: -
Когда меня не будет... или: - Когда мы расстанемся, не  забывай  одного:  не
верь никому. Он это повторял много раз. Что она скоро заметила, это  что  он
никогда не расставался с револьвером.
     Мервиль покачал головой.
     - Он был ее  учителем,  если  хочешь.  Он  ей  излагал  свою  несложную
философию: никому верить нельзя, мир построен на зависти, ненависти и страхе
перед силой. И надо жить так, чтобы быть готовым к тому, что  завтра,  может
быть, тебя не станет, как на войне. Он учил ее, как надо защищаться, если на
тебя нападают, и надо сказать, что она оказалась очень способной ученицей. В
прошлом этого человека, как она узнала потом, было несколько убийств и  были
годы тюрьмы. Однажды вечером раздался звонок в их квартире, он отворил дверь
и увидел двух полицейских.  Лу  выбежала  в  переднюю,  когда  услышала  два
выстрела. Он ранил одного полицейского  в  плечо,  но  второй  сразу  открыл
огонь, и первая же пуля оказалась смертельной. Он лежал на полу в  крови,  и
когда Лу опустилась на колени перед ним, он успел сказать два  слова,  всего
два: "Не забывай".
     - Не забывай!  -  повторил  Мервиль.  -  И  этого  она  не  забыла.  Ты
понимаешь? Все-таки его последняя мысль была о ней. Не забывай. Не  забывай,
что жизнь беспощадна. Не забывай, что никому нельзя верить. Не забывай,  что
смерть ждет тебя на каждом шагу. И, может быть, последнее, не забывай меня -
так-то настоящее и человеческое в этом мире отчаянной борьбы, исход ко горой
рано или поздно предрешен: "Когда меня не  будет".  И  вот  тогда,  стоя  на
коленях перед его телом, не понимая, что перед  ней  уже  только  труп,  она
кричала: не умирай!
     Губы Мервиля дернулись.
     - Так кончилась ее первая любовь. Что можно сказать после этого?
     - Ты знаешь, - сказал я, - мне кажется, что в этих  нескольких  месяцах
ее существования, которые кончились  так  внезапно  и  так  трагически,  уже
заключено то, что определило всю ее жизнь, вплоть до встречи с тобой. Прежде
всего это предостережение. Если б она забыла о нем, она, я думаю, так же как
и ты, погибла бы. Ее спасло то, что после этого она всегда была настороже. И
еще одно, самое главное. До тебя он был, вероятно,  единственным  человеком,
которому  она  верила,  которого  не  надо  было  остерегаться,  который  ее
действительно любил и которого она любила.
     - Она говорила о себе в самых жестоких выражениях, - сказал Мервиль.  -
Ты знаешь, что она мне сказала? Если  считать,  что  любовь  невозможна  без
нежности, то я никогда никого не любила, никого из всех  тех,  кто  был  мне
близок.
     - Кроме первого, - сказал я.
     - Она мне сказала, - продолжал Мервиль, -  что  у  нее  нередко  бывали
припадки холодного бешенства.
     Я  думаю,  что  ее   исключительное   физическое   совершенство,   этот
неисчерпаемый запас силы, все это требовало какого-то выхода, ты  понимаешь?
И то, что она работала некоторое время в цирке, мне кажется, вполне понятно.
Случайностью было то, что она познакомилась с цирковым  акробатом.  Это  был
силач, который держал на себе целую пирамиду  гимнастов,  выжимал  штанги  и
жонглировал гирями. Она стала путешествовать с ним,  и  потом  он  начал  ее
тренировать для выступлений. Через некоторое время она  появилась  на  арене
цирка в Чикаго. Потом она подготовила  еще  несколько  номеров.  Она  метала
ножи, затем она заменила ножи стрельбой из винчестера. А в  свободное  время
она изучала стенографию. И вот однажды она ушла из цирка,  уехала  в  другой
город и стала секретаршей.
     - Об этом мне тоже говорил мой американский собеседник.
     - Я не могу повторить все, что она мне рассказала, - сказал Мервиль.  -
У нее есть некоторые особенности: она требовала, например, к себе известного
уважения, на которое она не могла - так, по крайней мере, многим казалось  -
рассчитывать. Кроме того, она не придает особого значения деньгам, купить ее
нельзя. Это тоже отличало ее от многих  женщин.  Все  это  вызывало  нередко
недоразумения, и некоторые из них кончались трагически. Одним словом,  когда
ты слушаешь рассказ о ее жизни, то самое удивительное в нем -  это  то,  что
она осталась жива и невредима.
     - У нее для этого были данные, которых не было бы у другой женщины.
     - Несомненно. Прежде всего нечто похожее на безошибочный инстинкт,  она
всегда чувствовала приближение опасности.
     - Не говоря о том, что она сама представляла собой опасность для  всех,
кто имел с ней дело.
     - Не для всех, - сказал Мервиль, - но для многих.
     - Ее прошлое, - сказал я, - это трагедия, бегство, опасности.  И  после
всего этого в тысячах  километров  от  тех  мест,  где  это  происходило,  -
последняя по времени встреча, то есть ты,  бедный  и  беззащитный  романтик.
Удивительная судьба, ты не находишь?
     - Ты знаешь, - сказал Мервиль, -  я  часто  упрекал  себя  в  том,  что
допускал очевиднейшие ошибки, заблуждался, был жертвой иллюзий - и если бы я
этого сам не понимал, то ты бы мне это  напомнил,  ты,  впрочем,  делал  это
много раз. Но никогда еще я не был так убежден, что  я  действую  правильно,
как я в этом убежден теперь. Считаешь ли ты, что я ошибаюсь и на этот раз?
     - Этого я не знаю, - сказал я. - Но я думаю, что у тебя нет  выбора.  Я
думаю, кроме того, что у нее тоже нет выбора и это ее последний  шанс.  Если
она этого не поймет, это будет конец. Выхода у нее, мне кажется, нет.
     - Ты думаешь, что я незаменим?
     - Для нее - да.
     - Почему?
     - Я тебе скажу это в другой раз, мне нужно об этом подумать. То, что  я
тебе только что сказал, это не логический  вывод,  это  ощущение,  интуиция,
если хочешь, то есть то,  что,  как  ты  думаешь,  для  меня  совершенно  не
характерно. Но это именно так.

     Через три дня после этого разговора с Мервилем, -  были  сумерки,  и  я
только что зажег лампу над моим письменным  столом,  -  раздался  телефонный
звонок. Я поднял трубку, сказал "алло" - и услышал голос Андрея.
     - Я думал, ты в Сицилии, - сказал я.
     - Я только что оттуда приехал, - ответил он, - на короткое время. Ты  -
первый человек, которому я звоню. Можно к тебе зайти? Я  здесь  недалеко,  в
кафе.
     - Приходи, - сказал я, - буду рад тебя видеть. Он пришел  через  десять
минут - не похожий на себя, загорелый,  прекрасно  одетый.  Даже  голос  его
изменился - я никогда не слышал у него  этих  спокойных  баритональных  нот,
которые теперь стали для него характерны. В его манере держаться, в том, как
он говорил, появилась уверенность, которой прежде никогда не было.
     - Это на тебя так благотворно подействовало солнце Сицилии?  -  спросил
я. - Судя по твоему виду, можно подумать, что нам всем следует туда ехать  и
там жить.
     - Во всяком случае, - сказал он, - это в тысячу раз лучше, чем  жить  в
Париже.
     - Стоит на тебя посмотреть, чтобы в этом не возникало сомнений.  Ты  на
себя не похож - я хочу сказать, такого, каким мы тебя всегда знали.
     - В каком смысле?
     - Ну, прежде всего в том, что у тебя  больше  нет  хронической  нервной
дрожи, которая была раньше. этого несчастного вида, этой постоянной  печали,
этого срывающегося голоса. Тебя узнать нельзя.
     -  То,  что  ты  говоришь,  доказывает  поверхностность  твоих  прежних
наблюдений.
     - Поверхностность?
     - Да, да, - сказал Андрей. - И не только твою, а всех вас. Вы все  меня
себе представляли совершенно неправильно.
     - Я очень рад в таком случае, что  мы  ошибались,  -  сказал  я,  -  но
согласись, что наша ошибка была понятна. Ты проводил свою жизнь в постоянном
волнении, ты всего боялся, и малейшая неприятность вызывала у  тебя  нервную
депрессию. Ты  называешь  теперь  это  поверхностными  наблюдениями,  но  ты
забываешь, милый мой, что ты был именно таким. Поверхностность здесь ни  при
чем.
     - То или иное состояние человека, - сказал он  (он  даже  сидел  теперь
иначе, чем раньше, не на кончике стула, а в глубине кресла),  -  может  быть
случайным или органическим.
     - Ты собираешься читать мне лекцию по психологии?
     - Нет, но я хочу тебе показать, насколько внешние обстоятельства  могут
действовать на облик человека, могут искажать его, понимаешь?
     - Понимаю, - сказал я. - Это настолько очевидно, что  мы  тебя  считали
инженером, в то время как ты, в сущности, был по призванию философом, как  я
теперь вижу.
     - Ты неисправим, - сказал он, улыбнувшись. - Нет,  я  не  претендую  на
философские заслуги, предоставляю это тебе и Мервилю, любителям  диалогов  и
отвлеченных рассуждений. Я человек простой. Но то, что вы оба во мне  ничего
не понимали, это факт.
     - Жаль, что Мервиля тут нет. Но ты объясни мне наши заблуждения, и если
мы были не правы, то мы это признаем.
     - Объяснение заключается в том, что я всегда был по  природе  человеком
уравновешенным  и  спокойным  и  всегда  стремился  к  той  жизни,   которая
соответствовала бы моему характеру.
     - Это ты - уравновешенный и спокойный? Что ты мне рассказываешь?
     - Да, да, - сказал он, - это именно так. Таким я был создан, понимаешь?
Но все было против меня - эти трудности, эти обстоятельства, это  отсутствие
поддержки со стороны моей семьи, - все. И вот все это, вместе взятое, так на
меня действовало,  что  я  не  мог  быть  самим  собой,  таким,  какой  я  в
действительности. И если бы я по природе был таким,  каким  я  был  в  твоем
представлении, то есть несчастным, издерганным человеком с  больной  нервной
системой, то никакие внешние изменения не могли бы привести к тому,  к  чему
они, как видишь, привели. Ты со мной  согласен?  Ты  понимаешь  теперь  твое
заблуждение? И если ты это понимаешь, то имей мужество это признать.
     - Охотно, - сказал я. - Но что-то тут еще есть, что от меня - и от тебя
тоже, я думаю, - ускользает. Это все не может  быть  так  просто,  как  тебе
кажется. Я думаю, что не  обстоятельства  тебя  изменили,  а  ты  изменился,
потому что обстоятельства стали другими.
     - Это риторика,
     - Не думаю. Есть люди, которые при всех условиях остаются  одинаковыми:
несчастье или удача, бедность или богатство, болезнь или здоровье -  они  не
меняются. И есть другие, такие, как ты, которые съеживаются, когда  холодно,
и выпрямляются, когда греет солнце.
     - Но если бы твои прежние наблюдения были правильны, то  я  не  мог  бы
выпрямиться.
     - Они были правильны, когда  было  холодно,  и  стали  неправильны  при
солнечном свете. Другого объяснения я сейчас не могу найти. Но расскажи  мне
лучше, как ты живешь?
     - Я тебе говорю, - сказал Андрей, - так, как я  должен  был  бы  всегда
жить.
     И он начал мне рассказывать о Сицилии, о небольшом доме на берегу моря,
о солнце, купанье, южных сумерках, итальянской кухне.
     - Я с  удивлением  замечаю,  -  сказал  он,  -  что,  в  сущности,  это
благополучие и отсутствие забот - все это можно описать в нескольких словах,
и все будет ясно. У счастливых народов нет истории, это  верно.  Со  стороны
может показаться, что  мое  существование  бессодержательно.  Действительно,
делать мне как будто нечего, это то, о чем я  всегда  мечтал.  Крепкий  сон,
вкус кофе утром, солнечный свет, прогулки, обед, отдых,  купанье,  время  от
времени поездка в город вечером, несколько книг, иногда даже газета  но  это
скучно, у меня не хватает терпения дочитать ее до конца. А главное -  ни  от
кого не зависеть, никому ничем не быть обязанным, не думать, как  себя  надо
вести, как надо действовать в таких-то и таких-то случаях. Ты понимаешь, как
все это замечательно?
     - Сколько времени ты так живешь?
     - Около года. И удовольствие, которое я от этого испытываю,  теперь  не
меньше, чем было вначале, я бы даже сказал, глубже.
     - Последний раз, когда я  тебя  видел  в  Париже,  ты  был  с  какой-то
девушкой, блондинкой, которой я не знаю. Ты в Сицилии один?
     - Эта девушка, - сказал он, - моя невеста,  она  живет  со  мной.  Если
хочешь,  нас  с  ней  свела  судьба.  У  нее  тоже  в  прошлом   безотрадное
существование, необходимость зарабатывать  на  жизнь,  полнейшее  отсутствие
перспектив - как у меня. Мы с ней как-то познакомились в ресторане, куда оба
приходили во время обеденного перерыва. То, что нас соединяло, ты понимаешь,
это печальная жизнь, которую мы тогда вели, и она, и я. Оба мы были обречены
на  грустную  участь,  как  нам  казалось.  И  ей  и  мне   лучшее   будущее
представлялось несбыточным. Что произошло потом, ты знаешь.
     - Да, да, поездка в Периге и все, что за этим последовало.
     - Но я хотел тебя спросить, -  сказал  Андрей,  как  все  наши?  Что  с
Мервилем? Как Эвелина? Как Артур?
     - Долго было бы  рассказывать.  Но  в  общем  можно  сказать,  что  все
благополучно.
     - Ты знаешь...  я  хотел  тебе  напомнить...  если  кто-нибудь  из  вас
окажется  в  трудном  положении,  не  забывай,  что  у  меня   теперь   есть
возможности, которых раньше не было.
     - Я как-нибудь поймаю тебя на слове и отправлю к тебе Артура в Сицилию.
     - Скажи ему, что он  может  приехать  когда  угодно  и  оставаться  там
сколько захочет.
     - Для того, чтобы это ему сказать, надо знать, где он и что он  делает,
- сказал я. - Ты знаешь, он появляется и исчезает. Он жил у  меня  некоторое
время после того, как вернулся в Париж с юга, но где он теперь,  я  не  имею
представления. Эвелину ты можешь увидеть каждый вечер в ее кабаре.
     - Оно еще существует?
     - До последнего времени существовало. Что будет дальше, не знаю.  Жизнь
Эвелины,  как  ты,  наверное,   заметил,   состоит   из   последовательности
сравнительно коротких эпизодов.
     - А Мервиль?
     - Мервиль - это другое дело.
     - Его жизнь тоже состоит  из  эпизодов  -  не  таких,  конечно,  как  у
Эвелины, но все-таки из эпизодов.
     - Состояла, Андрей, состояла, а не состоит.
     - Что ты хочешь сказать?
     -  У  меня  такое  впечатление,  что  его   теперешний   эпизод   носит
окончательный характер.
     - Так могло казаться уже неоднократно.
     - Нет, нет, раньше каждый раз всем, кроме него самого, было  ясно,  что
это долго продолжаться не может. Теперь это совсем другое.
     - Мадам Сильвестр?
     - Ее зовут иначе.
     - Это меня не удивляет, - сказал Андрей. - Она тебе нравится?
     - Как тебе сказать? Я ее слишком мало знаю. Но все это гораздо сложнее,
чем может показаться на первый взгляд.
     - У меня к  ней  инстинктивное  недоверие.  Мне,  так  же  как  Артуру,
почему-то кажется, что  она  должна  приносить  несчастье  тем,  с  кем  она
сталкивается. Я никогда не мог отделаться от этого ощущения.
     - Ты ее видел раз в жизни.
     - Я понимаю, я не высказываю о ней никакого суждения. Но у меня от  нее
органическое отталкивание. Ты ее встречал в последнее время?
     - Нет, я ее видел два раза на юге этим летом.
     - Она в Париже?
     - Да. Но она, кажется, не совсем здорова.
     - Как ты ко всему этому  относишься?  Ты  всегда  играл  роль  в  жизни
Мервиля. Ты не мог бы на него повлиять?
     - Начнем с того, что в его жизнь я никогда не вмешивался. Затем -  как,
по-твоему, я должен был бы на него влиять?
     - Не знаю, подействовать на него в том смысле, чтобы  он  отказался  от
этой женщины, пока не поздно.
     - В том-то и дело, что это слишком поздно, - сказал я.
     Андрей пожал плечами. Потом спросил:
     - Если я пойду в кабаре Эвелины, я не  рискую  там  оказаться  рядом  с
мадам Сильвестр?
     - Нет, можешь быть спокоен.
     - Ты знаешь, я соскучился по нашей Эвелине, - сказал он. - Я  люблю  ее
откровенность,  люблю,  что  она  всегда  прямо  идет  к  своей   цели,   не
останавливаясь ни перед чем, люблю эту ее неудержимость. Я  с  удовольствием
ее повидаю. Знаешь, я чувствую себя в Париже чем-то средним между туристом и
паломником.
     - Если к числу святых мест относить "Fleur de Nuit".
     - Нет, верно, - сказал он. - Я живу в приличной гостинице  -  этого  со
мной раньше не бывало, всегда были какие-то чердаки, где я ютился.  И  Париж
мне сейчас кажется не таким, как раньше, он потерял тот мрачный характер,  к
которому я давно привык, все в нем как-то легче, яснее и проще.
     - И жизнь, в конце концов, не непременно должна быть печальна?
     -  Нет,  не  непременно.  И  в  паломничестве  тоже  есть   несомненная
приятность. Перед отъездом из Сицилии я с удовольствием думал, как я встречу
всех вас - тебя, Эвелину, Мервиля, Артура. Есть вещи, которые не забываются.
Ты знаешь, например, что тебе, в частности, я искренно благодарен за то, что
ты поехал со мной тогда в Периге.
     - Есть за что, - сказал я. - Погода  была  отвратительная,  дорога  еще
хуже, кормили нас плохо, не говоря уж обо всем остальном.
     - Хорошо, - сказал он, вставая. - Мы с тобой еще увидимся. Ты не будешь
сегодня вечером у Эвелины?
     - Не думаю.
     - Я тебе позвоню завтра или послезавтра. Вот тебе адрес моей  гостиницы
и мой телефон.
     И он ушел. Даже походка его совершенно  изменилась.  В  прежнее  время,
когда я видел его со спины на улице, у меня было впечатление, что  это  идет
старый, усталый  человек.  Теперь  в  его  движениях  появилась  легкость  и
гибкость, которых не было раньше. Но за  этими  чисто  внешними  изменениями
было что-то другое, чему я не мог найти объяснения. Изменились его суждения,
появилась какая-то небрежность, характерная для человека, уверенного в себе,
- и я думал: неужели то, что в его распоряжении оказались деньги, которых  у
него не было раньше, могло так на него повлиять и сделать его  неузнаваемым?
Или,  может  быть,  он  действительно  был  прав,  утверждая,  что  мы  были
поверхностными наблюдателями и плохо его знали? Мне, однако,  казалось,  что
таким, как теперь, он раньше просто не  мог  быть.  Он  был  все-таки  сыном
своего отца и братом Жоржа, для которых самое важное значение в жизни  имели
деньги. Но в их представлении они  приобретали  какую-то  почти  мистическую
ценность, были  чем-то  вроде  безмолвного  и  могущественного  божества,  к
которому они питали безграничное уважение.
     Для Андрея, - думал я, - деньги тоже  имели  огромное  значение,  но  в
другом смысле. В отличие от своего отца и брата Андрей никогда не был  скуп.
Но он всегда и почти бессознательно был убежден,  что  родился,  чтобы  быть
богатым. И оттого, что его судьба  до  последнего  времени  была  не  такой,
какой, по его мнению, она должна была быть, оттого, что он был лишен  самого
главного, он как-то съеживался морально и даже физически - ему  всегда  было
холодно, и он вздрагивал от внутренней дрожи. В конце концов, его  отъезд  в
Сицилию - это тоже было неспроста  -  тепло  вместо  холода,  солнце  вместо
зимних парижских туманов, свет вместо сумерек. Он проник в тот мир, где, как
ему казалось, он всегда должен был жить и где он не мог, конечно, продолжать
быть таким, каким был раньше, - несчастным эмигрантом  в  своей  собственной
стране. И до сих пор, пока не произошло это его переселение в другой мир, он
ненавидел и презирал Жоржа, о котором позже  он  стал  говорить  с  каким-то
снисходительным пренебрежением: - Все-таки нельзя отрицать его  несомненного
поэтического таланта и, может быть, даже -  связанной  с  этим  -  некоторой
индивидуальной ценности, и почему слишком строго судить человека, даже  если
он был убогим? Таким создала его природа. - Но о самом  главном  достоинстве
Жоржа он не говорил, а оно заключалось в том, что Жорж  умер.  Пока  он  был
жив, ему не было оправдания и он заслуживал только  ненависть  и  презрение.
Но, умерев, он приобрел неожиданную ценность, и те качества, которых  Андрей
не признавал за Жоржем при жизни, вдруг  возникли  тогда,  когда  эта  жизнь
прекратилась, точно обеспечив ему относительную посмертную славу, которой не
было бы, если бы он остался жив.  И  бесполезные  деньги,  на  которых  Жорж
сидел, как нищий на груде золота, позволили наконец Андрею вести  ту  жизнь,