, иногда один, и при  этом
неизменно присутствовала Лу. От прежней ее холодности не осталось  следа,  я
неоднократно слышал  ее  смех  и  никогда  больше  не  замечал  у  нее  того
неподвижного взгляда, который раньше  производил  на  меня  такое  тягостное
впечатление. В ней не было, как и  прежде,  никакой  экспансивности,  но  не
чувствовалось больше напряжения, которое было тогда, когда  я  встречался  с
ней на Ривьере. Она принимала участие в общем разговоре, и я  как-то  поймал
ее чуть насмешливый взгляд, которым она смотрела на Артура, когда  он  стоял
спиной к ней. Заметив, что я это увидел, она улыбнулась мне и слегка  пожала
плечами. Я не представлял себе, что еще некоторое время тому назад могло  бы
произойти нечто подобное.
     Наконец наступил день, когда Мервиль уехал из клиники и вернулся домой.
На следующее утро после этого я позвонил ему по телефону, и он мне сказал:
     - Нам надо с тобой поговорить. Без этого у меня такое ощущение, что мне
чего-то не хватает. Ты, по-видимому,  осужден  на  роль  нашего  постоянного
собеседника.
     Мы условились встретиться через  два  дня.  Был  дождливый  февральский
вечер, когда он явился ко мне. У  него  был  вид  совершенно  выздоровевшего
человека, но мне показалось, что его движения были несколько медленнее,  чем
всегда. Я ему это сказал.
     - Я так привык к неподвижности за это время, - сказал он, - что это как
будто продолжается по инерции. Но я думаю, что скоро все будет так  же,  как
было раньше.
     - Теперь расскажи мне, как все произошло.  Он  стал  рассказывать  -  и
тогда я убедился в том, что - как я это и предполагал  с  самого  начала-все
это не было простой  случайностью  и  что  вряд  ли  Канелли  предпринял  бы
путешествие из Нью-Йорка в Париж, если бы у него не было для  этого  никаких
побуждений, кроме надежды на успех очередного шантажа. До этого  он  никогда
не покидал Соединенных Штатов.  Почему  он  вдруг  отправился  за  океан,  в
страну, о которой не имел представления и языка которой не понимал?
     Канелли хорошо знал Лу. Несколько лет тому назад в  течение  некоторого
времени она была его любовницей. Это продолжалось очень недолго, и она  ушла
от него после бурного объяснения. Он  пытался  удержать  ее  угрозами,  хотя
знал, что она их не испугается. Но он никогда не мог примириться с тем,  что
она его бросила. Он всегда был неподалеку от тех мест, где была  Лу,  и  все
эти годы - как она это знала -  он  следил  за  ней.  Он  не  делал  попыток
приблизиться к ней, он ее боялся, но от мысли о ней отказаться  не  мог.  На
что он мог, казалось бы, надеяться? Если бы  ему  задали  этот  вопрос,  он,
вероятно, не сумел бы на него ответить. Но в его жизни его  тяготение  к  Лу
было сильнее всего остального. Она это знала, и знала  так  же  хорошо,  что
если она не избавится тем или иным образом от  Канелли,  у  нее  никогда  не
будет ни безопасности, ни спокойствия. И когда она решила покинуть Америку и
превратиться в Маргариту Сильвестр, она надеялась, что никто не найдет ее во
Франции - ни американская полиция, ни Канелли.
     Но совершенной уверенности в этом у нее  все-таки  быть  не,  могло.  И
после своей поездки с Мервилем в Нью-Йорк она  была  убеждена,  что  Канелли
узнает о ее пребывании там. Это именно так и случилось.
     - Удивительно все-таки, что он решил приехать в Париж, - сказал я. - Он
должен был помнить, что Лу не похожа на беззащитную жертву.
     - Он это, конечно, помнил,  он  знал,  что  рискует  жизнью,  -  сказал
Мервиль. - Лу его увидела через окно вскоре после того, как он  появился,  и
была готова ко всему, Мне она ничего об этом не сказала. Она говорила потом,
что если бы я не вошел в гостиную, все было бы кончено раньше,  чем  Канелли
успел бы  что-либо  понять  или  сделать.  По  ее  словам,  так  или  иначе,
перешагнув мой порог, он подписал свой смертный приговор. И я не сомневаюсь,
что это так и было бы.
     - Тут не нужно сослагательного наклонения, - сказал я.
     - Но ты знаешь, что самое главное?
     - Что?
     - Ты понимаешь, -  сказал  Мервиль,  -  когда  выяснилось,  что  я  вне
опасности, что  мне  не  угрожает  ни  смерть,  ни  инвалидность,  Лу  стала
неузнаваема. Я никогда ее такой не  видел.  Она  шутит,  смеется,  она  даже
иногда напевает. Этого раньше у нее не бывало, она все время жила как  будто
в тени какой-то трагедии - не знаю, не умею это сказать. Я очень  рад  этому
изменению. Но мне кажется, что это не только оттого, что я  выздоровел.  Тут
есть что-то другое.
     - Ну, прежде всего избавление от опасности.
     - Несомненно. Но ты понимаешь, то, что ее душило, что  мешало  ей  жить
полной жизнью, это ее прежние чувства и воспоминания и  запас  неистраченной
силы, той самой, которая позволила  ей  пройти  через  все  испытания  и  не
погибнуть. И бурная ненависть ко всему, что исковеркало ее жизнь, ненависть,
которая требовала выхода. И когда она убила Канелли, вместе с  ним  она  как
будто убила свое прошлое - и теперь она свободна. Я не знаю, сумел ли я  это
сказать так, как нужно.
     - Не забывай еще одного - она убила человека, который стрелял  в  тебя.
Кстати, на что ты рассчитывал, когда шел на направленный на тебя  револьвер?
Почему ты не остановился?
     - Теперь я знаю, что это была ошибка, - сказал он. - Но в ту  минуту  я
об этом не подумал, я хотел отвлечь внимание Канелли от Лу.
     - Я хотел тебя спросить еще об одном. Когда ты был с Лу в Америке,  что
тебе удалось выяснить?
     - Это не очень сложно, - сказал Мервиль. И он рассказал  мне,  ^как  он
убедил Лу в необходимости лететь в Нью-Йорк, узнать, чем все это  кончилось,
и доказать свою непричастность  к  убийству  Миллера.  В  Нью-Йорке  Мервиль
обратился к известному адвокату, который  обещал  ему  навести  справки  обо
всем. На следующий день он его вызвал к себе и  сообщил  ему,  что  никакого
дела Лу Дэвидсон больше не существует, потому что убийца  Боба  Миллера  был
арестован и подписал свое признание. Это была темная  история,  связанная  с
торговлей наркотиками. Ближайший друг Миллера, на которого  пало  подозрение
полиции, гот самый,  который  сказал,  что  Миллера  убила  Лу,  был  вскоре
освобожден, - против него не было никаких улик. У  того,  кто  действительно
был убийцей, оказалось неопровержимое как будто алиби: он находился  в  этот
день  в  Балтиморе,  что  подтвердили  свидетели.  Но  его   погубила   одна
незначительная подробность: в день убийства он провел в Нью-Йорке  несколько
часов с девушкой, которую он встретил на улице и которой раньше  никогда  не
знал. Когда он был в ее комнате, он потерял там ключ от  своей  нью-йоркской
квартиры, - ключ этот она потом отнесла в полицию. Вернувшись из Балтиморы в
Нью-Йорк, он заказал себе второй ключ у слесаря. Так как за ним следили,  то
это тотчас же  выяснилось  -  и  остальное  было  просто.  Канелли  не  имел
отношения ни к Бобу Миллеру, ни к его сообщникам или друзьям.  Но  когда  Лу
появилась в Нью-Йорке, он, конечно, об этом узнал.
     - Что было дальше, ты знаешь,  -  сказал  Мервиль,  -  я  хочу  сказать
эпилог.

                                   * * *

     На следующий день,  вспоминая  об  этом  разговоре,  я  подумал  о  том
странном ощущении, которое я испытывал и в абсурдности  которого  я  отдавал
себе отчет, - будто мне  удалось  довести  до  успешного  конца  чрезвычайно
трудное дело и теперь у меня больше  не  было  сознания  своей  воображаемой
ответственности за то, что происходит или может произойти.  Только  тогда  я
понял, с каким постоянным напряжением я следил со стороны, в течение  целого
года, за всем, что касалось Мервиля и его судьбы и в чем главную роль играла
Лу. Я был искренно рад за Мервиля, и на этот раз, в отличие от предыдущих, я
был убежден, что он был действительно по-настоящему счастлив.
     Потом передо  мной  возникла  -  напечатанная  в  газете  -  фотография
Канелли, о котором до его появления в Париже никто из нас, кроме Лу, не имел
представления. Я думал о том, как  сложилась  его  жизнь  и  каким  он  стал
оттого, что его жизнь сложилась именно так.  В  ней  было  все,  что  обычно
фигурирует во многих биографиях людей этого типа, - грабежи, жестокие побои,
которым  он  подвергался  и  которым   он   подвергал   других,   психология
преследуемого и полное отсутствие отвлеченных понятий. Кроме  того,  его  на
каждом шагу могла ждать смерть. Она была неизбежна пли почти неизбежна,  это
был вопрос времени,  и  было  чрезвычайно  маловероятно,  что  он  умрет  от
старости в своей постели. Но ему могли предстоять еще годы  жизни.  То,  что
предрешило его участь, это было его непреодолимое тяготение  к  Лу,  которое
было сильнее сознания того, что всякая попытка приближения к ней грозила ему
опасностью.  На  первый  взгляд  казалось,  что  Канелли  сам  по  себе   не
представлял особого интереса ни для кого, кроме случайного автора заметки  о
нем в уголовной хронике газеты. Но по странной  случайности  судьбы  он  был
совершенно необходим Лу и не менее нужен Мервилю. Тот  мир,  который  теперь
возникал  для  них  обоих,  -   возникновению   этого   мира   должна   была
предшествовать, его началом должна была быть  смерть  Канелли,  как  счастью
Андрея должно было предшествовать убийство Жоржа.  Если  бы  Жорж  был  жив,
Андрей продолжал бы вести печальное существование и  быть  таким,  каким  мы
всегда его знали. Если бы Лу не убила Канелли, ни она, ни Мервиль  не  могли
бы быть счастливы. То напряжение, в котором она жила столько лет,  не  могло
не  привести  к  взрыву.  Этого  повелительно  требовала   почти   безличная
ненависть, которая накопилась  в  ней,  и,  может  быть,  недаром  ее  жизнь
началась с убийства и не могла не привести к убийству: минус на  минус  дает
плюс. Как это ни казалось парадоксально, то  лучшее,  что  было  в  ней,  ее
любовь к Мервилю и неудержимое движение ее души, это лучшее  могло  проявить
себя в полной мере  только  после  того,  как  она  перешагнула  через  труп
Канелли, после того, как была утолена  ее  слепая  и  бессознательная  жажда
убийства. Кто мог бы ее за это осудить?
     Я думал о событиях, которые произошли за  это  время,  -  они  начались
декабрьской ночью, когда открылось кабаре Эвелины, и  кончились  через  год,
декабрьским днем, когда был ранен  Мервиль  и  убит  Канелли.  Но  это  была
условная  хронология,   которая   ничего   не   объясняла.   Этим   событиям
предшествовала долгая жизнь каждого из тех, кто в них участвовал или был  их
свидетелем, жизнь, которую нельзя было ни изменить, ни повернуть  вспять.  И
каждая из этих жизней была, в сущности, попыткой  найти  известное  душевное
равновесие, ответ на немой вопрос, который всегда стоял перед нами, - ответ,
которого Мервиль искал в своих  иллюзиях,  Эвелина  в  бурном  эмоциональном
движении, Артур в игре и тяготении к разным формам силы, Андрей в постоянной
мечте о богатстве и я -  в  бесплодном  созерцании.  Все  это  было  гораздо
сложнее, чем могло казаться, и во всем этом была тревожная хрупкость. Каждый
день какая-то часть каждого из нас отмирала, оставляя след  только  в  нашей
памяти. Но вместо того, что отмирало, возникало нечто  другое,  воспоминания
смешивались с надеждами, и мы теряли и вновь находили себя в этих незаметных
и бесконечных превращениях. Мы знали твердо только одно-то, о чем я когда-то
говорил с Артуром: это был, во всех условиях  и  при  всех  обстоятельствах,
путь к смерти. Мы создавали искусственные  соединения  во  времени,  как  мы
создавали понятия о прошлом, значение которого для нас все время менялось, о
будущем, которого мы не знали, о настоящем, смысл которого от нас ускользал.
     Иногда  мне  начинало  казаться,  что  судьба  каждого  из   нас   была
предрешена, но и в этом не могло быть уверенности. Поль  Клеман,  осужденный
за  убийство  Жоржа,  убийство,  которого  он  не  совершал,  был  бедным  и
малограмотным человеком, но его  постоянная  жажда  стяжательства  в  других
условиях могла бы привести к тому, что  он  стал  бы  миллионером  и  вместо
дешевого красного вина пил бы виски и  фигурировал  бы  в  светской  хронике
газет. Почему нельзя было бы себе представить  нищую  Анжелику,  продававшую
букет измятых фиалок у выхода из ночного  кабаре,  в  собственном  особняке,
возле Булонского леса, в литературном салоне? Все могло быть - и  для  этого
было достаточно одного сдвига, потерявшегося в далеком прошлом, который  мог
совершенно изменить любую человеческую жизнь, -  сдвига  во  времени  или  в
обстоятельствах, в мгновенном  и  непостижимом  соединении  тех  или  других
условий, - того, о чем писал Артур  в  заключительных  строках  воспоминаний
Ланглуа.

                                   * * *

     Андрей пришел ко мне попрощаться, - он  уезжал  в  Сицилию.  Он  явился
утром, и я обратил внимание на его задумчивый вид.
     - В какие размышления ты погружен? - спросил я.
     - Прежде всего о Мервиле, - сказал он. - Какое счастье, что он  остался
жив! Его поведение меня не удивило, но кто из нас действовал бы как он?
     - И этого человека ты хотел испугать топ опасностью, которая ему  будет
угрожать, если он не расстанется с Лу.
     - Теперь  опасности,  может  быть,  больше  нет.  Если  не  говорить  о
возможности того, что через некоторое время Мервиль опять поймет, что и  это
была ошибка.
     - Я думаю, что на этот раз это не ошибка. Всему есть предел, Андрюша, и
мне кажется, что Мервиль  дошел  до  этого  предела.  Все  рано  или  поздно
кончается - и эмоциональные блуждания  тоже.  Мервиль  никогда  не  был  Дон
Жуаном.
     - Он скорее похож на Дон Кихота. Вот ты  только  что  сказал,  что  все
кончается. Ты видел сегодняшнюю газету?
     И он показал мне третью страницу утренней газеты. Мне сразу бросился  в
глаза  заголовок:  "Поль  Клеман,  осужденный  на  двадцать  лет   тюремного
заключения за убийство его бывшего хозяина, повесился в своей камере".
     - Бедняга! - сказал я.
     - Тебе его действительно жаль?
     - Все-таки жаль, - сказал я. - Ты подумай, Андрей: какая убогая  жизнь,
какая душевная нищета, и как это, в конце концов, печально. Я только недавно
вспоминал о нем и думал, что измени те условия, в которых он  жил,  перенеси
его в другую среду - и он мог бы стать банкиром или ростовщиком, кто  знает?
Судьба к нему отнеслась жестоко. И он расплачивался за убийство,  в  котором
не был виновен.
     - Мы с тобой об этом говорили, - сказал Андрей, - я бы  его  посадил  в
тюрьму без всякого обвинения в убийстве, за избиение маленьких детей.  Этого
простить нельзя.
     - Тут я с тобой согласен. Но что ты хочешь?  У  меня  смутное  сознание
какой-то вины за то, что произошло. Да, я знаю, что это  трудно  обосновать,
но я не могу от этого  отделаться.  Это  вроде  того  позднего  сожаления  и
раскаяния, которое я испытываю, когда думаю о Жорже.
     - Никто из нас ничего дурного ему никогда не сделал.
     - Да, конечно. Но сказать, что он встречал с  нашей  стороны  дружеское
расположение и понимание, тоже нельзя - и смерть сделала это непоправимым, А
теперь... Мы  даже  не  знаем,  кто  его  убил.  Может  быть,  впрочем,  это
когда-нибудь все-таки выяснится.
     -  Не  думаю,  -  сказал  Андрей.  -  Это  одно   из   распространенных
заблуждений, что убийцу всегда находят. Далеко не всегда.  Сколько  остается
нераскрытых преступлений?
     - Я знаю. В конце концов, достаточно,  чтобы  о  связи  или  знакомстве
убитого с убийцей не было известно, это первое. Второе -  отсутствие  прямой
заинтересованности преступника в убийстве - деньги или, скажем,  наследство.
В этих условиях  и  если  не  было  свидетелей,  убийцу  теоретически  найти
невозможно.
     - Я думаю, что в данном случае это приблизительно так и ест,  -  сказал
Андрей. - Жорж иногда отлучался на несколько дней. Где и как он проводил это
время, с кем встречался, неизвестно. Я даже не уверен в том, что его  убийца
принадлежит к уголовному миру. Против этого говорит то, что не было  пропажи
денег. Остается предположить, что, судя по всему, эго  была  какая-то  дикая
месть за то, о чем мы ничего не знаем, со стороны человека, о котором мы  не
имеем представления. Заключение - причина убийства не выяснена и  убийца  не
найден. Я должен тебе признаться, что мне надо  сделать  над  собой  усилие,
чтобы вспомнить, что все это как-то меня  касается.  Мне  кажется,  что  это
бесконечно далеко. Но то, что я так к этому  отношусь,  ты  находишь,  может
быть, предосудительным?
     - Нет, - сказал я. - Ты знаешь,  Андрей,  я  думаю,  что  природа  дала
каждому из нас ограниченное число чувств и вне этого предела мы реагируем на
то, что происходит, значительно слабее, чем этого было бы можно ожидать.  Не
потому, что мы хороши или плохи, а оттого, что у нас  на  это  нет  душевной
силы. Ты прилетел первым аэропланом из Сицилии,  когда  узнал,  что  Мервиль
ранен, и я не сомневаюсь, что для него ты сделал бы все что мог и ничего  не
пожалел бы. Но это Мервиль. А что тебе Клеман, и - в конце концов - что тебе
Жорж, хотя он был твой брат?
     - Да, и  как  это  ни  странно,  на  тебя  все  это  произвело  большее
впечатление, чем на меня.
     - Может быть потому, что у меня иногда  бывает  пагубная  склонность  к
мрачным размышлениям и обобщениям. И когда я думаю о  некоторых  вещах,  это
лишний раз напоминает мне,  насколько  все  иногда  может  быть  трагично  и
непоправимо. И надо бы подальше уехать от всего этого, например в Сицилию. В
этом смысле ты прав. Я к тебе как-нибудь приеду. Хорошо?
     - В любое время, - сказал Андрей. Он крепко пожал мне руку - раньше его
рукопожатие никогда не было таким, мне всегда казалось, что  у  него  слабые
пальцы, - и ушел.

                                   * * *

     В тот день, когда Андрей был у меня перед отъездом в Сицилию, мне нужно
было поехать в Латинский квартал, в один из книжных магазинов.  Я  давно  не
был в этом районе Парижа, и  так  как  мне  было  некуда  спешить,  я  начал
медленно прогуливаться по этим улицам, которые так хорошо знал.  Я  проходил
мимо  гостиниц,  в  которых  снимал  комнаты,  когда  был  студентом,   мимо
антикварных магазинов, которые оставались такими же, какими были  много  лет
тому назад, точно в них остановилось время,  застывшее  в  формах  старинной
мебели, на  отполированной  поверхности  столов  с  изогнутыми  ножками,  на
тусклой бронзе канделябров, мимо ресторанов,  где  мы  обедали  с  Мервилем,
Артуром и Андреем. Я прошел мимо дома, в котором жила Сабина и у  выхода  из
которого я ждал ее столько раз. Эвелина жила тогда  в  этом  же  районе,  на
улице, проходившей вдоль  Люксембургского  сада.  Все  это  было,  казалось,
бесконечно давно. Я вспомнил паши бурные споры  о  литературе  и  возмущение
Мервиля, когда я как-то сказал, что  стихи  Верлена  иногда  напоминают  мне
дребезжащую музыку  механического  пианино:  как  ты  можешь  это  говорить?
возмутительно! позорно! - летние предрассветные часы, когда мы  возвращались
домой с Монпарнаса, Эвелина, Мервиль и я; Эвелина шла  между  нами,  положив
руки на наши плечи, и время от времени мы поднимали  ее  и  несли  некоторое
расстояние, и мне показалось,  что  я  опять  слышу  ее  тогдашний  смех.  Я
вспомнил ночи, которые мы просиживали в кафе, пиво и луковый суп,  печальное
лицо Андрея и тот вечер, когда Артур пришел в смокинге и коричневых  брюках,
потому что все остальное он проиграл в  карты,  попав  в  компанию  каких-то
мелкотравчатых шулеров. - Как хорошо, что у тебя нет состояния, - сказал ему
Жорж. - Почему? - Потому что ты бы его проиграл. -  Это  неважно,  -  сказал
Артур. - Пойми, что сумма, сама по себе, не имеет значения, будь это миллион
или  десять  франков.  Самое  главное  -  это  ощущение,  это  вторжение   в
неизвестность, это шаг в будущее, вот что  такое  игра.  Ты  переворачиваешь
карту, поставив на не