р сказал:
     - Эвелина - это своего рода мементо мори. Она неизбежна, несокрушима, и
ничто не может ее остановить.
     - Это верно, - сказал Мервиль. - Но согласись, что она неотразима.
     - Несомненно, - сказал Артур.
     - И что в этом есть что-то приятное, - сказал я. Я  вспомнил  об  этом,
когда Эвелина снова была у меня и заговорила о Котике.
     - Откровенно говоря, мне его жаль, - сказал я.
     - Почему?
     - Потому что ты ввела  его  в  заблуждение.  Это  ты  создала  вздорную
иллюзию любви и взаимного понимания. Насколько я мог себе  составить  о  нем
представление, он человек беззащитный, он всему этому поверил, не зная,  что
с твоей стороны это был только каприз, который тебя ни к чему  не  обязывал.
Ты понимаешь, моя дорогая, что ты несешь ответственность за  свои  поступки.
Если ты действуешь определенным образом, из этого надо  делать  определенные
выводы. Ты берешь на себя известные моральные обязательства, и потом ты о г.
них уклоняешься.
     - Ты говоришь так, как будто все можно подвести под  какие-то  правила.
Выходит, что если я делаю глупость, то я всегда, всю  жизнь  должна  за  нее
расплачиваться. Я должна отказаться от  всего,  что  мне  еще,  быть  может,
предстоит, и посвятить свое существование заботам о Котике?  Ты  говоришь  -
обязательства. Но когда речь идет о чувстве, которое умерло или умирает,  то
о каких обязательствах можно говорить? Я понимаю, - если есть  семья,  дети,
быт. Но если ничего этого нет?
     - Пойми меня, я Котика не защищаю. Я обвиняю тебя в неосмотрительности,
в том, что ты склонна уступать какому-то чувству, которое не может  быть  ни
глубоким, ни длительным, - и ты это знаешь. Проснись наконец, черт возьми, и
начни жить по-человечески.
     - А ты не думаешь, мой дорогой, - сказала она изменившимся  голосом,  -
что ты обо мне лучшего мнения, чем то, которого я заслуживаю?
     - Нет, - сказал я. - Но мне иногда хочется схватить  тебя  за  плечи  и
трясти до тех пор, пока ты не поймешь, что пора перестать делать глупости.
     - Почему ты никогда этого не сделал?
     - Не знаю, - сказал я. - Может быть потому, что ты еще не  созрела  для
этого. То, что ты живешь не так, как  нужно,  это  ты  всегда  понимала,  ты
достаточно для этого умна. Но, может  быть,  наступит  день,  когда  ты  это
почувствуешь, то есть произойдет то, чего не могут заменить никакие  доводы,
как бы неопровержимы они ни были. И вот, когда это случится  -  и  если  это
случится, - ты станешь такой, какой ты, мне кажется, должна быть. Но  когда?
И настанет ли когда-нибудь такой день?
     - Может быть, - сказала она.
     - В этот день я буду за тебя искренно рад.
     - Я в этом не сомневаюсь. И я не сомневаюсь, что ты считаешь, что  тот,
на кого падет мой последний и окончательный выбор и с  кем  я  действительно
свяжу свою жизнь, должен будет простить мне все, что этому предшествовало.
     - Его заслуга будет небольшая, - сказал я. -  Прощать  тебе  нечего.  В
конце концов, ничего дурного ты не делала - ты вредила  прежде  всего  самой
себе.
     Она смотрела на меня невидящими, остановившимися глазами. Я взглянул на
нее и сказал:
     - С тобой происходит что-то странное, Эвелина.
     - Ты это наконец заметил?
     Она встала с кресла, подошла ко мне и поцеловала меня в лоб.
     Мервиль позвонил мне из Рима. Это было в десять часов вечера, через две
недели после телефонного вызова из Мексики.
     - Ты приближаешься, - сказал я, - когда ты будешь в Париже?
     -  Встретимся  послезавтра  вечером  у  тебя,  хорошо?  Он   явился   в
назначенное время. Я заметил сразу же, что он находился в состоянии, далеком
от безудержного восторга.
     - Ну, рассказывай, - сказал я, когда он сел.
     - Это не так просто, - сказал он. - В одном я уверен:  никогда  в  моей
жизни  до  сих  пор  не  было  ни  таких   серьезных   проблем,   ни   такой
ответственности за то, что происходит или  может  произойти.  Мне  предстоит
множество трудностей. Что такое эти трудности, я постараюсь тебе  объяснить.
Начнем с того, что Лу была  против  моего  прихода  к  тебе.  У  меня  такое
впечатление, что она тебя боится.
     - Боится? - сказал я. - Мне кажется, что это  на  нее  не  похоже.  Она
просто питает ко мне антипатию. Как ты реагировал на то, что она не  хотела,
чтобы мы с тобой встретились?
     - Я постарался убедить ее в том, что есть вещи, которых она изменить не
может.
     - Неужели это было трудно понять?
     - Ты не отдаешь себе отчета во всем этом, ты не знаешь, что такое Лу.
     - Да, конечно, но все-таки объяснить  такую  простую  вещь,  -  на  это
достаточно пяти минут. Тем более  что  она  производит  впечатление  женщины
неглупой.
     - Дело не в этом. Она жила до сих пор в мире, о  котором  мы  не  имеем
представления, где опасность ждет тебя на каждом  шагу,  где  никому  нельзя
доверять и где главное значение имеют угрозы или  шантаж.  Ты  понимаешь?  И
тот, кто сильнее, у кого есть власть, может позволить себе все,  потому  что
другие его боятся. Нечто вроде этого - почти бессознательно, если  хочешь  -
определяет отношения между мужчиной и женщиной. Один  из  двух  всегда,  как
она, вероятно, думает, сильнее другого и тому или той, кто слабее,  остается
только подчиняться. И вот у нее, по-видимому, создалось впечатление,  что  у
нее надо мной есть какая-то власть. Вместе с тем она сделает для меня все  и
ни перед чем  не  остановится.  Она  мне  сказала,  что  такое  чувство  она
испытывает первый раз в жизни.
     - Эту фразу, я думаю, ты слышал много раз, - сказал я. - В этом  смысле
Лу ничем не отличается от других женщин, как мне кажется.
     - Фраза, может быть, такая  же,  -  сказал  Мервиль,  -  но  психология
другая. Все это надо переделывать и перестраивать. Ты знаешь,  чем  кончился
разговор о тебе? Она сказала, что если я не хочу принимать  во  внимание  ее
желания, то она не видит, зачем она должна оставаться со мной.
     - И что ты на это ответил?
     - Я ей сказал, что она  совершенно  свободна  поступать  так,  как  она
находит нужным, и что я не считаю себя вправе ее удерживать.  Она  вышла  из
комнаты и хлопнула дверью. Но через полчаса вернулась, и на ее  глазах  были
слезы.
     - Все это очень дурной вкус, - сказал я, - ты не находишь? Извини  меня
за откровенность.
     - Да, конечно, но это серьезнее. Она сказала, что понимает,  что  я  не
такой, как другие. Ты заметишь, что это тоже не ново, и будешь  прав,  но  у
нее все приобретает особый характер, - и что я могу ставить ей свои условия,
- опять-таки, понятие о власти. Я повторил, что она  совершенно  свободна  и
что ей нечего бояться какого бы то ни было принуждения.  Я  добавил,  что  у
меня есть несколько старых друзей, которыми я не пожертвую ни  для  кого,  и
что если она это считает неприемлемым, то  я  даю  ей  право  и  возможность
распоряжаться своей свободой.
     - До сих пор ты никогда так с женщинами не говорил.
     Мервиль встал с кресла и сделал несколько шагов по  комнате.  Потом  он
остановился и сказал:
     - Ты знаешь, я думаю, что я очень изменился за  последнее  время.  И  я
думаю, что когда ты мне говорил, что я вел себя как кретин, ты был прав.
     - Я никогда этого не говорил, - сказал я,  -  не  клевещи  на  меня.  Я
считаю тебя неисправимым романтиком. Я считаю, кроме того, что ты никогда не
хотел отказаться от своих иллюзий  и  измерить  то  расстояние,  которое  их
отделяло от действительности.
     - Есть еще одно, - сказал он. -  Я  имею  в  виду  то,  что  происходит
сейчас. До сих пор все, кого я знал, принадлежали приблизительно к одному  и
тому же кругу людей. Хорош он или плох, это другое дело. Но с  ними  у  меня
был общий язык.
     - Во многих случаях не было, милый друг. Вспомни, как ты  излагал  Анне
свои соображения по поводу Гегеля и Лейбница в то время, как  она  с  трудом
могла усвоить таблицу умножения.
     - Да, да, - нетерпеливо сказал он. - Но в области этических понятий  ей
ничего не нужно было объяснять.
     - В этом я с тобой согласен. Не нужно было потому, что  она  все  равно
ничего не поняла бы.
     - Ей не надо было понимать, они у нее носили, так сказать, органический
характер. - Ее родители и подруги, среда, в которой она выросла, - это  была
вполне определенная социальная категория, для которой  характерна  известная
этическая система. Но представь себе, что ты сталкиваешься с кем-то, кто  об
этой системе не имеет понятия, чья жизнь была построена на совершенно других
принципах. Представь себе  общество,  которое  состоит  из  профессиональных
преступников, шантажистов,  взломщиков,  наемных  убийц-то,  что  в  газетах
иногда называют джунглями. Мы с этим миром никогда  не  встречались,  мы  не
знаем, что это такое.
     - Нет, у меня о нем есть некоторое представление.
     - О себе я этого сказать не могу. И вот Лу жила именно в этой среде, во
всяком случае, ей часто приходилось иметь дело с этими людьми. Это  была  не
ее вина, она всегда стремилась оттуда уйти и жить иначе.
     - Ты в этом совершенно уверен?
     - Убежден, - сказал он. - Но до тех пор, пока этот уход ей не удавался,
она должна была действовать так, чтобы  себя  защитить,  ты  понимаешь?  Она
привыкла всегда быть настороже, никогда никому  до  конца  не  верить  и  на
угрозу отвечать силой.
     - Конечно, то или иное прошлое не всегда  определяет  человека  на  всю
жизнь, я это знаю, -  сказал  я.  -  Но  боюсь,  что  иногда  оно  оставляет
неизгладимый след.
     - Она в этой среде была исключением, -  сказал  Мервиль.  -  Она  знает
четыре языка - английский, французский, испанский и итальянский, она чему-то
училась,  и  у  нее  есть  нечто  похожее  на   культуру,   конечно,   очень
поверхностную, тут себе  иллюзий  строить  не  следует.  Но  это,  в  общем,
второстепенно. Есть главное - и об этом труднее всего говорить.  Именно  оно
все определяет, и когда ты  это  поймешь,  тебе  становится  ясно,  что  все
остальное не имеет или почти не имеет значения.
     - Когда ты говоришь о главном и  второстепенном,  что,  собственно,  ты
имеешь в виду?
     - Ты это должен знать лучше, чем кто-либо другой, - сказал  Мервиль,  -
это, если хочешь, твоя профессиональная обязанность.
     - Почему профессиональная?
     - Потому что ты писатель.
     - Милый друг, быть писателем - это не профессия, это болезнь.
     - Бросим эти парадоксы, - сказал он, - даже если ты в какой-то  степени
прав, то сейчас дело не в этом. Ты сам говоришь, что  у  многих  людей  есть
несколько жизней. Я тебе это напоминаю. Одна из них - это биография, которая
определяется  местом  рождения,   национальностью,   средой,   образованием,
бытовыми условиями. Но наряду с этим есть другие возможности, потенциальные,
в этом же мужчине или в этой же женщине. Они могут никогда не осуществиться.
Но именно эти непроявленные еще возможности, именно  это  -  вторая  природа
того или той, о ком идет речь, подлинная, в тысячу  раз  более  важная,  чем
биографические подробности. Это главное, а остальное  второстепенно.  Ты  со
мной согласен?
     - В некоторых случаях да,  если  хочешь.  Но  трудность  заключается  в
диагнозе.
     - А если диагноз очевиден?
     - Это, мне кажется, бывает редко.
     - Но это может быть?
     - Несомненно.
     - Жизнь Лу, если это постараться  выразить  в  нескольких  словах,  это
отчаянная борьба, в которой почти не было перерывов, это общество людей,  за
каждым движением которых надо было следить  и  надо  было  держать  наготове
оружие, - так сказать, символически, понимаешь?
     - Может быть, не только символически. Американский следователь, который
приезжал на Ривьеру, рассказал мне биографию Лу. В ней много не хватало.  Но
то, что он мне сказал, давало о ней  некоторое  представление.  Она  женщина
опасная, ты знаешь это?
     - Кому ты это говоришь? - сказал он. - Я это очень хорошо  знаю.  Я  не
хотел бы быть ее врагом.
     - Боб Миллер?
     - Она была в Нью-Йорке, когда он был  убит,  а  убийство  произошло  на
Лонг-Айленде.
     - Почему в таком случае ее разыскивала американская полиция?
     - Потому что это совпало по времени с  ее  исчезновением.  Лу  Дэвидсон
перестала существовать,  и  за  тысячи  километров  от  тех  мест,  где  это
происходило, на французской Ривьере появилась Маргарита Сильвестр.
     - Ты уверен, что это было именно так?
     - Как ты думаешь, зачем я ездил в Америку вместе с ней?
     - Я не знал, что ты был с ней в Америке, - сказал я,  -  я  думал,  что
речь шла о Мексике.
     - Мексика была после Америки, - сказал он. - Но  там,  в  Нью-Йорке,  я
настоял на выяснении этого дела и с нее были сняты  все  подозрения.  Ей  не
грозит больше никакое преследование. Но я замечаю, что мой  рассказ  выходит
очень сбивчивым.
     - Если хочешь, начнем сначала. После того как она уехала с твоей  виллы
возле Канн и  ты  вернулся  в  Париж  и  давал  объявления  в  газетах,  что
случилось? Как произошла новая встреча? Артур мне говорил об этом, но  очень
коротко. По его словам, это не ты ее нашел, а она пришла к тебе.
     - Ты знаешь, - сказал Мервиль, - я не буду описывать тебе состояния,  в
котором  я  находился.  И  когда  я  спрашивал  себя  в  тысячный  раз,  что
произойдет, если я опять ее увижу, к концу дня - горничная ушла, я был  один
в квартире - раздался звонок. Я отворил дверь и увидел Лу. Она  сделала  шаг
вперед и упала без чувств. Я положил ее на диван, потом приподнял ее  голову
и заставил ее выпить виски. Она пришла в себя. Я сел  рядом  с  ней,  и  она
сказала:
     - Я буду говорить по-английски, хорошо? Я так устала,  что  мне  трудно
говорить по-французски.
     Тогда я понял, что у нее действительно не оставалось сил.
     - Ты помнишь, - сказал я,  -  я  тебя  как-то  спросил,  знает  ли  она
по-английски, и ты мне сказал, что  она  говорит  как  англичанка.  Когда  я
слышал ее разговор с туристом в Каннах, у меня не было никаких сомнений, что
она американка.
     - Я в этом тоже тотчас же убедился, - сказал Мервиль. -  Она  начала  с
того, что ее приход ко мне - это нечто вроде капитуляции, первой в ее жизни.
     Мервиль повторил по-английски  ее  слова,  и  в  них  была  несомненная
выразительность и сила.
     - Я никогда не думала, что это  может  со  мной  случиться,  -  Мервиль
продолжал повторять ее слова,  -  у  меня  всегда  была  воля  быть  сильнее
обстоятельств и сильнее тех, с кем я имела дело. Никто никогда не  мог  меня
согнуть и подчинить себе. Но после встречи с тобой все  изменилось.  У  меня
больше нет ни сил, ни желания сопротивляться.
     Мервиль ее спросил:
     - Сопротивляться чему?
     Она посмотрела на него и ответила:
     - Тебе и моему чувству.
     - А зачем этому сопротивляться? - спросил Мервиль. - Разве в этом  есть
необходимость?
     -  Зачем?  -  сказала  она  с  удивлением.  -  Чтобы  чувствовать  себя
свободной, чтобы принадлежать самой себе, а не кому-то другому.
     - Одно не исключает другого, - сказал Мервиль. Тогда она спросила:
     - Ты  знаешь,  кто  я  такая?  Ты  знаешь,  почему  я  говорю  с  тобой
по-английски? Ты знаешь, почему я уехала из  Канн?  И  почему  я  не  хотела
лететь с тобой в Нью-Йорк?
     - Знаю, - сказал Мервиль. Она повторила:
     - Ты знаешь, кто я такая?
     - Тебя зовут  Луиза  Дэвидсон,  -  сказал  Мервиль.  -  Ты  родилась  в
Нью-Йорке, и тебя разыскивает американская полиция, потому что  думает,  что
ты убила Боба Миллера, который был человеком с  уголовным  прошлым  и  твоим
любовником. Поэтому ты отказалась сопровождать меня в Нью-Йорк, сказав,  что
ты не переносишь путешествий в аэроплане.
     Мервиль сказал это совершенно спокойным голосом.
     - И, зная все это, ты хотел, чтобы я вернулась к тебе?
     - Какое значение имеет твое прошлое?
     - Но ты не  знаешь  моего  прошлого,  -  сказала  она.  -  Откуда  тебе
известно,  как  меня  зовут,  и  откуда  ты  узнал,  что  меня   разыскивает
американская полиция?
     - Это очень просто, - сказал Мервиль. И он рассказал  ей,  как  ко  мне
приходил полицейский инспектор на Ривьере, как  потом  я  встретился  с  его
американским коллегой, о чем они меня спрашивали, что они говорили и как  я,
в свою очередь, передал все это ему, Мервилю.
     - Что он тебе сказал об этом? Что ты связался с преступницей?
     - Нет, этого он не говорил. Но то, что ты американка, он знал до этого.
     - Каким образом?
     - Он слышал, как ты в Каннах разговаривала с американским туристом.
     - И он об этом сказал тем, кто его допрашивал?
     - Нет.
     - Ты в этом уверен?
     -  Совершенно.  Он  сказал  другое,   когда   говорил   с   французским
инспектором. Тот его спросил - если вы когда-нибудь узнаете,  где  находится
Лу Дэвидсон, я надеюсь, что вы нам об этом сообщите? Он ответил, что на  это
рассчитывать не следует и что если он что-либо узнает, то ставить об этом  в
известность полицию он не намерен.
     - Это меня удивляет, - сказала  она.  -  Он  всегда  относился  ко  мне
враждебно, и когда я встречала его взгляд, мне казалось, что он  меня  готов
подвергнуть полицейскому допросу. У него глаза судебного следователя,  и  он
никому не верит. Я всегда его остерегалась.
     - Ты его не знаешь, - сказал Мервиль. - Он мой старый  друг,  и  я  ему
могу верить как самому себе.
     - Между вами нет ничего общего.
     - Как ты можешь об этом судить? Ты слишком мало знаешь и о  нем  и  обо
мне. И доказательство того, что ты мало знаешь даже меня, это то,  что  тебя
удивляет мое безразличие к твоему прошлому.
     - Я чувствую себя совершенно растерянной, - сказала она. - До сих пор я
всегда знала, как надо действовать и что надо думать о том, что  происходит.
Теперь от всего этого ничего не осталось. Я себя потеряла. Единственное, что
у меня есть на свете, это ты.
     - Это был очень долгий разговор, вернее монолог, -  сказал  Мервиль.  -
Она мне рассказала всю свою жизнь. И  я  должен  тебе  сказать,  что  всякая
другая женщина на ее месте давно бы погибла, я думаю, у нее  не  хватило  бы
сил со всем этим справиться и уйти в конце концов из этого мира, который был
для нее неприемлемым.
     - Она тебе сказала, что ушла из дому, когда ей было пятнадцать лет?
     - Не было пятнадцати, - сказал Мервиль.
     - Она сразу попала в уголовную среду и оставалась в ней  до  последнего
времени. И ее постоянное пребывание там, - тебе не кажется,  что  это  может
быть не только случайность? Американец мне сказал, что  Лу  прекрасно  знает
технику защиты, что  она  очень  хорошо  умеет  обращаться  с  огнестрельным
оружием и что человеку, который, скажем, захотел бы заставить ее делать  то,
что ей не нравится, пришлось бы очень  скоро  отказаться  от  этой  мысли  и
дорого за это заплатить. Он мне привел пример этого - единственный,  который
он знал. Человек, о котором шла речь, оказался в госпитале, откуда он  вышел
инвалидом. Я не сомневаюсь, что он, может быть, лучшего  не  заслуживал,  но
согласись, что иметь дело с такой женщиной довольно опасно. Она тебе об этом
эпизоде не говорила?
     - Я этот эпизод знаю, - сказал Мервиль. - Кроме того, она стреляет  без
промаха, она работала в цирке, она все видит, все  замечает,  застигнуть  ее
врасплох почти невозможно, и она умеет найти выход из любого положения.
     - Что она тебе сказала о том, как она ушла из дому?
     - Когда ей было четырнадцать с  половиной  лет,  она  познакомилась  на
улице с человеком, который ей очень понравился, - что она могла  понимать  в
этом возрасте? И вот однажды вечером он просто увез ее из  Нью-Йорка  и  они
поселились в Калифорнии. Это был единственный человек в ее жизни, о  котором
она сохранила благодарное воспоминание.  Она  до  конца  не  знала,  чем  он
занимался. У них никто не бывал - и она  только  потом,  значительно  позже,
поняла, что он охранял ее от среды, в которой он жил. Он часто говорил ей