овет, - сказала она. - Но еще  лучше,  мне
кажется, забыть о законах и логике - и это то, что должен был бы сделать ты.
Ты не думаешь?
     В течение нескольких дней после этого разговора с  Эвелиной  я  помогал
Артуру в его работе. Он явился ко мне, снял пальто и шляпу, сел в  кресло  и
сказал, что не знает, как быть дальше.
     - Ты понимаешь, - сказал  он,  -  все,  что  он  рассказывает,  это,  в
сущности, одна и та же история, чрезвычайно несложная, независимо от того, о
какой женщине идет речь. Если все  это  писать,  то  каждая  страница  будет
похожа на предыдущую как две капли воды. Что делать? Я ума не приложу.
     - Он человек простой, судя по всему, - сказал я, - особенных требований
к нему нельзя предъявлять.
     - Это я понимаю, но это не облегчает моей работы.
     - Ты не пробовал перевести его на какую-нибудь другую тему?
     - У него нет других тем, - сказал  Артур.  -  О  том,  что  было  самым
главным в его жизни, то есть о его уголовном  прошлом,  он  нет  говорит  ни
слова.
     - Тогда  единственное,  что  остается,  это  приписывать  ему  чувства,
ощущения и мысли, которых у него не было и не могло быть.
     - Но их нужно придумывать.
     - За это он тебе платит деньги.
     - Я знаю, но у меня не хватает воображения.
     - Этому я не могу поверить.
     - Уверяю тебя, необыкновенно трудно.
     - У  тебя  действительно  несчастный  вид.  Хорошо,  мы  с  тобой  этим
займемся. Будем работать.
     Артур  был  прав  -  это   было   нелегко.   Не   было   ничего   более
бессодержательного, чем рассказы Ланглуа. Но в чем  Артур  ошибался,  это  в
том, что он не может  ничего  написать.  Ему  достаточно  было  толчка  -  и
повествование начинало развиваться. Конечно, это не имело  ничего  общего  с
тем, что говорил Ланглуа. В его книге появились описания Парижа,  ссылки  на
авторов, о которых  Ланглуа,  конечно,  никогда  не  слышал,  соображения  о
живописи вообще, страницы, посвященные искусству Жоржа де ла Тур.
     Артур писал это и хватался за голову: - Что он скажет? Что он скажет?
     - Что он тебе сказал о том отрывке, который мы с  тобой  переделали?  О
котором ты говорил, что он написан в сомнамбулическом стиле?
     - К моему изумлению, остался доволен.
     - Вот видишь? Это расчет безошибочный, ты понимаешь? Ему лестно, что  в
его  воспоминаниях  есть  такие  места.  Ты  знаешь,  он  не  один.  Сколько
политических деятелей, например, неспособных произнести речь  в  парламенте?
Им ее пишут другие. Это продолжается годами. Их репутация  -  это  репутация
тех, кто для них работает и чьих имен никто не знает. А  мемуары  знаменитых
артисток? А исторические труды? А научные исследования?
     - Хорошо, - сказал Артур. - Мы делаем  из  Ланглуа  героя,  которым  он
никогда не был. Мы приписываем  ему  знания,  которых  у  него  нет,  мысли,
которых у него не могло быть, как ты мне только что сказал. Что остается  от
подлинного Ланглуа?
     - Ничего, - сказал я, - или почти ничего. Но какое это имеет  значение?
Ты создаешь его заново. Из старого человека с уголовным прошлым  ты  делаешь
юного романтика и любителя искусств. Ты переселяешь его в мир,  которого  он
не знал и не мог знать, и мне кажется,  что  за  это  он  должен  быть  тебе
благодарен. А то, что это фальсификация, - разве это имеет  такое  значение?
Будем продолжать.
     Артур писал:
     "Я сидел однажды вечером дома и включил аппарат радио. Играл оркестр, и
я стал следить за этим движением звуков. Мне  казалось,  что  я  уже  слышал
где-то эту мелодию, но тогда она звучала иначе, беднее и невыразительнее.  И
когда она подходила к концу, в  ней  явственно  проступил  крик  петуха,  за
которым последовали заключительные аккорды.  Что  это  было?  Голос  спикера
сказал: "Вы прослушали "La Dance macabre" {"Пляску смерти" (фр.).} Сен-Санса
в исполнении оркестра Парижской оперы под управлением Артура  Тосканини".  И
тогда я понял гений этого удивительного дирижера. Сколько  раз  до  этого  я
слышал "La Dance macabre", но никогда  и  никто  из  исполнителей  не  сумел
передать замысел композитора так, как это сделал Тосканини. И  я  подумал  о
словах, которые мы часто произносим, определяющих понятия,  природа  которых
для нас необъяснима. Таким словом  было  слово  "гений".  Таким  было  слово
"очарование", -  и  когда  я  его  вспомнил,  я  вновь  увидел  перед  собой
незабываемые глаза..."
     - Я забыл, как ее звали, - сказал Артур.
     - Мы  ее  найдем  позже,  -  сказал  я,  -  не  стоит  из  -  за  этого
задерживаться. Идем дальше.
     В конце концов, это был единственный выход из положения:  писать  книгу
воображаемого человека, которого никогда не  существовало.  Все  женщины,  о
которых говорил Ланглуа, были тщательно и  подробно  описаны.  Были  описаны
города, в которых бывал Ланглуа: Марсель, Вена, Стамбул, Алжир, Нью-Йорк - и
каждому из них было отведено несколько страниц.
     - Когда я ему это прочту, он меня убьет, - сказал Артур.
     Но он ошибся: Ланглуа сказал, что он сам так, конечно, не  написал  бы,
но понимает, что Артур по-своему прав.
     - Конечно, это было иначе,  -  сказал  он,  -  и  вы  пишете  обо  всем
по-особенному. Но я хотел бы быть таким, каким вы меня описываете.
     - Я перед тобой виноват, - сказал я Артуру, когда он  мне  передал  эти
слова. - Теперь я вижу, что твой клиент умнее, чем я думал.
     - Я это знал всегда, -  ответил  Артур,  -  Он  человек  примитивный  и
невежественный, но он далеко не глуп.
     - Ты это упорно называешь фальсификацией, и теоретически ты  совершенно
прав. Но представь себе кого-нибудь, кто ничего не знает о Ланглуа и прочтет
книгу его воспоминаний. И Ланглуа не будет в живых. Тогда для читателя  этой
книги он будет таким, каким ты его описал. И вот  вопрос:  что  важнее?  То,
каким он был на самом деле, или то, каким  он  возникает  со  страниц  твоей
книги? В первом случае это биография человека с уголовным прошлым. Во втором
- это романтизм, движения  души,  созерцание,  понимание  того,  что  всякая
любовь неповторима. Действительность и фальсификация. Что лучше, Артур?
     - Я бы так никогда не написал, - сказал он, - я бы не мог. Но для  тебя
это стилизация, нечто вроде упражнения и тебе все  равно,  соответствует  ли
это действительности или нет.
     - Ты все время повторяешь это слово, - сказал я. -  Но  ты  мне  можешь
сказать, что такое действительность? Или, вернее, какое отношение она  имеет
к искусству, в частности к литературе? Представь себе, что ты писал бы книгу
своих собственных воспоминаний. Была  ли  бы  она  простым  воспроизведением
того, что было, перечислением фактов в хронологическом порядке  -  и  больше
ничем? Если бы это было так, она не имела бы никакой ценности.
     - Но надо писать о том, что было. - Конечно - о том, что было. Но  как?
Ты описываешь, например, посещение Лувра. Что ты написал бы?
     - Не знаю. Я, может быть, начал  бы  с  упоминания  о  двух  портретах:
Людовик Четырнадцатый -  Риго  и  Франциск  Первый  -  Тициана.  Конечно,  в
какой-то степени моя собственная  жизнь  и  то,  что  я  собой  представляю,
определяет мое отношение ко всему и мою оценку того, что  я  вижу:  манерная
глупость Людовика Четырнадцатого, с этой откинутой мантией,  обнажающей  его
ногу, обтянутую чулком, - и фигура Франциска Первого:  сила,  ум,  отвага  и
несомненное благородство. Я стою, смотрю, сравниваю два портрета, XVI и XVII
столетия. Я думаю о Генрихе Восьмом, о Леонардо да Винчи,  о  Тридцатилетней
войне   и   Валленштейне,   о   Вестфальском   мире,   о   словах   Людовика
Четырнадцатого-помнишь, в конце его жизни, когда он был  стар,  несчастен  и
унижен - "Бог, кажется, забыл обо всем, что я для Него  сделал",  об  отмене
Нантского эдикта и о многом другом.
     - Очень хорошо. Но скажи, пожалуйста, где здесь то,  что  ты  называешь
действительностью или изложением фактов, которые происходили в твоей жизни?
     - Это и есть действительность. Я  описываю  свое  впечатление  от  двух
портретов,  находящихся  в  Лувре.  Оно  определяется   многими   вещами   -
историческими  соображениями,  разницей  между  Людовиком  Четырнадцатым   и
Франциском Первым, мыслями об искусстве Тициана и его современников, - я  не
могу об этом не думать. И то, что я об этом думаю, это  часть  меня  самого,
такого, какой я есть.
     - Таким образом, твое впечатление, отражающее действительность, то есть
посещение Лувра, скажем,  неделю  тому  назад,  это  впечатление  уходит  от
современности в XVI и XVII столетия и заключает  в  себе  несколько  страниц
истории и истории искусства, относящихся к тому времени, когда эти  портреты
были написаны. С этой оговоркой я твою действительность принимаю.
     - Ты понимаешь, - сказал Артур, - это  переходы  от  одного  видения  к
другому, это смена чувств, ощущений и воспоминаний - и что еще?
     - И медленный путь к смерти, Артур. Посмотри на лицо  Ланглуа  -  более
неопровержимого доказательства этого быть не может. Ты никогда не говорил  с
ним все-таки  о  другой  стороне  его  жизни,  о  той,  которую  он  обходит
молчанием?
     - Я ему несколько раз пытался напомнить об этом. Он неизменно отвечает,
что это лишено интереса и об этом не стоит говорить.
     - Ну да. Не было ни опасности, ни уголовного прошлого, ни преступлений,
ни сведения счетов. Были только закаты солнца, любовь  и  глаза  Антуанетты.
Такой он хочет видеть свою жизнь - вопреки фактам и тому, что было. Таким он
хотел бы, наверное, предстать на Страшном суде - если он в него  вериг.  Дай
ему эту возможность, эту иллюзию, Артур, что тебе стоит? Тебе его не жаль?
     - Ты знаешь, - сказал Артур, - мне иногда  становится  жутко,  когда  я
смотрю на его желтое лицо и встречаю взгляд его мертвых глаз.
     - Хорошо, - сказал я, - устроим ему такие похороны, которые ему нужны.

x x x

     Через несколько дней после того, как  была  закончена  очередная  глава
воспоминаний Ланглуа, Андрей пригласил нас обоих, Артура и меня, в  ресторан
на обед.
     - За тобой заедет Артур, - сказал он мне по телефону, - я вас жду в час
дня.
     - Где?
     - Артур знает, -  сказал  Андрей  и  повесил  трубку.  Артур  явился  в
половине первого и сказал, что мы  едем...  Он  посмотрел  в  свою  записную
книжку, где был отмечен соответствующий адрес. Я пожал плечами: это был один
из самых дорогих ресторанов Парижа.
     - Зачем ему это нужно? - сказал я.
     - Я его понимаю, - ответил Артур, - ему это  приятно.  А  ты  этого  не
одобряешь? Почему?
     - Нет, ничего, - сказал я, - но на меня эти вещи  давно  не  производят
впечатления. Но я понимаю, Андрею хочется пригласить нас именно туда, он еще
не привык к своему новому положению.
     - А когда он привыкнет, что, по-твоему, будет?
     - Будет то, что возможности, которые теперь  ему  кажутся  заманчивыми,
потеряют свою прелесть, потому что станут легко достижимы и обыденны.
     - Мне  кажется,  что  ему  еще  долго  предстоит  испытывать  от  этого
удовольствие, может быть всегда.
     Мы приехали за пять минут до назначенного времени. В огромных  витринах
ресторана лежали омары, лангусты, рыбы на льду,  окруженные  водорослями,  и
это было немного похоже на аквариум, из которого  вылили  воду.  Андрей  уже
ждал нас. Мы ели сначала устрицы, потом  рыбный  суп,  затем  жареную  рыбу,
действительно прекрасно приготовленную, и  пили  белое  вино.  Когда  подали
кофе, Андрей начал рассказывать о сицилийских харчевнях, в частности о  той,
где он чаще всего бывал и где все жарилось перед ним на углях.  Он  произнес
целую речь о том, что еда в жизни человека играет очень важную роль и что по
тому, как люди питаются, можно судить об их культурном уровне.  Он  напомнил
нам, как ели римляне и как обедали французские короли.
     - Ты это называешь культурой, - сказал я, - ты не думаешь, что это чаще
всего только обжорство?
     Мне кажется, что для определения культуры есть другие критерии.
     - Он не говорит, что культура заключается в этом, -  сказал  Артур,  на
которого всегда действовало белое вино, -  но  это  один  из  ее  признаков.
Почему ты всегда споришь и ни с кем не соглашаешься?
     - Я тебе могу это объяснить, - сказал Андрей.  -  Это  потому,  что  он
живет не так, как нужно.
     - Ты теперь знаешь, как нужно жить? - сказал я.
     - Я знаю одно, - ответил он. - То, чего тебе не хватает, это  движение.
Ты сидишь почти безвыходно в твоей квартире, в четырех стенах, погруженный в
книги, и я хотел бы тебя спросить: когда, собственно, ты живешь?  Или  когда
ты собираешься жить? Что тебя интересует? Что занимает  твое  внимание?  Тот
или иной оборот чужой мысли, тот или иной стилистический прием, то или  иное
понимание мира, изложенное давно  умершим  автором?  Где  в  этом  настоящая
жизнь? Почему ты сам себя осудил на это одиночное заключение? Ты  раньше  не
был таким, мы все это помним. У тебя были увлечения. Ты  занимался  спортом.
Что от всего этого осталось? У тебя нет стремления к чему-либо, нет женщины,
которую ты любишь, есть только это твое упрямое созерцание.  Подожди,  когда
тебе будет восемьдесят лет, тогда у тебя будет время на это. А сейчас...  То
существование, которое ты ведешь, подходило бы для очень пожилого,  больного
и усталого человека. Но ты, слава Богу, не стар  и  совершенно  здоров  -  и
откуда у тебя могла бы быть такая непонятная усталость? Что могло произойти?
Почему ты не  испытываешь  ни  бурной  радости,  ни  бурных  огорчений,  как
Мервиль, почему ты не холоден и не горяч?  Что,  в  конце  концов,  с  тобой
случилось? Почему ты не живешь, а смотришь, как живут другие?  Ты  находишь,
что это нормально?
     - Вот Артур только что сказал, что я всегда спорю и никогда ни с кем не
соглашаюсь, - сказал я. - Я хочу ему доказать, что это не так. В  частности,
теперь я совершенно согласен с тем, что ты сказал. Моя  жизнь  действительно
не такая, какой она должна была бы быть. Отчего это  так  получилось,  я  не
знаю. И я не уверен, что такой она будет всегда.
     - Хорошо, будем  надеяться  на  лучшее  будущее,  -  сказал  Андрей.  -
Перейдем к другому. Чтобы отпраздновать мое пребывание в Париже, я предлагаю
вам встретиться сегодня вечером в кабаре Эвелины. Я хочу позвонить  Мервилю,
но если он туда приведет свою красавицу, это все испортит.
     - Да, да, только без нее, - сказал Артур. Мервиль обещал приехать один,
и мы условились быть в кабаре в одиннадцать часов.
     - Только Эвелина и мы, как в доброе старое время, - сказал Андрей. -  С
шампанским и тостами!

x x x

     Переодеваясь вечером,  чтобы  ехать  в  кабаре,  я  думал  о  том,  что
последний раз, когда мы были там все вместе, кроме Артура,  это  происходило
почти год тому назад.  Я  вспомнил,  как  Мервиль  говорил  с  Лу,  вспомнил
круглоголового пианиста и мое возвращение домой в предрассветные часы зимней
ночи. С того времени многое изменилось и в жизни Мервиля и  Лу,  и  в  жизни
Андрея, и в жизни Эвелины - теперь от Котика и  метампсихоза  не  оставалось
ничего, кроме позднего сожаления, - и только мое  собственное  существование
продолжало быть таким же, каким оно было раньше, тем, что  Андрей  несколько
часов тому назад назвал упрямым  созерцанием.  Это  было  верно,  но  только
отчасти.  Была  еще  двойственность,  от  которой  я  не   мог   избавиться,
теоретическая возможность жить иначе и отсутствие стремлений к какому бы  то
ни было виду напряженной деятельности, не стоившей, как  мне  казалось,  тех
усилий, которые для этого потребовались бы. Но и это состояние  -  вне  моей
литературной работы, - похожее на длительный душевный обморок, не было,  как
я думал, моим окончательным уделом, и я знал с недавнего  времени,  что  все
это могло измениться.
     Было  уже  около  одиннадцати  часов.  Я  вышел  из   дому,   остановил
проезжавшее такси и дал шоферу адрес "Fleur de Nuit".
     Войдя в кабаре, я сразу  увидел  столик,  за  которым  сидели  Эвелина,
Мервиль, Андрей и Артур. Оставалось одно свободное место, для меня.  Эвелина
поднялась, когда я подошел, обняла мою шею своей теплой обнаженной  рукой  и
поцеловала меня в щеку. Я встретил взгляд ее синих  смеющихся  глаз,  и  мне
вдруг показались вздорными те мысли, которые только что были у меня. Мервиль
крепко пожал мне руку, и я сел на свое место. На  эстраде  певец  в  русской
вышитой рубахе, с гитарой в руках пел глубоким баритоном:

                      Если жизнь не мила вам, друзья,
                      Если сердце терзает сомненье... -

и  его  гитаре  вторил  под сурдинку оркестр. Сверкало шампанское в бокалах,
бесшумно  двигались  лакеи,  над  столиками  возвышались  смокинги  мужчин и
обнаженные  плечи женщин. Все было так же, как год тому назад. Казалось, что
сюда,  в  это пространство, зал кабаре, не доходили и не могли дойти никакие
отзвуки  внешнего  мира. Их не было, или они были так далеко, что об этом не
стоило   думать,   и   кроме  того  -  какая  сила  в  мире  могла  изменить
человеческую  природу?  Голос  Андрея  прервал мои размышления. Держа в руке
бокал, он сказал:
     - Я предложил вам собраться здесь сегодня, чтобы отпраздновать еще  раз
наш союз. Мы все так давно и хорошо знаем друг друга, мы так тесно  связаны,
что против нас бессильны обстоятельства, время и расстояние. Каждый  из  нас
знает, что он не одинок и что бы с  ним  ни  случилось,  есть  товарищи,  на
которых он во всем и всегда может рассчитывать. Это настолько очевидно,  что
об этом, может быть, не стоило бы говорить. Но я должен признаться, что  мне
приятно напомнить об этом, потому что я  вам,  дорогие  мои  друзья,  обязан
больше, чем другие. Вы никогда не отказывали мне в поддержке, и если  бы  не
вы, я был бы - до последнего времени -  в  тысячу  раз  несчастнее.  Я  хочу
прежде всего поблагодарить Эвелину за ее гостеприимство  и  сказать  ей  еще
раз, что мы все ее любим. Ты об этом не забыла, Эвелина?
     - Нет, это одна из немногих вещей, о которых я помню всегда, -  сказала
она.
     - Теперь ты  должен  произнести  застольную  речь,  -  сказал  Мервиль,
обращаясь ко мне. Его поддержал  Артур.  Мне  не  хотелось  говорить,  но  я
чувствовал, что отказаться от этого было нельзя. Русский певец (- Откуда  он
у тебя, Эвелина? - спросил я. - Ты знаешь, я всегда питала слабость ко всему
русскому, - сказала она. - Первый раз об  этом  слышу,  -  заметил  Мервиль)
начал старинный романс:

                           Где б ни скитался я,
                           Но раннею весною.

     - Вы только что слышали то, что говорил Андрей, - сказал я. - Но  самое
парадоксальное это то,  что  идиллическая  картина,  которую  он  нарисовал,
действительно отражает то, что есть. Я  неоднократно  спрашивал  себя:  что,
собственно, объединило нас много лет тому  назад  и  чем  мы  связаны?  -  и
никакого логического ответа на этот вопрос я не нашел. Но я никогда не жалел
об этом. Как известно, главные враги логики в нашем союзе -  это  Эвелина  и
Мервиль, главным ее защитником считаюсь я.  И  я  пользуюсь  случаем,  чтобы
подчеркнуть сейчас их торжество и мое поражение. Но торжество без злорадства
и поражение без горечи. Я знаю, что  некоторые  из  нас  могли  быть  далеко
отсюда, их могло отделять огромное расстояние, но, в  сущности  говоря,  оно
измерялось бы  только  одним  билетом  на  аэроплан.  Один  билет  -  и  все
возвращалось бы на свои места. Сколько раз мы все убеждались, что у нас есть
дом и каждый из нас может туда вернуться, куда бы ни заносила его судьба.  У
каждого из нас своя собственная жизнь, и каждый был по-своему  счастлив  или
несчастлив.  Надо  ли  повторять  ту  тривиальную  истину,  что  жизнь  есть
непрекращающееся движение, что все меняется и что мы меняемся вместе со всем
остальным? И если мы вспомним, что было несколько лет тому назад и какими мы
были тогда, и сравним это с тем, что есть сейчас, мы увидим,  что