е все, что у тебя есть, и вот  на  этом  куске  картона
возникает изображение, символический знак,  полный  таинственного  смысла  -
триумф или  поражение,  богатство  или  бедность.  Ты  хочешь  меня  убедить
арифметикой, но вдохновение игрока ее не знает. - И поэтому на тебе  смокинг
и коричневые штаны, - насмешливо сказал Жорж. - Какое это имеет значение?  -
ответил Артур, пожав своими узкими плечами. - Костюм мы тебе все-таки купим,
- сказал Мервиль, - потому что в таком виде, как сейчас, ты  компрометируешь
Эвелину.
     В тот вечер мы долго гуляли с Мервилем по улицам  Латинского  квартала.
Он заговорил об Артуре.
     - Как все это нелепо и глупо, эта его упорная страсть к игре!
     - Нелепо - может быть. Глупо - этого нельзя сказать, это  понятие  сюда
не подходит. Это страсть. Мы с тобой ее понять не можем, потому что она  нам
чужда.
     - Когда я попадаю в казино, где играют в рулетку, - сказал  Мервиль,  -
это наводит на меня смертельную скуку.
     - Я тоже не понимаю соблазна азартной игры. Но не  надо,  мне  кажется,
заблуждаться: может быть, мы не понимаем  этого  не  потому,  что  мы  умнее
Артура, ум здесь ни при чем, а оттого, что мы душевно беднее  его.  Но  Жорж
прав: если бы у Артура было состояние, он бы его проиграл.
     - Да, и с точки зрения Жоржа это была бы катастрофа. Но Артур  об  этом
не жалел бы.
     - Но через какие волнения  он  бы  прошел!  Одно  это  может  заполнить
человеческую жизнь.
     - Не мою, - сказал Мервиль.
     - Тебе это не нужно, у тебя есть другое, твой лирический мир.
     - А у тебя?
     Мы не заметили, как дошли до бульвара Араго. Сквозь густую  листву  его
деревьев проходил  свет  уличных  фонарей,  становясь  бледно-зеленым,  и  в
вечернем воздухе это напоминало лес, освещенный луной.
     - У меня? - сказал я. - Я вспоминаю стихотворение моего друга, поэта, в
котором он говорит о трех страстях - женщины, карты, вино. Что есть еще, что
влечет к себе человека? Стремление к власти и политика? Я этому чужд.  Слава
или  просто  известность?   Это   тоже   многого   не   стоит.   Религиозное
призвание-Франциск Ассизский, блаженный Августин, святой Юлиан?  Мимо  этого
нельзя пройти равнодушно, но кому дано повторить со всей силой убеждения эти
слова - "сестра моя смерть" - или проникнуться до конца тем, что  сказано  в
трактате  о  благодати?  Или  поверить  в  непогрешимую  мудрость,   скажем,
католической церкви и ее предписаний?
     - Но отрицать величие христианства ты не можешь.
     - Нет, конечно. Но в его истории непогрешим был только Христос. И когда
я слушаю самую убедительную проповедь священника, у меня неизменно возникает
одна и та же мысль: я могу судить обо всем с таким же правом,  как  он.  Это
мысль крамольная, и с точки зрения церкви я плохой  христианин.  Значит,  не
религия. Что остается? Стремление к богатству и поклонение  деньгам,  как  у
Жоржа? У меня этого нет, мне это так же непонятно, как  страсть  к  азартной
игре.
     - Ты видишь, - сказал Мервиль, - судьба не  оставляет  нам  возможности
выбора. И тебе и мне суждено пребывание в лирическом мире. С  той  разницей,
что ты хочешь его понять и  анализировать,  а  я  принадлежу  только  одному
чувству, тому, которое я испытываю.

                                   * * *

     Когда я проснулся на следующее утро, был уже  одиннадцатый  час.  Выпив
чашку черного кофе, я подошел к телефону, так как мне казалось, что мне надо
кому-то позвонить, что я обещал это сделать. И только через несколько секунд
я понял, что никому я не давал этого обещания и никому не должен звонить. И,
не думая ни о чем, я набрал номер Эвелины.
     - Алло? - сказала она с вопросительной интонацией.
     - Я очень давно тебя не видел, - сказал я.
     - Как странно, - ответила она, - я  думала  об  этом  же.  И  я  хотела
предложить тебе одну вещь.
     - Я тебя слушаю.
     - Пригласи меня сегодня вечером ужинать.
     - Прекрасно, - сказал я, - куда? В котором часу?
     - Ты помнишь итальянский ресторан на маленькой улице возле площади Сан-
Сюльпис? Я буду там к восьми часам вечера.
     - Хорошо, буду тебя ждать.
     Когда я подъехал к ресторану, о  котором  говорила  Эвелина,  было  без
десяти восемь. Был ясный и холодный вечер. Ожидая  ту  минуту,  когда  я  ее
увижу, я ощущал давно забытое физическое и душевное томление. Я видел  перед
собой ее лицо, ее синие, то далекие, то приближающиеся глаза, ее голое тело,
такое, каким оно было в  моем  недавнем  сне,  -  и  я  вспомнил  ее  слова:
"медлительная сладость ожидания". И уже в тот вечер, когда мы все были в  ее
кабаре и она спросила меня, о чем я думаю, по звуку ее голоса, по  выражению
ее лица, по улыбке, раздвигавшей ее влажные губы, я знал, что ничто не может
остановить это движение или предотвратить то, что не могло не произойти.  Но
в этом томлении было еще одно - ощущение, что  это  именно  то,  что  должно
быть, и что я не могу ошибиться, как не может ошибиться она, и это создавало
впечатление какой-то горячей прозрачности. Я знал, что  ни  ей,  ни  мне  не
нужны были  ни  слова,  ни  объяснения,  потому  что  в  том  мире,  который
неудержимо приближался  к  нам,  они  теряли  свое  значение  и  вместо  них
возникало движение чувств, вздрагивавших, как флаги на  ветру.  И  все,  что
было до сих пор, эти годы бесплодного созерцания  и  неподвижности,  печаль,
которую  я  испытывал,  ощущение  усталости,  которое  я  так  хорошо  знал,
сознание, что  нет  вещей,  которых  стоило  бы  добиваться,  все  это  было
обманчиво и неверно, это было длительное ожидание  возврата  в  тот  мир,  в
котором возникала Эвелина - такая, какой она никогда не была  до  последнего
времени и какой она была создана.
     Мне было жарко и хотелось пить - так, точно  это  были  летние  сумерки
моего сна об Эвелине, а не холодный вечер парижской зимы. Я стоял у входа  в
ресторан, расстегнув  пальто,  когда  подъехало  такси,  из  которого  вышла
Эвелина. Она протянула мне свою руку в кольцах, и, не давая  себе  отчета  в
том, что я делаю, я обнял ее за талию.
     - Ты с ума сошел, - сказала она непривычно медленным голосом,  повернув
ко мне лицо со смеющимися глазами. - Тебя не узнать, мой милый. Что с тобой?
Неужели ты вдруг забыл то, о чем ты всегда говоришь, - что  все  трагично  и
непоправимо?
     - К счастью, не все и не всегда.
     Ее глаза на  секунду  потемнели,  и  я  почувствовал  сквозь  ее  шубку
движение ее тела под моей рукой. Потом она засмеялась и сказала:
     - Но мы все-таки поужинаем? Я должна тебе признаться, что я голодна.
     Когда мы сели за стол, я налил вино в бокалы и сказал:
     - За что мы будем пить, Эвелина?
     - За мое воплощение, - сказала она. Я  смотрел,  не  отрываясь,  на  ее
блестящие глаза и изменившееся лицо.
     - Ты знаешь, что я думаю, Эвелина?
     - Что?
     - Что чувства иногда опережают события.
     - В одной из твоих прошлых жизней ты был женщиной. Потому что эта мысль
скорее характерна для женщины, чем для мужчины.
     - Мне кажется, что  в  какие-то  минуты,  минуты  счастливой  и  полной
близости, мы теряем себя в блаженном растворении и больше не остается  этого
разделения между нами, ты понимаешь? Может быть,  не  совсем  до  конца,  но
почти?
     - Но если бы не было  этого  разделения,  то  не  могло  бы  быть  того
блаженного растворения, о котором ты говоришь.
     - Ты знаешь, - сказал я, - когда я приехал сюда и тебя еще не  было,  я
впервые за последние годы почувствовал, что как будто кто-то снял тяжесть  с
моих плеч и что я опять такой, каким я был раньше. И  этим  я  обязан  тебе,
твоему воплощению, за которое мы пьем, твоей последней метаморфозе.
     - Я хотела бы тебе сказать так много, что у меня на это не  хватило  бы
целого вечера. Но я не могу говорить. Может быть, потом, хорошо?
     Мы вышли из ресторана. Узкая улица была тускло освещена.
     - Ты помнишь, Эвелина... - сказал я.
     - Я ничего не помню, - ответила она. - Я ничего  не  помню,  но  я  все
знаю.
     Я остановил такси, и когда я сел рядом  с  Эвелиной,  я  увидел  на  ее
глазах слезы.
     - Ты огорчена? - спросил я.
     - Нет, - ответила она, - я счастлива. Позже, глубокой ночью, лежа рядом
со мной, охватив мою шею рукой и глядя в мои глаза, она сказала:
     - Ты знаешь, что я продала свое кабаре?
     - Хорошо сделала, - сказал я. - Когда?
     - Все было кончено вчера, я не хотела это откладывать, я знала,  что  я
увижу тебя сегодня вечером и что это будет началом моей жизни. Я знала,  что
это не могло быть иначе. Ты ни о чем не жалеешь?
     - Я жалею о том, что это не произошло раньше, - сказал я.
     - Раньше? - сказала она. - Раньше, мой дорогой, нас не было,  ни  тебя,
ни меня, - таких, какие мы теперь.
     - Я хотел тебя спросить еще об одном, - сказал я. - Ты  помнишь,  через
несколько дней после того, как оперировали Мервиля, когда мы сначала были  в
клинике, а потом пошли обедать в ресторан  -  ты,  Андрей,  Артур  и  я,  ты
говорила о Лу. Андрей тебя спросил, почему ты  так  уверена  в  правильности
твоего суждения о ней, и ты ему ответила: потому, что я женщина,  и  потому,
что я знаю, что такое настоящее чувство. Но вся твоя жизнь вплоть  до  этого
дня доказывала, что ты не могла знать  настоящего  чувства.  Почему  ты  это
сказала?
     - Сегодня вечером ты сам ответил на  этот  вопрос,  -  сказала  она.  -
Потому что чувства иногда опережают события и потому что тогда я  уже  знала
то, что ты знаешь теперь.
     Когда Эвелина заснула, я долго смотрел на ее лицо с закрытыми  глазами.
Оно стало другим, и  на  нем  было,  как  мне  показалось,  выражение  почти
торжественного спокойствия. Я смотрел на него, и теперь я понимал то, что не
доходило до меня раньше: что я ждал этого вечера и этой ночи  все  последние
годы моей жизни. Все мои воспоминания, все события этих месяцев  -  убийство
Жоржа, превращение, которое произошло с Андреем, роман Мервиля и трагическая
его развязка, выстрелы  Лу  и  труп  Канелли,  самоубийство  Клемана,  книга
Артура, "Fleur de Null" и Анжелика - все это сейчас бледнело и растворялось,
и из всего этого, пройдя сквозь  эти  жизни  разных  людей  и  их  судьбы  и
остановившись наконец в своем бурном движении, передо мной возникла  Эвелина
в ее последнем воплощении, которого я ждал столько лет.
     Она проснулась, открыла глаза и, встретив мой взгляд, сказала:
     - Почему ты так пристально смотришь на меня? О чем ты думаешь?
     - О том, что я когда-нибудь напишу о тебе книгу, - сказал я.