ому  что  одной   было   скучно.   Целовалась   со
старшекурсниками, на целине чуть не выскочила замуж за комбайнера, но сама
знала, что все это несерьезно. С  удовольствием  рассуждала  с  подругами;
"Настоящей любви нет, мы дети атомного  века,  мы  свободны  от  иллюзий".
Однако  подруги  одна  за  другой  влюблялись  на  всю  катушку,  плакали,
страдали, несмотря на атомный век, и  она  втайне  им  завидовала.  И  вот
Ричард. Она почувствовала, что у него это очень серьезно.  Обрадовалась  -
наконец-то по-настоящему, может, даже интереснее, чем  у  других.  Он  был
трогательно нежный, страшно умный, он был  аспирант;  Голицын  считал  его
талантливым. Он держался дерзко, вечно спорил и только перед ней  терялся.
Такая покорность льстила и в то же время немножко пугала. Иногда хотелось,
чтобы он не был таким послушным и не обращал внимания на ее рассуждения  о
том, что она терпеть не может нахалов.
   В самолете по-прежнему работали.  Агатов  и  Лисицкий  совали  в  трубу
промокашку,  меряли  заряды  капель  по  своей  программе;  Крылов  что-то
обдумывал; все были заняты, у всех были какие-то цели, задачи, планы.  Все
знали, чего хотят. Ричард жаждет  стать  великим  ученым,  Катя  -  скорее
столкнуть диплом и выйти замуж. Поздышев - покорять  девиц.  Одна  она  не
знает, чего ей добиваться. Она тоже защитит диплом  и  станет  чьей-нибудь
женой, может, того же Ричарда, будет  работать,  растить  детей,  и  будет
считаться, что у нее порядок. Быть не хуже  других  -  это  мама  называет
счастьем. Может, сама она тоже покажется себе счастливой. Но  когда-нибудь
она тоже вспомнит этот день, солнце в  самолете,  зачарованную  страну  из
облаков, куда она хотела сойти, зашагать, взбираясь на белые горы.
   Прижав нос к стеклу, она увидела вдали ярко-белую,  точно  раскаленную,
вершину с утолщением, похожим на гриб. "Типичное Кабе",  -  подумала  она,
вспоминая  лекции  Голицына:  "Облака,  очевидно  типа  Кабе,  в   старину
уподобляли мозгу. О, фантазия древнего человека,  необыкновенно  смелая  и
образная! Теперь никто  не  разглядывает  облака,  теперь  слушают  сводку
погоды..."
   Быстро потемнело. Самолет нырнул в облако. В проходе, гремя, покатилась
жестяная коробка. Пол накренился. Женя  схватилась  за  ручки  кресла.  Из
кабины летчиков вышел Тулин. Держась за раму  дверей,  он  обежал  глазами
работающих. Женя поднялась, торопясь вернуться на свое место. В это  время
самолет швырнуло вниз, потом вбок, Женя упала, и  тотчас  же  ее  потащило
между креслами, бросило  вверх  почти  до  плафонов,  она  снова  упала  и
вцепилась обеими руками в лежащие  на  полу  шланги.  Громыхающая  кассета
подкатилась к голове и полетела обратно. Раздался испуганный вскрик Кати.
   "А что, если смерть? - подумала Женя. - Что скажут  обо  мне?  Двадцать
лет. Ничего не успела. Только бы не больно. Никогда не думала, как я умру.
Если кричать, будет легче!"
   Она закусила губу, чтобы не  закричать.  Самолет  снова  бросило  вниз,
моторы взвыли. Женя лежала,  судорожно  схватившись  за  шланги.  Ноги  ее
болтались где-то в воздухе.
   Кто-то обхватил ее за пояс,  оторвал  от  пола,  кинул  в  кресло.  Она
увидела над собой Тулина. Одной рукой он держался за  подлокотник,  другой
шарил по ее груди. "Затягивайте ремень!" - крикнул он. Но в эту минуту она
заметила, что юбка ее задралась, и, вместо  того  чтобы  схватить  ремень,
принялась одергивать юбку. Ладонь  Тулина  легла  на  ее  оголенную  ногу,
прижимая к креслу. Женя возмущенно посмотрела на него, вдруг  ощутила  его
пальцы и увидела: он тоже ощутил ее голую ногу, и в глазах его засмешилось
что-то дерзко-любопытное. Женя ударила его по руке. Он что-то сказал. Слов
не было слышно, только движение губ снисходительно-обидное. Ловко  затянув
ремень, он быстро наклонился и, нагло следя за ее глазами, чмокнул в  щеку
и тотчас отошел, цепко хватаясь на ходу за кресла, балансируя, потому  что
самолет по-прежнему швыряло из стороны в сторону.
   Первым ее движением было оглядеться - все оставались на  своих  местах,
никто ничего не заметил, один Ричард смотрел на нее. Она натянула юбку, он
пристыженно отвернулся, и она мысленно изругала его.
   Рядом охала Катя. Глаза ее были закрыты, голова моталась.
   Женя стиснула ладонями щеки. "Дуреха, - вдруг сообразила она, - дура  -
вот что сказал Тулин, дуреха!"
   Сразу пропала тошнота, исчез страх, она забыла про ушибленные колени  и
ссадины, рванулась,  готовая  бежать  к  Тулину  и  сказать  ему  такое...
такое... и еще больше  возмущалась  от  того,  что  продолжала  вспоминать
прикосновение его руки, словно отпечатанное на бедре.
   Четвертое облако было  как  раз  то,  что  нужно.  Оно  начинало  бурно
развиваться, из "цветной капусты" вырастала массивная наковальня. Оно было
начинено молниями, ливнями, громами. Не так-то просто было разыскать такое
облако.  Чтобы  оно  было  молодым  и   перспективным,   и   активным,   и
изолированным, и мощным. Притом его еще надо застигнуть вовремя, поскольку
оно  живет  минут  тридцать-сорок,  не  больше,  и  затем  превращается  в
совершенно   бесполезное,   ненужное,   безнадежное    облако,    которыми
полным-полно небо и которые  только  мешают  работать.  Особенно  противны
слоистые облака,  мертвые,  неподвижные,  от  них  ничего  интересного  не
дождешься.
   Синоптик был прав: над Морозовской был отличный выбор грозовых облаков.
Но если бы не Хоботнев, то все же этого  четвертого  облака  Тулин  бы  не
нашел. Хоботнев  высмотрел  его  справа  от  курса,  показал  Тулину,  они
перемигнулись, и Хоботнев пошел на разворот. Затем они вышли на  прямую  и
стали приближаться к облаку номер четыре.
   Да, это был великолепный экземпляр. Ярко-серебряная вершина его, вся  в
клубах, опиралась на темнеющий книзу могучий массив. Издали,  как  всегда,
это выглядело легкой, красивой постройкой, - что-то вроде взбитых  сливок.
Но по мере приближения облако росло, и нависало, и  угрожающе  чернело,  и
самолет становился все меньше, крохотный мотылек, несущийся на скалу. Руки
Хоботнева, сжимавшие штурвал, напряглись. Тулин стал за  его  спиной,  дал
команду: "Приготовься. Режим", -  расставил  ноги,  ухватился  за  стойку,
зажал локтем журнал, подался вперед, напрягся, и  весь  самолет  напрягся,
готовясь к встрече. К этому нельзя было привыкнуть. Всякий  раз  возникало
безотчетное чувство напряженного ожидания, как будто самолет  ударится  об
эту мрачно-сизую твердь.
   Хоботнев вел машину так, чтобы срезать самую верхушку, войти  чуть-чуть
под кромку. По правилам это строго запрещалось. Они  могли  проходить  над
облаком, сбоку, но ни в коем случае  не  лезть  в  него.  Никто  не  знал,
скольких трудов стоило  Тулину  уговорить  Хоботнева.  И  так  и  этак  он
обхаживал Хоботнева, поил коньяком, помогал изучать английский,  все  было
напрасно, пока однажды, после разбора полета, Хоботнев не спросил его:
   - Значит, ни-ни,  Олег  Николаевич,  выходит,  никаких  результатов  не
получаете, зря летаем?
   И Тулин почувствовал, что вот это  ощущение  малых  результатов  работы
больше всего задевало Хоботнева. Назавтра Хоботнев, подлетев к облаку,  не
скользнул над ним, не свернул, а пошел прямо на  край.  Тулин  видел,  как
радист и второй пилот посмотрели на Хоботнева, но  ничего  не  сказали,  и
Хоботнев тоже  молчал,  как  будто  произошла  случайность.  Но  затем  он
развернул самолет, и они снова прошили край облака в  другом  направлении;
так они обследовали его края со всех сторон,  пока  оно  не  распалось,  и
потом перешли к другому облаку, и все это  время  второй  пилот  молчал  и
хмурился. Тулин понимал, что он не желает участвовать в этих нарушениях  и
нести ответственность, потому что за такие штучки могли  снять  с  работы.
Они ворчали на Хоботнева и спрашивали, на кой ляд  ему  соваться  куда  не
следует, им за это не платят лишнего, и машину мучают, и вообще, чем  черт
не шутит, гроза есть гроза.  Но  хорошо  хоть,  что  они  пока  никому  не
жаловались: они любили Хоботнева и не хотели подводить его.
   Сегодня обследовали уже три облака, малость потрясло, но то были просто
мощные кучевые, а это четвертое обещало быть самым интересным, и  Хоботнев
вошел в него чуть глубже, всего на несколько метров поглубже, и это  сразу
почувствовалось, как будто по самолету застучало огромным  молотом.  Тулин
взглянул на секундомер: "13 ч. 49 м. 05 сек". Начали!  Режим!  Найти  зоны
наибольшей заряженности. Все подготовились? Как там Лисицкий, ему лишь  бы
налетать  часы.  Дурацкая  система  оплаты.  "Кузьменко  Женя!  -  это   в
ларингофон. - Переключите чувствительность!" Невозможно  даже  обернуться.
Ага, молния! Чудно! Километрах в  двух.  Как  струится  по  стеклам  вода!
Откуда на такой высоте вода, если за бортом минус тридцать?  Температурные
зависимости... Черт подери,  сколько  тут  путаницы!  При  такой  вибрации
скажется микрофонный эффект. Только бы предусилители  не  забарахлили.  Он
всегда был готов к тому, что где-то что-то забарахлит. Было  чудом,  когда
эти десятки приборов работали. В каждом из них были сотни деталей,  каждая
могла  в  любую  минуту  отказать,  тысячи  паек,  которые  могли  отойти,
контакты, которые могли окислиться, изоляция, которая могла пробиться, - и
когда вся эта махина все же действовала вопреки всем законам вероятностей,
Тулин испытывал тайное, детское изумление. Он не уставал восхищаться  этим
чудом.  Капли  касались  колец,  установленных  над  фюзеляжем,  и  заряды
проходили через предусилители и усилители, через лампы,  пока  наконец  не
всплескивались пиком на пленке  осциллограммы.  И  это  тоже  было  чудом.
Самолет прыгал, как будто катился по пикам этой наибольшей  напряженности.
Ох, не забыть на обратном  заходе  выяснить,  как  изменяется  картина  во
времени. Посадка будет в Ростове. Поздышев  обещал  достать  в  универмаге
чешские сандалеты. За неделю обработаем замеры,  и  сразу  писать  статью.
Надо скорее публиковать, застолбить...


   Хорошо,  что  Тулин  предупредил,  сам  бы  Крылов  не  подготовился  и
проворонил  молнию.  Доля  секунды,  лиловый  вспых,  разряд  -   и   хаос
разрозненных капель обретает единство. Не обращая внимания на приборы,  он
задумался, каким образом  молния  успевает  собрать  с  миллиардов  капель
накопленные заряды. Молния пронизывает облако, как  мысль,  думал  Крылов,
она как озарение, итог, казалось бы, нелепейших  страстей,  оправдание,  и
все выстраивается в ее слепящем свете, обретает смысл прошлое  и  будущее,
но если бы понять, как это все происходит... Мысль,  мысль,  а  вот  когда
мысль еще не выражена словами, когда она формируется, в самом истоке,  где
клубятся смутные ощущения...
   Самолет выскочил в синеву. "13 ч. 49 м. 45 сек." Тулин помахал затекшей
рукой. Как много можно успеть, обдумать, сделать за сорок секунд! Жить  бы
всегда так полно, всеми чувствами сразу, как эти  сорок  секунд,  до  чего
огромной стала бы жизнь! Он крикнул в  ларингофон:  "Конец  режима!"  -  и
засмеялся. Хоботнев откинулся на спинку  и  тоже  скупо  улыбнулся.  Тулин
кивнул ему, благодарно  показал  глазами,  что  это  было  здорово  и  что
Хоботнев великолепно провел машину, строго по горизонту, теперь надо  было
разворачиваться и заходить снова в это облако, с другой стороны, пока  оно
не развалилось.
   Скинув наушники, Тулин вошел  в  салон,  навстречу  ему  от  щитов,  от
стендов поднимались разгоряченные лица с той же неостывшей улыбкой азарта,
какую он чувствовал  на  своем  лице.  Мигали  цветные  лампочки,  стрелки
неохотно опадали, возвращаясь к нулям, жужжали моторчики.
   - Ну как, здорово? Хороша кучевочка? - счастливо спрашивал  Тулин,  как
будто он сам сделал это облако и преподнес им.
   Разумеется, что-то сорвалось. Заело бумагу на самописце, куда-то пропал
ноль, Алеша поносил флюксметр на чем свет стоит и не понимал, почему Тулин
так спокоен. Тулину было обидно: те, кто не нянчился с этими приборами, не
видели никакого чуда,  они  считали  само  собой  разумеющимся  нормальную
работу приборов, никто не знал, чего это стоило и как это все делалось.
   Он помог Вере Матвеевне заправить катушку и заодно  подтянул  фиксатор,
иначе бы Вера Матвеевна возилась еще полчаса.  Удивительно,  как  люди  не
замечают  самых  простых  вещей!  Сказал  Кате,  чтобы  она   пользовалась
карандашом, а не ручкой, которая, разумеется, потекла и замазала журнал, и
посмотрел записи Крылова - эх ты, мечтатель, прозевал, это ж было чудесное
облако, приборы отметили три молнии, ну ничего, увидим, что  получится  на
втором заходе.
   Машину несколько раз крепко тряхнуло, очевидно Хоботнев  разворачивался
вблизи облака. Тулин заспешил в кабину, но,  как  назло,  пришлось  помочь
Жене Кузьменко привязаться, наверное, эта дуреха вообразила, что он не без
умысла прижал ее. Улыбаясь, он вошел в штурманскую кабину и тут,  встретив
Агатова, сам не зная почему, смутился.
   Крепко держась обеими руками за  скобу,  Агатов  всматривался  в  трубу
локатора, потом отстранился, вытер бледный лоб, закрыл глаза.
   Облако заметно разбухло, заслоняя солнце, оно  быстро  нависало  сизыми
закраинами над самолетом. Тулин  взял  ларингофоны,  в  это  время  Агатов
тронул его за плечо, бескровные губы зашевелились; не разбирая слов, Тулин
тем не менее сразу понял: Агатов запрещал входить в облако.
   - Что с вами, Яков Иванович? - крикнул Тулин. - Никак вас укачало? - Он
постарался изобразить  заботливость  и  сочувствие.  -  Примите  таблетки.
Ничего опасного нет, уверяю вас.
   Он почувствовал, что Хоботнев обернулся к  ним  обеспокоенно-выжидающе.
Заслонив Агатова спиной, Тулин теснил его назад в штурманскую.
   Надо было выиграть  всего  одну-две  минуты,  чтобы  Агатов  ничего  не
заметил. Если бы Хоботнев догадался швырнуть  машину  так,  чтобы  Агатова
отбросило или чтобы он начал травить.  Он  и  так  еле  стоял  -  бледный,
потный.
   - Яков Иванович, если мы сейчас не замерим, то прошлые замеры пропадут.
   Агатов с трудом повел головой.
   - Нельзя. Запрещено.
   Тулин почувствовал тяжесть своих кулаков.
   - Яков Иванович, прошу вас, я отвечаю за все...
   - Нет, не могу, - сказал Агатов. Крупные капли выступили на его висках.
- В ваших же интересах!
   О, эта иезуитская формула - "в ваших интересах"! Кто  лучше  его  знает
"наши интересы". Он полон заботы и внимания. Он настучит на Хоботнева,  он
закроет полеты, но, поверьте, Олег Николаевич, все лишь ради вас, в  ваших
интересах...
   Где-то за плечами Агатова нетерпеливо ожидающие глаза Хоботнева. Ничего
не стоило отодвинуть Агатова, крикнуть,  дать  команду.  Но  вместо  этого
Тулин, униженно улыбаясь, начал снова просить Агатова.
   - Нельзя, - обессиленно, еле слышно повторил Агатов.
   Потный, страдающий от болтанки, он поднял глаза  на  Тулина,  и  в  них
слабо  колыхнулось  торжество.   Придется   выполнять,   потому   что   он
ответственный, власть у него, а вы,  сильные,  рослые,  такие  свеженькие,
лихие, не замечающие  болтанки,  такие  талантливые,  с  вашей  выдающейся
программой измерений, вы должны подчиниться.
   Перед самым облаком самолет круто пошел вверх.
   Тулин вышел в салон, щуря глаза в упругой улыбке.
   -  В  чем  дело?  Почему  уходим?  -  К  нему  обращались  нетерпеливо,
обеспокоенно, разочарованно, а он  вынужден  делать  вид,  что  ничего  не
случилось и что он по-прежнему руководитель группы, тот, кто все  знает  и
все может.
   После посадки он задержался в машине. Из окна было видно, как  по  полю
ровно шагает Агатов. Рядом с ним шли Катя, Алеша Микулин и Вера Матвеевна,
и все они мирно разговаривали. Агатов любезно взял  у  Веры  Матвеевны  ее
чемоданчик.
   Внизу у самолета Тулин столкнулся с Женей.
   - Что ж вы испугались подойти к грозе? - мстительно сказала она.
   Он посмотрел на нее устало, словно не слыша.



2

   Бесконечное  разнообразие  жизни  восхищало  Ричарда  и   приводило   в
отчаяние.
   Повсюду возникали проблемы одна заманчивее другой.
   Винер утверждал, что будущее принадлежит кибернетике. Иоффе  утверждал,
что будущее принадлежит полупроводникам;  затем  выяснилось,  что  будущее
принадлежит биотокам, термоядерной энергетике, теории наследственности.
   Полгода  он  по  вечерам  помогал  приятелю   налаживать   прибор   для
фотосинтеза.
   - Почему я не занялся фотосинтезом? - жаловался  он  Жене.  -  Вот  где
фантастика: все трудности сельского хозяйства будут решены фотосинтезом.
   Друзьям из архитектурного он выкладывал свои идеи о городах,  вписанных
в пейзаж.
   Он был уверен, что если займется перелетными птицами, то откроет  тайну
их  навигационного  устройства,  и  тогда  можно  будет  снабдить  авиацию
поразительными приборами.
   Он завидовал журналистам,  разъезжающим  по  стране  (эти  парни  видят
жизнь, а мы что?), историкам, которые копаются  в  архивах  (нужно  наново
переосмыслить всю историю!), медикам (нет ничего  важнее  средства  против
рака!).  Он  считал   себя   способным   стать   выдающимся   шахматистом,
авиаконструктором, может быть, даже писателем.
   А радиоастрономия? Разве это не ужасно, что он не стал радиоастрономом?
Он доказывал Жене:
   - Они сейчас готовят передачу  сигналов  другим  мирам!  Через  десять,
пятнадцать лет мы получим  ответ  из  космоса!  Мы  свяжемся  с  мыслящими
существами. Человечество перестанет быть одиноким.  Пойми,  это  же  самое
главное!
   - А рак?
   Он досадливо отмахивался.
   - Подумаешь, рак! Наладить связь с  другими  планетами  -  и  откроются
такие возможности, такие законы!
   Будь у него время,  он  изучал  бы  биофизику  -  клетка,  хромосомы  -
бесспорно, это главная проблема жизни.
   В детстве он был убежден, что от него ничего не уйдет. Жизнь  не  имела
предела. Прошлого еще не было, а емкость будущего была безгранична.
   Сначала он поступил на геологический факультет, но  вскоре  решил,  что
геология - наука описательная, и перевелся в электротехнический,  а  потом
на инженерно-физический. Друзья упрекали  его  за  непостоянство,  но  его
тянуло к основам основ. Лишь в аспирантуре он наконец понял,  что  уже  не
успеет стать ни классным баскетболистом, ни  музыкантом,  что  не  удастся
доказать теорему Ферма и вообще сила и время - величины конечные.
   Слово _никогда_ звучало трагически. Никогда? Но  ведь  другой  жизни  у
него не будет. Что же делать с этим миром, полным манящих вещей, достойных
страстной любви? Неужели, выбрав одно, приходится навсегда  отказаться  от
всего остального?
   Голицын утешил его всеобщностью подобной драмы.  Всем  хочется  больше,
чем они могут. Каждый год открываются новые и новые  мучительные  загадки,
надо все  больше  времени,  чтобы  разобраться  в  накопленном  материале,
исследования требуют все более сложной аппаратуры и огромного  времени,  а
жизнь остается такой же короткой.
   На него напало смирение - "буду  как  все",  "науке  нужны  солдаты  не
меньше, чем генералы".
   - Конечно, я тебя не устраиваю, - кротко говорил он Жене. - Я  скромный
труженик, звезд с неба хватать не буду.
   - И очень хорошо, - говорила Женя. - Если каждый будет хватать  звезды,
- представляешь, что получится? Достань мне лучше  темные  очки,  впрочем,
ты, вероятно, и вправду ограничен.
   - Это почему?
   - Потому что талантливые люди знают себе цену. Вот такие  очки,  как  у
этой фирмы, можешь достать? Не можешь, ну и иди тихо.
   Она обращалась с ним бесцеремонно, ни капельки не считаясь с  тем,  что
он аспирант, а она всего-навсего дипломантка.
   Ничего  особенного  она  собою  вроде   не   представляла:   капризная,
избалованная  вниманием,  училась  посредственно,  без  увлечения.  Но  он
чувствовал: это не вся Женя. Было в ней что-то нераскрытое, как  обещание,
что-то виделось в ее слегка раскосых, без блеска глазах, куда  можно  было
входить, как в  ущелье,  и  путешествовать,  забираясь  все  дальше  в  их
коричневую м