дома, так как всюду была Эвелина -  в
спальне, в ванной в столовой; в моем шкафу висели ее платья, на моем  кресле
оказывалась ее сумка, в ящиках моего письменного стола ее браслеты,  серьги,
ожерелья и кольца. Когда она была с нами, все  мы,  помимо  нашего  желания,
были втянуты в какое-то стремительное движение, и это  продолжалось  до  тех
пор, пока она не исчезала опять, -  и  после  этого  все  медленно  начинало
приходить в порядок.
     - Ее несчастье в том, - сказал мне однажды Мервиль,  -  что  много  лет
тому  назад  она  взяла  какой-то  неудержимый  разгон  и  никак  не   может
остановиться.
     Что ей было бы нужно - это задержаться и задуматься о том, какой  смысл
имеет это хаотическое и беспорядочное движение ее жизни. -  Ее  несчастье  и
наше несчастье, не забывай этого. -  Такова,  по-видимому,  наша  судьба.  -
сказал он. - Ты видишь возможность это изменить?
     - Увы, нет, - ответил я - Я не знаю почему, но я  твердо  убежден,  что
этой возможности у нас нет.
     Я знал в течение сравнительно короткого времени ее близость -  и  этого
нельзя было забыть, глубины ее чувства, непередаваемых интонаций ее  голоса,
выражения  ее  глаз,  душевной  теплоты,   мгновенного   понимания   каждого
эмоционального движения, всего, что ее делало не похожей на других. И потом,
без того, чтобы этому  предшествовали  размолвка  или  охлаждение,  все  это
прекратилось, и на следующий день Эвелина вновь  возникла  в  своем  обычном
облике - холодные ее глаза, такое впечатление, что между ней и мной  никогда
ничего не было, стремительность  ее  решений  и  поступков  и,  наконец,  ее
исчезновение, - "прощай, не забывай меня, мы, может быть, еще встретимся".
     Никто из нас никогда не мог ей  сопротивляться,  и  никто  не  пробовал
этого делать. Она могла быть утомительна и несносна, но никто из нас никогда
не сказал ей ни одного резкого слова и не отказал ей ни в одном  требовании.
Никто из нас не понимал, почему мы это делали. По отношению  к  ней  мы  все
вели себя так, точно мы  имели  дело  с  каким-то  отрицательным  божеством,
которое не следует раздражать ни в коем случае  и  тогда,  может  быть,  оно
растворится и исчезнет.
     То, что о ней сказал Мервиль, было верно, но это  было  не  все.  В  ее
глазах, например, была холодность, которая была ей  несвойственна,  так  что
они выражали то, чего в ней не было, и это могло ввести в заблуждение  всех,
кто не знал ее так хорошо, как мы. В ее поведении  была  нелепость,  которая
тоже была чужда и подлинному ее характеру, и ее уму.  Ее  бурные  чувства  и
увлечения были, в конце концов, поверхностными и не задевали ее  души.  Все,
что она делала, и то, как она  жила,  казалось  неправдоподобным  и  поэтому
раздражающим. Но до сих пор никому не удавалось это изменить.
     - Я тебя не ждала, - сказала она. - Откуда ты?
     - Я приехал с юга. И если я тебе скажу, что я тоже не ожидал тебя здесь
встретить, ты, наверное, не удивишься.
     - Я не хотела жить у Мервиля, - сказала она. - Знаешь  почему?  У  него
слишком много места. Здесь у тебя как-то уютнее.
     - Я очень польщен этим предпочтеньем.
     - Когда ты излечишься от твоей постоянной иронии?
     - Мы об этом поговорим в другой раз, - сказал я. - Если  ты  ничего  не
имеешь против, я хотел бы принять ванну.
     - Мой милый, это невозможно. Ванна забита. Я  вызывала  водопроводчика,
он обещал прийти на днях.
     - Печально, - сказал я.
     - Да, еще одно. Тебе придется спать на твоем диване просто под одеялом,
в пижаме. Ты помнишь, впрочем, я всегда находила, что спать  голым,  как  ты
это делаешь, неприлично. Я отдала в стирку все твои простыни. Они  лежали  в
чистом белье, но были какие-то серые. Осталось только две простыни для меня.
     - Эвелина, на твою жизнь никто никогда не покушался?
     - Нет, - сказала она с такой  теплой  и  неудержимой  улыбкой,  которая
сразу изменила ее лицо и за которую  ей  можно  было  простить  все.  -  Но,
повторяю, я тебя не ждала. Я спрашивала Мервиля, когда ты вернешься, он  мне
сказал: ты знаешь, с ним никогда ничего не  известно.  Я  так  хорошо  здесь
отдыхала одна. Но я не могу на  тебя  сердиться,  я  всегда  питала  к  тебе
непонятную слабость.
     - Временную и незаслуженную, - сказал я.
     - Ты неисправим, - сказала она со вздохом. - Хочешь чаю?
     Она оставалась в моей квартире еще три недели, в течение которых я был,
в сущности, лишен дома. Только за несколько дней до  ее  отъезда  я  заметил
некоторые признаки того изменения, которое должно было наступить в ближайшем
будущем. Она  стала  подолгу  отсутствовать  и  возвращалась  с  оживленными
глазами. И когда она спросила меня, понимаю ли  я  и  понимал  ли  я  вообще
когда-нибудь, что такое настоящее чувство, я вздохнул с  облегчением.  Потом
она мне сказала, вернувшись однажды в сумерках:
     - Мой дорогой, можно тебя  попросить  об  одном  одолжении?  Ты  можешь
сегодня ночевать не дома?
     - Ты мне разрешаешь вернуться завтра?
     - Только не очень рано утром, хорошо?
     Я ночевал у Мервиля. Когда  я  вернулся  домой  на  следующий  день,  в
квартире был необыкновенный беспорядок. Но Эвелины  не  было.  Она  оставила
записку:
     "Мой дорогой, я уезжаю. Я не могу тебе рассказать в  двух  словах,  что
произошло. Во всяком случае, я исчезаю - как ты выражаешься - надолго, может
быть, навсегда. И если ты вспомнишь обо мне, подумай о том, что я впервые  в
жизни по-настоящему счастлива".
     Я потратил два дня, чтобы вновь сделать мою квартиру такой,  какой  она
была до появления Эвелины. Я стирал с зеркал следы  губной  помады,  которую
она почему-то пробовала именно таким образом, и следы пудры с моих  книг.  В
ящике моего письменного стола я нашел чулок, который  она  там  забыла.  Мне
пришлось купить новый гребешок, потому что мой, она сломала, расчесывая свои
густые волосы. Умывальник и ванна были опять забиты  мокрой  ватой,  которую
она употребляла в неумеренном количестве и в самых  разных  обстоятельствах.
Она даже ничем не прикрыла постель, на  которой  провела  ночь,  оставив  ее
совершенно всклокоченной.
     Мне понадобилось время, чтобы окончательно прийти в себя и  медленными,
постепенными усилиями восстановить то состояние, в котором  я  находился  до
тех пор, пока не увидел Эвелину. И я думал, что идея отрицательного счастья,
- устранение бедствия,  -  заключает  в  себе  такое  богатство  содержания,
которого раньше я не мог себе представить.
     И я вновь вернулся к той блаженной пустоте, о  которой  мы  говорили  с
Мервилем  на  берегу  Средиземного  моря.  После  напряженной  многомесячной
работы, предшествовавшей моему отъезду на юг, мне было необходимо, - так, по
крайней мере, мне казалось, - отсутствие какого бы то  ни  было  усилия.  Но
совершенной пустоты все-таки не могло быть. Время от времени в  моей  памяти
вставали те или иные образы или события, безмолвно возникавшие передо мной в
далеком пространстве,  -  события,  образы,  некоторые  движения,  некоторые
слова, некоторые интонации,  имевшие  когда-то  значение  и  потерявшие  его
теперь. Как это говорил Мервиль? "Исчезновение того лирического мира..." И я
вдруг вспомнил, как он рассказывал мне  вечером,  на  юге,  накануне  своего
отъезда в Париж, то, что с ним случилось в поезде и чего он, по его  словам,
не мог забыть. В тот вечер я слушал  его  невнимательно  и  думал  о  чем-то
другом; к тому же история, которую он рассказывал, была как будто списана из
какого-нибудь фривольного журнала и то, что с ним произошло, было совершенно
не похоже на него. В спальном вагоне он познакомился с  миловидной,  скромно
одетой дамой. Разговор с ней кончился так, как это обыкновенно происходит  в
фарсах, к которым он питал такое непреодолимое отвращение, которое я всецело
разделял.
     - Так все это могло казаться, - сказал он мне, -  но  это  было  что-то
совсем другое.
     Он говорил об этом с необыкновенным волнением. Он сказал, что никогда в
жизни он не знал  ничего  похожего  на  это,  не  потому,  что  эта  женщина
оказалась  замечательнее  других,  а  оттого,  что   он   испытал   ощущение
трагического восторга, которого не знал до этого.
     - Почему трагического?
     - Я не могу тебе этого объяснить, - сказал он. -  Что  могло  бы  быть,
казалось бы, подлее и вульгарнее такого дорожного  приключения?  Но  клянусь
тебе, что это было совсем не то. Я ничего не знаю об  этой  женщине.  Но  по
первому ее слову я бы отдал ей все, что у меня есть.
     - И ты совершенно не знаешь, кто она такая? Нет, он этого не знал.  Она
сошла в Ницце, он поехал дальше. Она дала ему  свой  ниццкий  адрес  и  свою
фамилию и сказала, что он может прийти к ней, когда хочет. В  тот  же  день,
вечером, он явился туда. Он помнил адрес наизусть: такая-то улица, гостиница
"Феникс". Но никакой гостиницы  там  не  оказалось,  и  никто  не  знал  той
фамилии, которую ему дала его спутница - мадам  Сильвестр.  Он  провел  трое
суток в Ницце, ища ее повсюду, но нигде не мог ее найти.
     - Ты знаешь это впечатление, которое нельзя смешать ни с чем другим,  -
когда ты видишь человека первый раз и через несколько  минут  тебе  начинает
казаться, что ты знал его всю жизнь. В ту ночь я понял, что никогда не  знал
счастья до этой женщины и что именно ее я ждал все эти годы. Судьба дала мне
самое ценное, что мне было суждено на этом свете, - и я его потерял.
     - Какого она была вида?
     Он ответил, что она была блондинка с черными глазами,  высокого  роста,
что у нее был непередаваемый взгляд,  что  она  говорила  по-французски  без
южного акцента.
     - Я никому не рискнул бы это рассказать, - сказал он. -  Но  ты  хорошо
меня знаешь, ты знаешь, что я меньше всего похож на любителя таких  вагонных
приключений. Даю тебе слово, что это в такой же степени  не  характерно  для
нее.
     И вот теперь, через несколько  дней  после  отъезда  Эвелины,  я  вдруг
вспомнил об этом разговоре с Мервилем. Я знал, что он всегда был  склонен  к
преувеличениям, не в том смысле, что он  говорил  неправду,  а  в  том,  что
события, случавшиеся с ним, казались ему полными значения, которого они чаще
всего были лишены. Может быть, то, что произошло в поезде и чего он  не  мог
забыть, было для его соседки чем-то обычным, случавшимся  с  ней  далеко  не
первый раз. Но в конце концов это было не так важно.  Существенно  было  то,
как именно это представлял себе Мервиль, который  действительно  никогда  не
был искателем таких сомнительных  историй.  Я  подумал  о  том,  куда  могло
завести  этого  человека  его  постоянное   ослепление   или,   вернее,   та
воображаемая действительность, которой он жил и которая тотчас же возникала,
как только происходило какое-нибудь событие, заслоняя его, меняя его  облик,
как сумеречный свет меняет иногда очертания. Порой я  невольно  начинал  ему
завидовать - потому что я давно потерял  доступ  в  тот  иллюзорный  мир,  в
котором он жил и которого не могла разрушить никакая очевидность.  Вместе  с
тем я привык  к  мучительным  усилиям  воображения,  которых  требовала  моя
литературная работа. Но я столько раз заставлял себя переживать чувства моих
героев, что под конец у меня не хватало сил для самого главного-преображения
моей собственной жизни. И та пустота, в которой я находился теперь, была,  в
сущности, непосредственным результатом именно этого порядка вещей.

x x x

     Была середина ноября, на редкость холодного и дождливого, когда ко  мне
однажды явился Андрей, один из наших товарищей, с очень неожиданной просьбой
- сопровождать его в Периге. У него был такой расстроенный вид, он находился
в таком смятении, что мне стало  его  жаль.  Он  был  инженер,  очень  милый
человек,  отличавшийся  необыкновенной  чувствительностью,  которая,  как  я
всегда думал, объяснялась тем, что его нервная система никуда  не  годилась.
Он боялся всего - темноты, больших пространств, грозы, вида крови.  То,  что
для других людей составляло обычное существование, было  для  него  жестоким
испытанием, и каждый поступок, который он должен был совершить, требовал  от
него особенного усилия. В этом смысле он отличался  своеобразным  мужеством,
потому что ему удавалось побеждать свой постоянный страх, чем-то похожий  на
разбросанную манию преследования, бесформенную и угрожающую.  Эта  борьба  с
самим собой иногда совершенно изнуряла его, у него бывали припадки слабости,
обмороки, сердечные перебои. Он пришел ко мне, упал в  кресло,  выпил  чашку
горячего кофе-руки его дрожали, губы дергались от волнения - и сказал, что я
оказал бы ему большую услугу, если бы согласился  поехать  вместе  с  ним  в
Периге, к его старшему брату, с  которым  произошел  несчастный  случай:  он
чистил ружье, оно выстрелило и ранило его очень серьезно,  он,  может  быть,
при смерти. Его старшего брата мы все знали  хорошо  по  Парижу.  Его  звали
Жорж, он был теперь состоятельным человеком, владельцем нескольких земельных
участков возле Периге, где он постоянно жил и куда  он  переехал  из  Парижа
после смерти своего отца, сделавшего его своим  единственным  наследником  и
ничего не оставившего Андрею, младшему сыну.
     Разговаривать с Андреем как с нормальным человеком было невозможно.  Он
торопился, хотел немедленно выезжать, но категорически заявил, что не поедет
поездом,  так  как  у  него  предчувствие,  что  случится   катастрофа.   Он
предпочитал ехать на автомобиле, который ждал нас внизу и  который  ему  дал
Мервиль.
     - У тебя гораздо больше шансов попасть в автомобильную катастрофу,  чем
в железнодорожную, - сказал я. - Ты только посмотри на себя,  ты  все  время
дрожишь. Едем поездом, хотя я не вижу, чем я тебе могу быть полезен.
     - Нет, я тебя умоляю, - сказал он. - Я сяду в машину  и  просто  закрою
глаза.
     - В поезде ты тоже можешь их закрыть.
     - Нет, я с тобой буду спокойней. Ты сядешь за руль, - ты  понимаешь,  в
таком состоянии я не могу править, я с трудом доехал от Мервиля к тебе, -  и
мы прямо поедем туда.
     Он был совершенно невменяем, и было ясно, что если я  ему  откажу,  это
вызовет истерический припадок. Я пожал плечами и согласился, хотя у меня  не
было ни малейшего желания ехать в Периге.
     Я сохранил самое отвратительное воспоминание об этой поездке. Дождь лил
не переставая, колеса автомобиля  скользили  на  скверной  дороге,  узкой  и
взгорбленной, все терялось во влажном тумане -луга, рощи, дома. По дороге мы
ночевали в какой-то гостинице, с плохим отоплением и  сырыми  простынями.  И
когда мы наконец приехали в Периге, выяснилось, что сообщение  о  несчастном
случае с выстрелившим ружьем не соответствовало действительности. Не было ни
ружья, ни, строго говоря, несчастного случая. Было просто убийство. Жорж был
найден в своей кровати с размозженным черепом.
     Комната  носила  следы  отчаянной  борьбы.  Что  касается   истории   с
выстрелившим  ружьем,  то  ее  придумала  экономка  Жоржа  для  того,  чтобы
постепенно, как она выразилась, подготовить Андрея к истине. Но, не говоря о
том, что эта постепенность существовала  только  в  ее  воображении,  вообще
подготовить Андрея к такой истине было совершенно  невозможно.  Он  начал  с
глубокого  обморока,  за  которым  последовал  сердечный   припадок.   Самое
удивительное, однако, было то, что он всегда ненавидел своего  брата  и  его
судьба мало его трогала. Но на  него  произвели  необыкновенное  впечатление
чисто внешние обстоятельства - труп в доме, то, что Жорж не просто  умер,  а
был убит, и то, что на него, Андрея, обрушилось это бедствие.  Зная  его,  я
понимал, что смерть брата, как таковая, конечно, его волновала  меньше,  чем
удар грома в летнем небе или необходимость  пройти  одному  через  пустынное
поле. И когда он  несколько  оправился  от  своего  недомогания,  вызванного
потрясением, которое он испытал и в котором смерть Жоржа  играла  далеко  не
самую главную роль, он сказал мне:
     - Знаешь, я продам теперь все  эти  земли,  брошу  службу,  куплю  себе
небольшой дом где-нибудь на юге и наконец заживу спокойно. Ты тогда приедешь
в гости ко мне, ты обещаешь? Твой отказ меня бы очень огорчил.
     - Боюсь, что до этого, то есть до покупки дома на  юге,  тебе  придется
пройти через множество формальностей, - сказал я. - Но что ты вообще думаешь
обо всем этом?
     - Это, конечно, ужасно, - сказал он совершенно спокойным голосом. -  Но
ты знаешь, я всегда был склонен к религии.
     - Я никогда этого не замечал.
     - Ты просто не обращал на  это  внимания.  Ты  понимаешь,  в  Евангелии
сказано, что без воли Господа ни один волос не упадет с головы  человека?  Я
преклоняюсь перед волей Всевышнего.
     Мы сидели перед огромным камином, в котором  дымились  сырые  дрова.  Я
быстро посмотрел на Андрея и  подумал,  что  странности  этого  человека  не
ограничивались его болезненной боязнью событий. На его лице  было  выражение
спокойствия, какого я до сих пор  у  пего  не  видал.  Но  это  продолжалось
недолго, и он снова начал волноваться, когда экономка сказала ему,  что  его
хочет видеть инспектор полиции.
     Это был человек средних лет с замкнутым выражением  лица,  неподвижными
глазами и резким голосом, лишенным гибкости. Он спросил, кто мы  такие,  что
мы здесь делаем, кто нас известил об убийстве и что мы об этом знаем.
     - Мы только что приехали из Парижа, - сказал Андрей, - и это  я  должен
был бы вас спросить, что вам известно о том, что произошло с моим братом.  Я
вам никаких указаний дать не могу по той простой причине, что я видел  Жоржа
последний раз два года тому назад.
     - В каких вы были с ним отношениях?
     - Извините меня, пожалуйста, - сказал Андреи с резкостью, которая  меня
удивила, - но это вас совершенно не касается.
     - Разрешите мне самому судить о том, что меня касается.
     - Сколько угодно, - ответил Андрей. - Но я напоминаю вам,  что  я  брат
покойного, что меня вызвали  из  Парижа,  я  приехал  сюда  и  узнал  о  его
трагической смерти. Я полагаю, что это достаточное  испытание,  и  хотел  бы
быть избавленным от неуместных вопросов. Если вы хотите  получить  подробные
сведения обо мне, обратитесь к мэру города: он был личным другом моего  отца
и знает меня с детства. Не смею вас удерживать.
     Инспектор ушел, не попрощавшись.
     - Какой бестактный субъект! - сказал  Андрей.  -  Я  узнаю  трагическую
новость, которой, может быть, мои нервы не в  состоянии  перенести,  и  сюда
вдруг является какой-то фрукт, который собирается устраивать мне допрос,  ты
себе представляешь? Нет, всякой бесцеремонности есть границы.
     - Он на меня произвел впечатление человека не блестящего, - сказал я, -
но согласись, что его  любознательность  понятна.  Теоретически  говоря,  он
должен найти убийцу. Ты имеешь какое-нибудь представление  о  знакомствах  и
частной жизни твоего брата?
     - Нет, - сказал Андрей, - и, по правде  говоря,  это  меня  никогда  не
интересовало.
     - Кто-то его все-таки убил, и какая-то причина для этого была.
     - Вероятно, - сказал Андрей все с тем же  спокойствием.  -  Но  неужели
тебя это так занимает?
     - Как тебе сказать? Да, в известной мере. Если хочешь, чисто логически:
мы знаем следствие, надо было бы узнать причину.
     - Я надеюсь, - сказал  Андрей,  пожав  плечами,  -  твоя  наивность  не
доходит до того, чтобы предполагать, что все происходящее подчинено  законам
логической зависимости?
     - Нет, - сказал я, - если бы это было так, все было бы слишком  просто.
Но все-таки даже в чисто эмоциональной области логика  нередко  играет,  как
мне кажется,  значительную  роль.  Это  не  всегда  похоже  на  классический
силлогизм, но это все-таки  своеобразная  логика.  Если  ты  найдешь  к  ней
ключ...
     - Как к шифрованной депеше?
     - Если хочешь.
     Андрей наклонился и бросил в камин небольшую щепку. Потом он поднял  на
меня глаза и сказал:
     - Я тебе скажу отк