и  метампсихоз  и
уранизм показывали нам, каждый со своей стороны, один из аспектов вечности.
     У Артура была небольшая квартира, обставленная очень,  по  его  словам,
ценной мебелью, в подборе которой, однако, отсутствовало известное  единство
стиля, - как я ему это заметил. - Разные люди, разные вкусы, -  ответил  он.
Но по мере того, как проходило время, его квартира пустела  и  под  конец  у
него остались -  один  диван,  очень  широкий,  очень  низкий  и  совершенно
продавленный, маленький столик и прекрасная копия рембрандтовского  воина  в
каске. Исчезновение мебели Артур объяснял тем, что те, кто  ему  ее  дарили,
постепенно ее забирали. Может быть, это соответствовало действительности, но
могло быть и так, что Артур ее проиграл - потому, что все деньги, которые  у
него бывали, он неизменно проигрывал в карты или на скачках. В этом  он  был
совершенно неудержим, и никакие соображения не могли его остановить. Он знал
каких-то сомнительных арабов, которые покупали у него  поношенные  вещи;  от
араба он шел к букмекеру, и деньги  держались  в  его  руках  ровно  столько
времени, сколько ему было нужно,  чтобы  пройти  это  расстояние  от  одного
жулика до другого. Артура можно было одеть  у  лучшего  портного,  дать  ему
денег и открыть текущий счет в банке - и через две недели от всего этого  не
осталось бы ничего.
     Он отличался еще одной особенностью, за которую Мервиль, например,  был
готов простить ему все: у него всегда была собака, чаще всего  небольшая,  о
которой он трогательно заботился, - и в его несчастной, судорожной жизни эта
забота была, кажется, единственным неизменным занятием. В течение  последних
двух лет у  него  был  Том,  желтая  такса  с  необыкновенно  выразительными
глазами. Менялись люди, места и обстоятельства, но Том всегда был С  Артуром
и так же знал нас всех, как его хозяин.
     - Вот мы пришли. Том и я, - сказал Артур. - Я к тебе по  делу.  Эвелина
мне говорила... - Эвелина, оказывается, рассказала ему о  романе  Мервиля  с
м-м Сильвестр и показала ему ее фотографию.
     - Постой, ты что-то путаешь, - сказал я. -  Откуда  у  нее  может  быть
фотография м-м Сильвестр?
     - Групповой снимок в ночь открытия кабаре.
     - Да. И что же?
     - Я пришел тебе сказать, что Мервиля надо предупредить.
     - В каком смысле?
     - Надо, чтобы он с ней расстался.
     - Ты знаешь, что к так называемым приключениям Мервиль не склонен,  так
что каждый раз это носит более или менее серьезный характер.
     - Тем более необходимо его предупредить, пока не поздно.
     - Что ты рассказываешь? Почему?
     - Ты понимаешь,  -  сказал  Артур,  -  то,  что  я  тебе  скажу,  может
показаться неубедительным, я в этом прекрасно отдаю себе отчет. Мне кажется,
что я уже где-то видел это лицо, и это воспоминание связано с  преступлением
или опасностью. Я не помню, где и когда, может быть, даже  моя  память  меня
обманывает. Но когда я увидел фотографию, которую мне показала Эвелина,  это
произвело на меня  такое  впечатление,  что  я  решил  -  надо  предупредить
Мервиля, ему грозит опасность.
     - Милый мой Артур, - сказал  я,  -  ты  знаешь,  что  напугать  Мервиля
трудно, это тебе не Андрей. Кроме того, согласись, что твои доводы не  могут
на  него  подействовать  -  и  ты  сам  мне   сказал,   что   понимаешь   их
неубедительность.
     - А какое впечатление она на тебя произвела?
     -  Если  ты  хочешь  знать  правду,  скорее  отрицательное,  не   знаю,
собственно, почему.
     - Может быть, в конце концов, я преувеличиваю, - сказал Артур. -  Но  у
меня на душе неспокойно.

     Я  никогда  не  отличался  способностью   предчувствовать   наступление
какой-либо катастрофы. Я знал очень хорошо, что тоска, которую я  так  часто
испытывал,  ставшая  для  меня   почти   естественным   состоянием,   всегда
объяснялась отвлеченными причинами и не была связана с  внешними  событиями.
Но с недавнего времени, - после моего возвращения в Париж, - я стал  ощущать
непонятное томление, от которого не мог отделаться и для которого  не  было,
казалось бы, никаких причин. Я просыпался и засыпал  со  смешанным  чувством
сожаления и  тревоги.  И  то,  что  окружало  меня,  постепенно  приобретало
вздорный характер  предостережения  или  напоминания.  Даже  мои  нервы,  на
которые я до сих пор никогда не мог пожаловаться,  стали  сдавать:  я  начал
вздрагивать от неожиданного звука хлопнувшей двери, стал  прислушиваться  ко
всякому шуму, на который я раньше не обратил бы никакого внимания. Иногда  я
просыпался ночью и мне вдруг начинало казаться, что из  глубины  комнаты  по
направлению ко мне приближается безмолвный человеческий силуэт, и  абсурдная
убедительность этого движения была так сильна, что я зажигал лампу над  моим
изголовьем и тотчас тушил ее с  чувством  неловкости  и  стыда  за  себя.  Я
неоднократно перебирал в памяти  все  события,  происходившие  за  последнее
время, все, что случилось со мной или с окружающими, - и никогда не  находил
в этом ничего, что могло бы объяснить то тягостное состояние,  в  котором  я
находился, ту непонятную и беспредметную тревогу,  которую  я  испытывал.  Я
думал об этом после ухода  Артура.  Мне  почему-то  не  нравился,  -  я  бы,
впрочем, никогда не решился признаться в этом Мервилю, - неподвижный  взгляд
м-м Сильвестр. Но никакого страха она мне не внушала, и то,  что  говорил  о
ней Артур, могло объясняться только его повышенной - в некоторых  случаях  -
чувствительностью.
     Я редко видел Мервиля в течение этой зимы. Я обедал с ним два  или  три
раза, он всегда при этом  торопился.  -  Точно  тебе  остается  жить  только
сегодня, - сказал я ему однажды. Он только раз вскользь сказал мне:
     - Я знаю, ты думаешь, как всегда, что это моя очередная иллюзия. Уверяю
тебя, что на этот раз ты ошибаешься.
     В холодный мартовский день я получил открытку от Андрея, который  писал
мне из Сицилии. В нескольких словах он объяснял свой отъезд из  Парижа  тем,
что его нервная система  была  в  очень  плохом  состоянии  и  что  ему  был
необходим длительный отдых на юге.
     "Ты знаешь, что в  прежние  времена  я  не  мог  позволить  себе  таких
путешествий. Но теперь, когда эта возможность есть, зачем  я  стал  бы  себя
лишать этого южного неба,  этой  сицилийской  сладости  бытия?"  Прочтя  эти
строчки, я пожал плечами: еще несколько месяцев тому назад кто бы  мог  себе
представить Андрея, который бы говорил о южном небе и сладости бытия?
     Я нашел его открытку, вернувшись из города.  Было  около  девяти  часов
вечера, я сидел за письменным столом и держал ее  в  руках,  когда  раздался
звонок. Я отворил дверь с некоторым удивлением, - в тот  день  я  никого  не
ждал, - и увидел Мервиля. Он был нагружен свертками, - как это бывало всякий
раз, когда он без предупреждения приходил ко мне ужинать. Я  внимательно  на
него  посмотрел;  в  выражении  его  лица  я   впервые   увидел   счастливое
спокойствие, которое до сих пор было ему совершенно  чуждо.  Он  бывал  либо
мрачен, либо  находился  в  состоянии  судорожного  восторга,  -  как  герой
Достоевского, - сказала о нем Эвелина.
     - У меня сегодня свободный вечер, - сказал он, - и я вспомнил о тебе. Я
принес с собой ужин.
     - Рад тебя видеть, - сказал  я,  -  как  ты  поживаешь?  Ты  совершенно
пропал.
     - Если бы ты был на моем месте, с тобой было бы то же самое.
     - Я этого не отрицаю. Только вряд ли я мог бы оказаться на твоем месте,
ты знаешь, что в этом мире наши места распределены раз навсегда.
     - Я тоже так думал до последнего времени, - сказал он.  -  Теперь  я  в
этом не уверен. Но давай ужинать, я голоден как собака.
     Он начал говорить, когда мы пили кофе. Я ждал этого все  время,  я  был
убежден, что он ко мне пришел для этого разговора, - я  слишком  хорошо  его
знал, чтобы предположить, что его  приход  ко  мне  носил  только  случайный
характер.
     - Ты помнишь, - сказал он, - когда мы были студентами и когда я был так
влюблен в  Нелли,  мы  были  ночью  в  верхнем  зале  какого-то  кабачка  на
Монпарнасе втроем: она, ты и я - потому что она не  хотела  идти  вдвоем  со
мной и я пригласил тебя. Ты помнишь это?
     - Да, да, - сказал я. И я  вспомнил  летнюю  ночь,  темные  деревья  на
бульварах,  мутноватые  стекла  окон  в  этом  верхнем  зале,  шум  голосов,
доносившихся снизу, печальную физиономию гарсона, Нелли, ее белокурые волосы
и огромные черные глаза с насмешливым выражением, - она потом вышла замуж за
архитектора и уехала с ним в Канаду. - Да, помню.
     - Я заказал шампанского, и ты произнес очень короткий тост. Присутствие
Нелли действовало на меня сильнее, чем любое шампанское,  конечно,  я  отдаю
себе отчет в том, что это было совершенно очевидно и  тебе,  вероятно,  было
жалко меня. Во всяком случае ты сказал:
     - Я пью за исполнение наших желаний.
     - Тут меня  трудно  было  бы  обвинить  в  намерении  сказать  что-либо
оригинальное.
     - Я не об этом. Но я недавно вспомнил этот тост и  подумал,  что  этого
исполнения желаний у меня никогда  не  было  в  жизни-до  самого  последнего
времени.
     - Вероятно, тебе так казалось всякий  раз-до  того  момента,  когда  ты
начинал переживать очередной период иллюзорного счастья.
     - Нет, все-таки я всегда знал, что это не то.
     - Зато теперь у тебя нет никаких сомнений?
     - Не может быть, - сказал он, - нет, это, конечно, невозможно, чтобы ты
никогда не представлял себе в воображении, когда ты не стеснен ни  временем,
ни обстоятельствами,  ни  соображениями  правдоподобности,  -  чтобы  ты  не
представлял себе какой-то идеальный роман с идеальной женщиной.  Это  делали
мы все, я думаю.
     - Вероятно. И ты, в частности, больше, чем другие.
     -  Может  быть.  И  вот  сейчас,  если  бы  я  обладал  самым   могучим
воображением в мире, то, что происходит, не могло бы  быть  прекраснее,  чем
оно есть. Ты знаешь, что всякая попытка описать это обречена на  неудачу.  Я
не буду этого делать. Я только скажу тебе, что я никогда не предполагал, что
может существовать такая мягкость, такое доверие к тебе и такое  очарование,
объяснение которого ты тщетно старался бы найти. Я закрываю глаза и вижу  ее
движения, слышу ее  голос,  которого  нельзя  забыть,  и  мне  кажется,  что
возможность приближения к ней есть такое незаслуженное счастье, на которое я
никогда не был бы вправе рассчитывать. И это счастье рядом со мной.
     Он подошел ко мне и сжал мое плечо.
     - Ты помнишь, - сказал он, - ты помнишь, как в нашей юности  мы  читали
стихи? Ты помнишь, как писал Жорж? Ты думаешь,  что  оттого,  что  мы  стали
старше, поэзия потеряла свою свежесть и силу? Я тебе  могу  сказать,  что  я
никогда не чувствовал ее, как теперь, после стольких  душевных  катастроф  и
такой  усталости,  которая  мне  казалась  непоправимой.  У   меня   не   то
представление о мире, какое было тогда. Но оттого, что я знаю,  что  все,  в
сущности, бесконечно печально, - ты мне это так упорно доказывал на  юге,  -
от этого ощущение счастья еще сильнее. Ты помнишь?

     Si le ciel et la mer sont noirs comme de 1'encre,
     Nos cceurs que tu connais sont rcmplis dc rayons!
     {Пусть мраком пронизаны небо и море, Ты знаешь,  что  светом  наполнены
наши сердца! (фр.).}

     Он стоял рядом с моим креслом. Потом он наклонился ко мне и сказал:
     - И если бы завтра, ты понимаешь, завтра я должен  был  бы  умереть,  я
знаю, что я недаром прожил жизнь, что это стоило делать.
     Он выжидательно смотрел на меня. Я  ощущал  тягостную  неловкость,  мне
было ясно, что если бы я стал говорить ему обо всем, что я думал в последнее
время, это было бы совершенно неуместно - и он просто не понял бы  этого.  Я
сказал:
     - Милый друг, я искренне за тебя рад. Что я могу еще  тебе  сказать?  Я
мог бы тебе напомнить начало строфы,  которой  ты  цитируешь  только  вторую
половину.  Я  мог  бы  тебе  изложить  всякие  соображения   логического   и
материального порядка. Какой это имело бы смысл? Но меня интересуют - просто
по-дружески - некоторые вещи. Как и где до сих пор жила м-м  Сильвестр,  что
она собой представляет вне ее, так сказать, лирического облика, каковы  твои
планы на будущее?
     Он ответил, что она рассказала ему свою жизнь, что она вдова, что родом
она из Ниццы и что с той ночи, когда она встретила его в поезде, она  ни  на
минуту не переставала думать о нем, но дала ему несуществующий адрес потому,
что боялась своего собственного чувства. Насколько я понял, в том,  что  она
говорила Мервилю, были значительные пробелы,  но  ему,  конечно,  она  могла
рассказать все, что угодно.  У  меня  создалось  впечатление,  что  она  все
переходила, каждый раз, когда это ей представлялось  нужным,  к  монологу  о
своих чувствах, что ее ни к чему не обязывало и избавляло  от  необходимости
давать сведения фактического порядка.
     - И когда я встречаю взгляд ее глаз, - сказал Мервиль, прерывая себя, -
мне  кажется,  что  до  меня  доходят  далекие  звуки  рояля,  лирические  и
прозрачные, такие, которых я, конечно, никогда не слышал в действительности.
     Я пристально посмотрел на него, - я искренно любил этого человека, -  и
сказал:
     - Ты слышал эту музыку в стеклянном ресторане над морем прошлым  летом.
Это были те же самые звуки, и тогда тебе казалось,  что  они  оттеняют  твою
душевную пустоту. Этого импровизатора зовут Борис Вернер, и  ты  слышал  его
последний раз в ту ночь, на  открытии  кабаре  Эвелины,  когда  ты  встретил
вторично м-м Сильвестр.
     Мне казалось, что Мервиль глух сейчас ко всему,  что  не  касается  его
собственных чувств, и что никакие другие соображения не могут его  занимать.
Но это было не совсем так, потому что он сказал:
     - Ты смотришь на меня, и тебе, может быть, почти что жаль меня - за мое
ослепление и мое иллюзорное, как ты говоришь, счастье. Я думаю все-таки, что
прав я, а не ты. Вспомни, что ты не всегда был таким.
     - Мир меняется, мой дорогой, и мы меняемся вместе с ним.
     - Да, и если бы это было иначе, то не стоило бы жить. Я сейчас  уйду  и
пожелаю тебе спокойной ночи.
     Он вышел в переднюю и вернулся уже в пальто и в шляпе. Я сидел в кресле
и смотрел перед собой на тот угол комнаты,  где  несколько  лет  тому  назад
висел портрет, который я снял. Мервиль подошел ко мне и пожал мне руку.
     - Спокойной ночи, - сказал он. - И когда я  выйду  и  закрою  за  собой
дверь и ты останешься один, вспомни Сабину.
     И он ушел. Я просидел несколько минут в кресле,  не  думая  ни  о  чем.
Потом я поднялся и сделал несколько шагов по  комнате.  Мне  не  нужно  было
напоминания Мервиля, чтобы думать о Сабине. Я никогда о ней  не  забывал.  Я
видел перед собой ее ледяные глаза, ее тонкие брови, ее  губы.  У  нее  были
мягкие и сильные пальцы и тяжелая, стремительная походка.  Я  вспомнил,  как
однажды я ждал ее ночью зимой  на  пустынной  набережной  Сены  -  она  была
приглашена к каким-то знакомым, которых  я  не  знал,  и  сказала  мне,  что
рассчитывает уйти оттуда около часу. Я долго ждал ее, подняв воротник пальто
и стоя за углом,  так  как  она  не  хотела,  чтобы  кто-либо  знал  о  моем
присутствии. Было уже без четверти три, когда я услышал ее звонкие и тяжелые
шаги. Она поравнялась со мной, я сразу забыл о том, что прождал ее на морозе
три часа, и сказал:
     - Твою походку нельзя не узнать. Если бы я слышал ее в первый  раз,  не
имея представления о том, кто идет, я бы сказал, что это шаги командора.
     - Ты был бы, в конце концов, не так далек от истины, как ты думаешь?  -
ответила она. - В том смысле, скажем, что, может быть, было бы  лучше,  если
бы ты меня не знал.
     Она всегда говорила именно такие вещи. В те  дни  я  встречался  с  ней
перед этим целый год и мои отношения с ней  были  такими  же,  как  в  самом
начале нашего знакомства, в те дни, когда я почувствовал, что в них  наконец
наступает перелом, на который я почти перестал надеяться, в последние минуты
перед тем, как произошло то, что не могло  не  произойти,  она  сказала  мне
вдруг, впервые перейдя на "ты", - и когда я услышал это, у меня потемнело  в
глазах:
     - Может быть, лучше, чтобы этого не было? Потом тебе будет тяжелее.
     В этом, конечно, она была права: если бы  я  не  знал,  что  значит  ее
близость, я, может быть, мог бы забыть о ней.  Но  она  всегда  и  во  всем,
сознательно или случайно, действовала так, как будто  то,  что  происходило,
было, в сущности, преодолением невозможности.
     Я знал, что, когда она мне  назначала  свидание  поздним  вечером,  это
ровно ничего не значило.  Она  встречала  меня,  одетая  в  черное  закрытое
платье, и говорила:
     - Мой дорогой, я хотела тебе позвонить в последнюю  минуту  и  сказать,
чтобы ты не приходил. У меня весь вечер болит голова, и я  мечтаю  только  о
том, чтобы лечь в постель и заснуть. Ты меня извинишь? Я знаю, ты ждал  этот
вечер десять дней, но что же делать, мой милый, обстоятельства против тебя.
     Но когда она наконец  давала  волю  своим  чувствам,  ее  эмоциональное
богатство казалось неисчерпаемым, она  очень  хорошо  это  знала  и  сказала
однажды, лежа рядом со мной:
     - Интересно знать, для кого я тебя всему этому учу?
     Но эта наука мне  стоила  дорого.  Я  мало  спал,  плохо  питался,  мне
приходилось слишком много работать, наверстывая то время, которое я проводил
с ней в ожидании того, что вдруг окажется, что у нее не  болит  голова,  или
что она не занята в этот вечер, и что она никого не ждет, - кроме меня, -  и
она говорила:
     -  На  сколько  времени  у  тебя  хватит  сил  для  такой   жизни?   Ты
действительно какой-то двужильный.
     Но Мервиль был прав. В этот период моей жизни  я  тоже  не  представлял
себе существования без мысли о Сабине, и это тоже был,  конечно,  лирический
мир, где слова  некоторых  стихотворений  приобретали  магическое  значение,
понятное только ей и мне и еще, может быть, тому умершему поэту,  который  в
случайном вдохновении сказал именно то, что должны были  бы  сказать  мы.  Я
никогда, ни до, ни после этого, не  испытывал  чувств  такой  разрушительной
силы - и я запомнил на всю жизнь, например, ту ночь в далеком кабаре  где-то
возле Больших бульваров, когда я  танцевал  с  ней  под  томительную  музыку
цыганского оркестра и вдруг  увидел,  как  таяли  ее  ледяные  глаза  и  как
шевелились ее губы, произнося слова, которых она никогда не говорила  вслух,
но значения которых я не мог не знать.  Но  она  создавала  искусственное  и
неизменное  представление,   вне   которого   ничего   не   могло   быть   и
повелительность которого не допускала никаких  возражений,  представление  о
том, что все происходящее-результат необыкновенной и счастливой  случайности
и что это, конечно, не может быть длительным, как путешествие в поезде,  как
полет в аэроплане. И в том, что происходит  сейчас,  уже  есть  тень  конца,
неизбежного и неотвратимого. И оттого, что эта тень неудержимо  приближается
к нам, все приобретает печальный и неповторимый оттенок,  которого  не  было
бы, если бы мы этого не знали. Иногда, сделав необыкновенное  усилие,  чтобы
избавиться от мысли об этой властной и, быть может, в конце  концов,  мнимой
неотвратимости, я задавал себе вопрос: почему, в  сущности,  это  непременно
должно быть именно так? Я сказал ей однажды об этом. Она посмотрела на  меня
пристально и спросила:
     - Ты хотел бы оказаться на месте моего будущего мужа?
     - Разве это так невероятно? Почему? И тогда, первый и последний раз  за
все время, она сказала мне то, что было для нее совершенно нехарактерно:
     - Потому, что я тебя люблю и думаю, что ты  заслуживаешь  лучшего-того,
что есть сейчас и чего он никогда не будет знать.
     Она поднялась со стула - мы сидели в кафе, была летняя  ночь,  на  небе
светили звезды, - сжала мою  руку  своими  сильными  и  теплыми  пальцами  и
ска