я. Но вот наша связь не  рвется  ни  при  каких
обстоятельствах. Что, собственно, нас объединяет?
     - Может быть, то, что никому  из  нас  до  сих  пор  не  удалось  стать
счастливым. Или - так было бы печальнее - никто  из  нас  не  способен  быть
счастливым.
     - Во-первых, одного этого недостаточно. Во-вторых, я в этом не  уверен.
У меня, например, как мне кажется, очень скромные требования к жизни,  и,  я
думаю, будь все чуть-чуть лучше, я мог бы быть совершенно счастлив.
     - Я не могу поверить, что у тебя есть эта иллюзия, - сказал Мервиль.  -
Твоя память перегружена, твое воображение никогда не  остается  в  покое,  и
даже когда тебе кажется, что ты ни о чем не думаешь, в тебе все  время  идет
упорная работа, и эго продолжается всю твою жизнь.  Быть  счастливым  -  это
значит забыть обо всем, кроме  одного  блистательного  чувства,  которое  ты
испытываешь. Но ты никогда ничего не забываешь. Нет, милый мой, до тех  пор,
пока ты не изменишься и не станешь таким, каким  ты  был  раньше  -  мы  все
помним, каким ты был несколько лет тому назад, - до тех пор ты  не  способен
стать счастливым.
     - Не забудь, что иногда я погружаюсь в блаженное небытие.
     - Это потому, что твой организм требует отдыха, - сказал Мервиль, - это
как потребность сна. Не смешивай это с другими вещами.
     Я подходил к своему дому. Он стоял на маленькой улице, довольно  далеко
от центральных районов города, и эта улица, с узким пространством  между  ее
зданиями, когда туда проникал  солнечный  свет,  напоминала  мне  гравюру  в
темных тонах. Но в свете электрических фонарей это впечатление терялось.
     Я поднялся на лифте на свой этаж и, подходя к  двери,  услышал,  что  в
моей квартире звонит телефон. Кто мог вызывать меня в этот час, на  рассвете
сентябрьской ночи?
     Далекий женский голос спросил по-английски,  но  с  резким  иностранным
акцентом, я ли такой-то. После моего утвердительного ответа женщина сказала:
     - С вами сейчас будут говорить.
     Через несколько секунд голос Мервиля сказал:
     - Я хотел знать, все ли у тебя благополучно.
     - Как всегда, - сказал я, - откуда ты звонишь?
     - Из Мексики.
     - Как ты туда попал?
     - Мы тут  задержались  на  некоторое  время.  В  недалеком  будущем  мы
вернемся в Париж и я тебе все расскажу. Ты видел Артура?
     - Он живет у меня.
     - Значит, главное ты знаешь. Я давно хотел тебе позвонить, но как-то не
получалось. Ты понимаешь, трудно это сказать в нескольких  словах,  все  так
необыкновенно...
     - У тебя часто бывают необыкновенные вещи, - сказал  я.  -  Буду  ждать
твоего приезда.
     На этом разговор кончился, и, ложась спать, я подумал - почему  Мервиль
оказался в Мексике, что это могло значить?

x x x

     Утром Артур мне сказал, что ему снилось, будто ночью звонил телефон, но
когда он проснулся, в квартире было тихо.
     - Ты видишь, - сказал он, - насколько обманчивы  наши  представления  и
насколько неверны даже те ощущения, которые возникают из таких, казалось бы,
конкретных вещей, как пять чувств.  Мне  снится,  что  звонит  телефон,  это
происходит от раздражения уха. Мое воображение под влиянием сна  и  звуковых
воспоминаний  создало  это  впечатление,  которое  не  соответствует  ничему
реальному. Наше восприятие  -  это  сны,  воспоминания,  ощущения,  значение
которых от нас ускользает, это ежеминутно меняющийся мир,  природа  которого
тоже не какое-то  постоянное  понятие.  Вся  непостижимая  сложность  нашего
душевно-психического облика, который тоже...
     - Подожди, - сказал я. - Все, что ты говоришь, может быть верно...
     - Мы не знаем, что верно и что неверно. Когда ты  вступаешь  в  область
категорических утверждений, единственное, в чем ты можешь быть уверен, это в
их несостоятельности.
     - Ты мне не даешь договорить. Дело  в  том,  что  вчера  ночью  в  моей
квартире действительно звонил телефон. Ты эго услышал во сне,  но  проснулся
не сразу и когда ты открыл глаза, то все уже было тихо. А тихо было  потому,
что разговор по телефону был очень короткий.  Так  что  вся  твоя  тирада  о
недостоверности и неопределимой природе наших ощущения произнесена зря.
     - Кто тебе мог звонить в это время?
     - Мервиль.
     - Мервиль? Откуда?
     - Из Мексики. Он сказал - мы в Мексике.
     - Ах, опять эта женщина, - сказал Артур. -  Я  чувствую  в  ней  что-то
враждебное и не могу от этого чувства избавиться. Она тебе нравится?
     - Нет, - сказал я. - Я провел с ней некоторое время, довольно короткое,
и нашел, что это крайне утомительно.
     - Я  думаю,  что  она  должна  приносить  несчастье  всем,  кто  с  ней
сталкивается. И мне искренно жаль Мервиля, я за него боюсь.
     - Ты уже говорил мне об этом, - сказал я. - Но какие у  тебя  основания
для этого?
     - Я не могу тебе объяснить. Это  интуиция.  Конечно,  логически,  чего,
казалось бы, бояться? Но вспомни, что Андрей так же думает, как я.
     - Все это решительно ничего не доказывает.
     - Дело не в  доказательствах,  а  в  ощущении.  Если  ты  будешь  ждать
доказательств или фактов, то может  оказаться,  что  будет  слишком  поздно.
Посмотри - ты, Андрей, Эвелина, я - мы все к ней относимся  отрицательно  не
потому, что она нам сделала что-то дурное, а инстинктивно, и это недаром.
     - Почему ты считаешь,  что  твой  инстинкт  -  или  чей-либо  другой  -
безошибочен, а инстинкт Мервиля  вдруг  оказывается  не  таким,  как  нужно?
Почему ты думаешь, что прав ты, а не он?
     - Я ничего не думаю, я  чувствую  и  очень  жалею,  что  этого  чувства
Мервиль не испытывает.
     - Рано или поздно мы увидим, кто в конце концов окажется прав.
     - Мне не хочется даже думать об этом, - сказал Артур.

x x x

     На следующий день Артур исчез, - как это с ним уже неоднократно бывало,
- не оставив, по обыкновению, даже записки. Утром, когда  я  проснулся,  его
уже не было. Комната, в которой он жил, была в идеальном порядке, все стояло
на своем месте. Но шкаф, в котором висели его костюмы, был пуст  и  коврика,
на котором спал Том, не было. Артур  прожил  у  меня  недолго,  но  я  успел
привыкнуть к его присутствию. которое никогда не было стеснительным,  привык
слышать его быструю походку, его голос, видеть его за столом или в кресле, и
мне показалось, что в квартире стало пусто. Я годами жил  один,  никогда  не
думал о своем одиночестве и его не чувствовал. Но после ухода Артура я вдруг
по-новому понял, что я опять остался один, и на этот  раз  мне  было  как-то
неприятно, - точно Артур не был моим случайным и  временным  гостем,  а  был
человеком, присутствие которого  мне  стало  казаться  собственным  и  почти
необходимым. Я знал, что рано или поздно он вернется. Ко он  мне  был  нужен
именно теперь, потому что, пока он жил в моей квартире, я, в  свою  очередь,
был  нужен  ему  йог  этого  мое  существование  переставало  казаться   мне
совершенно бесполезным.
     Я думал о своих друзьях. У каждого из них было что-то, чего у  меня  не
было, чаще всего чувства,  которое  искало  бы  выхода  или  удовлетворения,
интерес к искусству или философии, наконец, просто стремление к  спокойствию
и обеспеченности, как у Андрея. У Артура были бурные страсти,  над  которыми
мы смеялись, потому что нам они казались непонятными - в том смысле, что  мы
не были способны даже отдаленно себе  представить,  что  могли  бы  испытать
нечто подобное. У Мервиля был его "лирический мир" и  поиски  эмоционального
равновесия, у Эвелины - своя собственная жизнь, в которой она, как  актриса,
играла то ту, то другую роль, чаще всего роль возлюбленной,  и  жестокий  ее
эгоцентризм. Правда, в отличие от Мервиля и Артура,  она  знала,  избегая  в
этом признаться даже самой себе, что это все было похоже на вздорный мираж и
что в этом не было  ни  подлинного  чувства,  ни  подлинного  увлечения.  Ее
существование однажды очень правильно определил Мервиль, сказав, что для нее
в одинаковой степени  характерны  две  особенности,  которые,  казалось  бы,
должны были исключать друг друга: глупейшая жизнь  -  и  несомненный  ум.  И
когда после этих размышлений я возвращался к мыслям о самом себе,  я  думал,
что у меня не было ничего, чем жили мои друзья, - даже возможности  хотя  бы
на короткое время представить себе, что все идет так, как  нужно,  и  что  я
именно этого хочу. Вместе с тем, когда у меня проходила душевная  усталость,
которая чаще всего управляла мое существование,  как  постоянно  действующий
медленный яд, мне казалось, что в известных условиях, - как это было до  тех
пор, пока Сабина была со мной, - все могло бы  быть  совершенно  иначе,  чем
теперь. Но об этом я никогда никому не говорил.
     Я принялся за чтение, которое прерывал обычно приход  женщины,  которая
убирала мою квартиру три  раза  в  неделю,  немолодой  испанки,  чрезвычайно
словоохотливой,  бросавшей  работу,  когда  она  начинала   мне   что-нибудь
рассказывать. Работать и говорить одновременно она не  могла,  и  получалось
впечатление, что произносить слова и составлять из них  фразы  требовало  от
нее такого же усилия, как мыть окна или посуду. У нее не было точной границы
между речью и движением, так, как будто в ней духовный и физический мир были
одним целым. Она неоднократно рассказывала мне разные эпизоды своей жизни, и
если бы я понимал как следует то, что она говорила, я, вероятно,  хорошо  бы
знал ее биографию. Но мне почти никогда не удавалось, несмотря  на  все  мои
усилия, понять  то,  что  она  говорила.  Она  была  убеждена,  что  говорит
по-французски, но, насколько я мог составить себе об этом представление, это
была странная смесь безжалостно исковерканных французских слов с испанскими,
смесь, в которой существительные  иногда  были  похожи  на  французские,  но
глаголы  были  испанские.  И  если  мне  удавалось  понять   то   или   иное
существительное, то я не  знал,  что  с  ним  происходило,  потому  что  эти
обозначения предметов или фактов были связаны между собой словами,  значение
которых от меня ускользало. Она мне как-то рассказала, что когда она была на
похоронах своей матери, она встретила  там  человека,  который  впоследствии
играл очень важную роль в ее жизни. В то время как, кончив свой рассказ, она
принялась за работу, ко мне  пришла  Эвелина,  которой  я  сказал,  что  вот
уборщица рассказала мне, как на похоронах ее матери...
     - Ты уверен, что ты все правильно понял? - спросила Эвелина.
     - Нет, - сказал я, - но мне показалось.
     - Подожди, я ее спрошу. Последовал быстрый разговор  по-испански  между
Эвелиной и уборщицей, и потом Эвелина сказала:
     - Она говорит, что не могла быть на похоронах своей матери, потому  что
в это время была в другом городе и была связана  с  человеком,  который  был
ничтожеством и не играл в ее жизни никакой  роли,  она  с  ним  очень  скоро
рассталась и никогда об этом не жалела.
     - Ну да, - сказал я, - это подтверждает то, что я давно  подозревал:  я
понял некоторые существительные, но не понял глаголов.
     - Что важнее? Глаголы или существительные? - сказала Эвелина.
     - Вероятно, все-таки соответствие между ними, - сказал я.
     По мере того как проходило время, я замечал, что многих книг, которые я
брал с полки, я не мог читать, их несостоятельность  начинала  мне  казаться
очевидной с первых же страниц.
     Я вспомнил, как мне попались путевые записки автора, который одно время
пользовался некоторой известностью. Я открыл его  книгу,  и  первая  строка,
которую я прочел, была такая:
     "Я приближаюсь к морю. Знает ли оно, как я его люблю?"
     На этом мое чтение его записок кончилось, и у меня не хватило  мужества
читать  дальше.  Но  пример  этой  риторической  глупости  далеко   не   был
единственным или исключительным. Если бы я читал эту книгу  много  лет  тому
назад, я бы продолжал все-таки искать в ней что-нибудь, что  заслуживало  бы
внимания. Но длительный  опыт  научил  меня  тому,  что  эти  поиски  обычно
оказываются бесплодными, и теперь у меня  не  было  желания  терять  на  них
время. В результате  этого  круг  моего  чтения  все  время  суживался,  как
шагреневая кожа.
     Я сидел в кресле и перечитывал еще раз "Войну и мир", - это было  через
три дня после  ухода  Артура,  был  шестой  час  вечера,  -  когда  раздался
телефонный  звонок.  Звонила  Эвелина,  сказавшая,  что  ей  нужно  со  мной
поговорить и она придет через двадцать минут.
     Когда она вошла в  квартиру,  у  нее  было  такое  выражение  лица,  по
которому было видно, что она только что приняла очень важное решение.
     - Чем я могу тебе быть полезен? - спросил я.
     - Ты не хотел бы стать моим компаньоном?
     - Компаньоном? - сказал я с изумлением. - В чем?
     - В моем деле. Я знаю, что ты в этом ничего не понимаешь, но твоя  роль
была бы очень скромной, ты был бы только юридической фикцией.
     - Худшего выбора ты не могла бы сделать, - сказал я. - и ты должна  это
знать. Какое дело? Твое кабаре?
     - Да, - сказала она. - Оно приносит некоторый доход.
     - А Котик?
     - Котик, - сказала она,  -  это  прошлое,  и  вдобавок  такое,  которым
гордиться не приходится.
     - Это было ясно с самого начала, - сказал я. - Но что изменилось и  что
произошло?
     - Я не могу  больше  выносить  его  утомительной  глупости,  -  сказала
Эвелина. - Я сделала все, чтобы придать этому видимость какого-то  приличия,
но это невозможно. Ты знаешь, в чем мой главный недостаток?
     - Для этого следовало бы знать, какой из твоих недостатков ты  считаешь
главным.
     - Тут ты не мог удержаться, - сказала она. - Но  не  будем  спорить.  Я
только хотела сказать, мой милый, что ничего не может быть  грустнее,  когда
женщина  умнее  своего  любовника.  А  со  мной  это  всегда  именно  так  и
происходит.
     - Ты считаешь, что каждый раз это случайно?
     - Вероятно, мне не везет.
     - Нет, моя дорогая, - сказал я. - Будем откровенны. Я  тебе,  помнится,
как-то  сказал,  что  ты  выбираешь  тех,  над  кем   ты   чувствуешь   свое
превосходство. Если этого нет, тебе неинтересно. Вместе с тем ты хочешь себе
внушить, что вот наконец ты нашла кого-то, кто  достоин  твоего  чувства.  Я
никогда не мог понять, зачем ты это делаешь. В тебе есть какой-то постоянный
разлад между душой, умом  и  твоей  эмоциональной  жизнью.  Ты  испытываешь,
скажем, влечение к человеку, глупость которого для тебя очевидна. Это  могло
бы быть длительным, если бы твои душевные и умственные способности были  раз
навсегда атрофированы. Ты пытаешься их нейтрализовать, но это  тебе  никогда
до конца не удается, и ты  знаешь,  что  это  не  может  удаться.  Я  только
напоминаю тебе элементарные истины, Эвелина. Помнишь наш с тобой разговор  о
Котике и метампсихозе? Мы оба знали с  самого  начала,  насколько  это  было
глупо, - и ты знала, что я это знал.
     - Это было нетрудно, - сказала она, - Ты, впрочем, этого не скрывал. Но
и тогда, во время этого разговора, я очень хорошо знала, что Котик  уйдет  и
будет забыт, как старая тряпка, а ты останешься.
     Она задумалась на минуту и потом сказала:
     - Посмотри в окно.
     Начинались сумерки, шел  холодный  дождь,  и  казалось,  что  наступала
настоящая осень.  И  я  вспомнил  недавние  летние  дни,  Ривьеру,  буйабес,
Адриатическое море и Лидо ди Венециа.

     - Мы сидим с тобой здесь, - сказала Эвелина, - и  есть  в  этом  что-то
необыкновенно уютное, ты не находишь? Но через некоторое время я уйду  и  ты
останешься один со своими невеселыми мыслями. А я вернусь  к  себе  и  увижу
Котика, который лежит на диване и читает  книгу  об  индусской  мудрости,  в
которой он ничего не понимает. И если бы он был немного умнее, он бы  думал:
как хорошо, что существует дура, которая обо мне заботится и которая  только
в последнее время проявляет некоторую непонятную холодность. А  если  бы  он
был еще умнее, он бы понял, что ему осталось мало времени до того дня, когда
он лишится этой женщины, которую он напрасно считает дурой.
     - А если бы он  был  еще  умнее,  -  сказал  я,  -  то  он  никогда  не
пользовался бы расположением этой женщины и не занимался бы метампсихозом.
     - Мне иногда кажется. - сказала она, - что ты мне мстишь за то,  что  я
тебя слишком хорошо знаю и что ты меня не можешь обмануть.
     - Я никогда тебя не старался обмануть.
     - Нет, не обмануть в буквальном смысле слова, - это действительно  тебе
несвойственно. Но ввести меня в заблуждение, сделать так, чтобы я поверила в
твой мнимый академизм и твою отрешенность от  суетных  забот.  Это  тебе  не
удается, и у тебя остается против меня одно оружие - насмешка и  ирония.  Но
этим оружием ты пользоваться как следует не можешь. И ты знаешь почему?
     - Потому что я никогда не хотел тебя обидеть.
     - Верно, - сказала она. - А почему? Хочешь, я тебе скажу? Потому что ты
меня любишь.
     - Эвелина!
     - Ты будешь это отрицать?
     - Самым категорическим образом!
     Она посмотрела на меня так, как умела смотреть только она, и  глаза  ее
стали близкими, теплыми и нежными. Потом их выражение медленно изменилось  и
она сказала:
     - Категорическим образом, мой дорогой?
     - Самую правильную вещь о тебе сказал один из наших общих  знакомых,  -
сказал я, - что тебя создал однажды задумчивый дьявол - в тот день, когда он
вспомнил, что раньше был ангелом.
     - Мервиль? - спросила она, засмеявшись. - Это на  него  похоже,  и  это
могли обо мне сказать только два человека - ты или он.

x x x

     В последнее время мои разговоры с Эвелиной  стали  происходить  гораздо
чаще, чем раньше. Во время одного из них я еще раз откровенно высказал  свое
мнение о теперешнем периоде ее жизни  и,  вопреки  ожиданию,  она  почти  не
защищалась и была готова согласиться со мной.
     - Ты не думаешь, в частности, что роль владелицы  ночного  кабаре  тебе
мало подходит? Этот обязательный дурной вкус, эти посетители, что может быть
более презренного?
     - Никто из нас не святой, - сказала она, - ни ты, ни я. Но ты  напрасно
так упорно убеждаешь меня. Кто тебе сказал, что я до  конца  жизни  останусь
собственницей "Fleur de Nuit"?
     Я несколько раз с удивлением спрашивал себя, почему, собственно, теперь
вопрос о том, что делает и как живет Эвелина,  так  занимал  меня.  В  конце
концов, не все  ли  равно,  хотела  ли  она  открыть  театр  или  экспортное
предприятие? Такой эпизод тоже был в ее жизни, и она обнаружила  незаурядные
коммерческие способности,  но  увлеклась  одним  начинающим  композитором  и
уехала с ним в Италию,  бросив  все  почти  на  произвол  судьбы  и  передав
доверенность на ведение  дел  Мервилю,  который  быстро  ликвидировал  их  с
довольно крупной выгодой, и когда Эвелина вернулась в Париж одна, он передал
ей значительную сумму, от которой через короткое время не осталось ничего  и
Эвелина уехала навсегда, как она сказала, в Южную Америку.  Ей  был  устроен
прощальный прием с шампанским у Мервиля, и Эвелина говорила, что никогда нас
не забудет. - К сожалению, - сказал я, не удержавшись.  -  Неблагодарный,  -
смеясь ответила она. - Пойми, что ты,  может  быть,  никогда  в  жизни  меня
больше не увидишь.  -  Мы  приедем  к  тебе  в  Южную  Америку,  Эвелина,  -
примирительно сказал Мервиль, - и мы тебя тоже не забудем.
     Через год после этого, зимой,  вечером,  в  квартире  Мервиля  раздался
звонок, горничная отворила дверь, и мы не успели подняться из - за стола, за
которым ужинали, Мервиль, Артур и я, как  на  пороге  показалась  Эвелина  в
норковой шубе и с брильянтовыми серьгами в ушах.
     - Эвелина во всей ее славе, - сказал Мервиль. - Я надеюсь,  ты  с  нами
поужинаешь?
     Эвелина сняла шубу, которую отдала горничной, села за стол и сказала:
     - Спасибо за приглашение. Поужинаю и останусь ^ ночевать,  а  завтра  я
подумаю о дальнейшем.
     И когда она вышла из столовой, чтобы заняться туалетом, Арту