Он подставил лицо под луч и зажмурился.
   - Эх, Натаха, ты, Натаха! - сказал он.
   В дальнем конце аппаратной послышался смешок. Крылов вздрогнул, пошарил
на стене, повернул выключатель.
   - Эй! - раздался предостерегающий крик. На ящике сидел Агатов. Руки его
шевелились в черном мешке для зарядки кассет.  -  Чуть  не  засветили  мне
пленку. Ну, да теперь можно не гасить.
   - Простите, - пробормотал Крылов.
   Агатов довольно разглядывал его пылающую  физиономию.  Крылов  понимал,
что Агатов давно из темноты наблюдал за ним. Лучше всего  было  немедленно
извиниться и уйти, но Крылов продолжал стоять, все более смущаясь,  и  чем
дольше он стоял, тем невозможнее становилось уйти.
   -  Забыл  вас  поздравить.   -   Агатов   помолчал,   наслаждаясь   его
беспомощностью. - Как это вам удалось обработать старика?
   - Понятия не имею... уверяю вас... - пробормотал  Крылов,  еще  сильнее
смущаясь.
   - Ну, ну, будете утверждать, что вы ни при чем, - снисходительно сказал
Агатов. - Я тут наблюдал, какие вы манипуляции от восторга выделывали.
   Крылов тоскливо переступил с ноги на ногу.
   - Вот так тихоня! - Агатов покачал  головой.  -  Ловко  вы  всех  здесь
обвели. Отдаю должное.