ровенно, что я думаю: я  не  знаю  и  не  интересуюсь
знать, как и почему это произошло. Но одно я знаю: этот человек, - я имею  в
виду моего брата, Жоржа, - не заслуживал ничего другого.

x x x

     Я вернулся в Париж на следующий день, оставив в Периге Андрея, который,
казалось, совершенно справился со своими нервами. Он долго  благодарил  меня
за "моральную помощь", которую я ему оказал, и обещал, что в Париже  он  мне
расскажет обо всем, что ему удастся узнать. Я не мог отделаться о г.  крайне
странного  впечатления,  которое  на  меня  произвело  поведение  Андрея.  Я
убедился,  что  его  страх  перед  всякими  событиями   был   больше   всего
метафизическим, он боялся не вещей, а своих собственных представлений,  чаще
всего произвольных. Его равнодушие  к  трагической  судьбе  его  брата  тоже
казалось мне по меньшей мере удивительным. Я знал, что он  ненавидел  Жоржа,
но все-таки я не ожидал от него такого спокойствия, нехарактерного для  него
ни при каких обстоятельствах  вообще.  Он  вел  себя  как  человек,  который
присутствует при совершенно естественном явлении, - точно  жизнь  его  брата
должна была кончиться  именно  так,  как  это  произошло,  этим  "несчастным
случаем" - слова, которые упорно повторяла его экономка, от  которой  нельзя
было добиться  никакого  толка.  Ее  печальная  и  спокойная  глупость  была
настолько непоколебима, что разговор с  ней  по  этому  поводу,  -  так  же,
впрочем, как по всякому другому, - не мог привести ни  к  чему.  Она  только
повторяла, что все это случилось глубокой ночью и что в доме не было никого,
кроме ее хозяина и ее самой.
     - Все-таки был еще кто-то, кто его убил, - сказал я.
     - Я не знаю, - сказала она, - я никого не видела и  не  слышала,  чтобы
кто-нибудь входил. А у мена очень чуткий сон.
     Я пожал плечами  и  отказался  от  дальнейших  вопросов.  Когда  Андрей
приехал в Париж - это было дней через десять  -  и  пришел  ко  мне,  я  его
спросил:
     - Ты что-нибудь выяснил?
     - Состояние оказалось несколько меньше, чем я предполагал, - сказал он.
- Некоторые неудачные финансовые операции...
     - Постой,  это  не  так  интересно,  -  сказал  я.  -  Как  подвигается
расследование?
     - В вечерних газетах ты прочтешь об аресте  предполагаемого  убийцы,  -
сказал Андрей. - Это бывший садовник Жоржа Поль Клеман, человек с  уголовным
прошлым, которого он недавно рассчитал и который неоднократно  говорил,  что
он ему отомстит. Он, между прочим, категорически отрицает свою вину.
     - После убийства была обнаружена какая-нибудь кража?
     - Бумажник Жоржа, в котором, вероятно, было несколько тысяч франков.
     - А какие улики против Клемана?
     - Улик, собственно говоря, нет, есть только подозрение.
     - Ты лично считаешь его виновным? Он отрицательно покачал  головой.  Он
очень изменился за эти дни,  и  от  его  прежней  неуверенности  в  себе  не
осталось следа. Казалось, что смерть его брата  подействовала  на  пего  так
благотворно, как не мог бы подействовать никакой курс лечения. Я  подумал  о
том, как плохо мы все знали Андрея, и тотчас же после этого у меня мелькнула
мысль, что он сам себя тоже не знал и так же, как мы, не мог предвидеть  той
перемены, которая с ним произошла.
     - Слушай, Андрей, - сказал я, - мне кажется, что у тебя  есть  какие-то
предположения о том, почему Жорж был убит. Может быть, я ошибаюсь, но у меня
такое впечатление.
     - Есть вещи, о  которых  трудно  говорить,  -  сказал  он.  -  Но  твоя
любознательность совершенно праздная. Какое значение для тебя имеет вся  эта
история? Алгебраическая задача? Что  тебе  до  Жоржа,  например?  Ты  всегда
относился к нему отрицательно.
     - Да, конечно. Но вот, скажем, арестован его садовник,  который,  может
быть, тут ни при чем.
     - Если он, как ты  говоришь,  ни  при  чем,  то  рано  или  поздно  его
выпустят.  Но  представь  себе  даже,  что  его  приговорят  к  пожизненному
заключению.  В  этом  тоже  не  было  бы  никакого   несчастья   и   никакой
несправедливости, строго говоря. Это пьяница, ежедневно избивающий свою жену
и своих детей, и если он сгниет в тюрьме, то жалеть об этом не стоит.
     - У тебя очень своеобразное представление о правосудии.
     - Тут у меня нет особенных иллюзий, - сказал он, - я ему цену знаю.
     - Поэтому ты считаешь, что тот, кто  действительно  убил  Жоржа,  имеет
какое-то право уклониться от ответственности?
     - Этот вопрос мне кажется второстепенным, - сказал  он.  -  Я  не  хочу
рассматривать общую систему идей морального порядка, ты  понимаешь?  Я  беру
отдельный,  совершенно  определенный  случай,  убийство   Жоржа.   Вот   мои
заключения. Во-первых, никому решительно, кроме, пожалуй, его экономки,  эта
смерть не доставила никаких огорчений.
     - Ах да, экономки, у которой такой чуткий сон, как она говорит.
     - Я не знаю, какой у нее сон, - сказал Андрей, - но могу тебе сообщить,
что она каждый день к вечеру мертвецки пьяна. Но я продолжаю.
     - Да, я слушаю.
     - Во-вторых, есть один человек, которому переход  Жоржа  в  лучший  мир
оказался очень кстати. Этот человек - я.
     - Ты забываешь, что это все-таки твой брат.
     - Я ничего не забываю, - сказал  Андрей.  -  Как  ты  хочешь,  чтобы  я
оплакивал Жоржа, который не дал бы мне корки  хлеба,  если  бы  я  умирал  с
голода? Теперь я бросил службу, мне не надо думать о будущем,  и  я  наконец
начну жить так, как хотел жить всегда. Я не хочу сказать, что я должен  быть
благодарен неизвестному убийце.
     Он поднялся с кресла, на котором сидел, и стал ходить по комнате.
     - Если его найдут и он, как говорится, заплатит свой долг обществу, это
будет понятно и законно. Но это дело полиции и судебных властей, а  не  мое.
Дальше. Участь садовника, - ты со мной согласишься, -  тоже  не  заслуживает
того, чтобы о ней беспокоиться. Что остается? Праздный, в сущности,  вопрос,
имел ли право или, вернее, достаточные основания  этот  неизвестный  человек
так действовать? Этого мы не знаем. Я тебе могу только сказать, что если  бы
существовала та справедливость, о которой ты говоришь, то я не знаю, на чьей
стороне она оказалась бы - на стороне убитого или на стороне убийцы.
     - Ты не думаешь, что это могло быть трагической случайностью?
     - Это мне кажется чрезвычайно маловероятным. Но одно мне представляется
несомненным: Жорж  не  ожидал  покушения  на  его  жизнь.  Все  произошло  в
несколько секунд. Я думаю, что он был убит, когда он спал.
     - Это не совсем так, мне кажется. Вспомни,  что  комната  носила  следы
борьбы.
     Он опять отрицательно покачал головой.  Я  с  удивлением  посмотрел  на
него.
     - Что ты хочешь сказать?
     - Никакой борьбы не было.
     - Как не было?
     - Рапорт об этом составил тот полицейский инспектор, который,  помнишь,
приходил меня допрашивать. Ты был бы склонен доверять его заключениям?
     - У меня было впечатление, что в смысле умственных способностей он вряд
ли ушел далеко от экономки, - сказал я. - Но это только  впечатление,  может
быть ошибочное.
     - Я эту комнату видел, - сказал Андрей.  -  Мебель  действительно  была
перевернута. Но это было сделано с  чрезвычайной  осторожностью.  Стеклянные
вещи не были разбиты. Ковер не был помят. Тяжелое старинное кресло,  которое
при падении должно было сломаться, цело. Ни на одном зеркале  нет  царапины.
Часы, стоявшие на ночном столике, лежали  на  полу,  и  ни  один  винтик  не
пострадал. Ты понимаешь?
     - Другими словами,  все  это  было  сделано,  чтобы  ввести  полицию  в
заблуждение?
     - Самым очевидным образом. И пропавший бумажник тоже.
     - Стало быть, садовник действительно ни при чем.
     - Вне всякого сомнения.
     - Ну да, - сказал я. - Мы предполагаем, значит, что убийца вошел в  дом
ночью, что Жорж был убит во сне и что никакой борьбы  не  было.  Убийца  был
человеком необыкновенного хладнокровия. Причины, по которым  он  действовал,
неизвестны. Это приблизительно все.
     - Может быть, это была ревность, - рассеянно сказал Андрей. - Я имею  в
виду мужскую ревность, - прибавил он, встретив мой вопросительный взгляд.  -
В последние годы своей жизни Жорж, кажется, интересовался  молодыми  людьми,
отличающимися некоторыми особенностями... Ты понимаешь?
     Я пожал плечами.
     - Ты видишь теперь, - сказал Андрей, - что вся эта  темная  история  не
стоит того, чтобы мы с тобой теряли время на  ее  обсуждение.  Некоторые  ее
последствия - другое дело. Я имею в виду дом на юге.

x x x

     В течение нескольких недель после  моей  парижской  встречи  с  Андреем
никакие внешние события не нарушали того душевного бездействия, в котором  я
теперь проводил свое время. Я сравнительно редко выходил из дому, никого  не
видел и читал случайные книги, которые мне попадались  под  руку.  Несколько
раз я вспоминал о поездке в Периге, но без той вспышки интереса,  которая  у
меня была вначале. Я знал из газет, что Поль Клеман был обвинен в убийстве и
что во время допросов он не мог сколько-нибудь связно рассказать о том,  где
именно он находился в ту ночь, когда Жорж был убит. Он говорил, что был пьян
и ничего не помнил. Но так как домой он вернулся только под утро и до  этого
времени его никто не видел, то его объяснения были признаны недостаточными.
     Через некоторое время все это стало казаться мне похожим  на  тягостный
сон: сомнамбулическая экономка с неизменным выражением печальной глупости  в
глазах, внезапная  перемена,  которая  произошла  с  Андреем,  дом  Жоржа  с
огромными, плохо отапливающимися комнатами, осторожно перевернутая мебель, о
которой Андрей мне говорил, и, наконец,  то,  что  я  так  мало  знал  моего
старого товарища, которого я не считал способным ни к такому поведению, ни к
такой наблюдательности. Но все это и  не  имело  особенного  значения,  как,
впрочем, ничто другое. Уже давно я замечал, что  не  только  у  меня,  но  у
многих людей моего поколения началась эта потеря интереса  к  происходящему,
которая со стороны должна бы казаться по меньшей мере  преждевременной.  То,
что нас интересовало раньше и что  должно  было,  казалось,  сохранить  свое
значение при всех  обстоятельствах,  медленно  уходило  от  нас,  бледнея  и
удаляясь. Может быть, это следовало объяснить усталостью, которая  незаметно
все эти годы проникала  в  нас,  заставляя  нас  вести  какое-то  отраженное
существование, нечто похожее на механическую  последовательность  поступков,
слов и суждений, которые заменили настоящую жизнь, ту, какую мы должны  были
бы вести, если бы все было нормально. Я с удивлением вспоминал, как  еще  не
так давно я  ночами  сидел  за  книгами,  в  которых  обсуждались  те  самые
проблемы, которые теперь оставляли меня совершенно равнодушным. Но  все-таки
время от времени я возвращался к вопросу о том, что произошло  в  Периге.  Я
был твердо убежден, что результат судебного процесса не даст ответа на  этот
вопрос, независимо от того, каким будет решение присяжных.
     Суждение Андрея о Клемане казалось мне все-таки слишком жестоким,  хотя
факты его в общем  подтверждали:  этот  человек  действительно  был  злобным
пьяницей,  действительно  избивал  жену  и  детей  и,  в  сущности,   теперь
расплачивался именно за это, потому что если бы он был другим, подозрение  в
убийстве могло бы его не коснуться. Я понимал, как мне казалось, что соблазн
подобного обвинения был слишком  очевиден  для  того,  чтобы  люди,  ведущие
следствие, не поддались ему, может быть, искренно полагая, что они правы.
     Я думал об этом, однако, не потому, что стремился во что бы то ни стало
найти ответ на вопрос о том,  что  произошло  в  Периге,  а  заставлял  себя
возвращаться к этим размышлениям потому, что они каким-то образом  связывали
меня с действительностью, которая все  время  от  меня  ускользала.  В  этом
искусственном уединении, в моей квартире, где не было  никого,  кроме  меня,
где всегда стояла тишина и не было  никакого  движения,  я  сидел  часами  в
кресле с потухшей папиросой во рту, и если бы Андрей мог видеть меня в  этом
состоянии, он, конечно, не упрекнул бы меня в праздном интересе к чему бы то
ни было. Мне ничего не было нужно, и я  с  недоумением  иногда  вспоминал  о
Мервиле и его  судорожных  поисках  лирического  мира,  без  которого  жизнь
казалась ему пустой.
     Всякому факту, который теоретически мог  бы  произойти,  предшествовало
мое убеждение в его конечной несостоятельности и в том, что, если бы  он  не
произошел, это тоже было бы  неважно,  -  ощущение,  к  которому  я  вначале
отнесся как к тревожному признаку душевного  разложения,  но  к  которому  я
давно привык. Это не было,  однако,  сознательным  предпочтением  созерцания
действию: я был убежден, что даже  если  бы  мне  удалось  понять  до  конца
значительное количество вещей и если бы  годы  уединения  оказались  в  этом
смысле чрезвычайно плодотворными, это  тоже  ничего  не  изменило  бы  и  не
вернуло бы мне того бурного ощущения жизни,  которое  уходило  от  меня  как
тень, не оставляя за собой даже сожаления, но увеличивая немой груз ненужных
воспоминаний, который я влачил за  собой  всю  свою  жизнь,  как  в  прежние
времена каторжники свое чугунное ядро, прикованное  к  ноге,  lе  boulet  de
trente six {Ядро тридцати шести (фр).}, о котором я еще  ребенком  читал  во
французских романах начала прошлого столетия.
     Что-то когда-то произошло, чего я в свое время не заметил и не понял  и
что предопределило  то  состояние  душевной  пустоты,  в  котором  я  теперь
находился. Я знал еще  несколько  лет  тому  назад  притяжение  "лирического
мира", которое составляло смысл существования Мервиля,  но  и  оно  ушло  от
меня, бесшумно и незаметно, как  все  остальное.  Может  быть,  существовали
вещи, ради которых действительно стоило жить и  для  достижения  которых  не
было жаль никаких усилий? Вероятно, я смутно все-таки верил в  это;  вернее,
не я, а та совокупность нервов и мускулов, которая составляла  меня,  -  она
верила в это, и  потому  моя  жизнь  состояла  из  неопределенного  ожидания
чего-то, чего я не знал, и это было, быть может,  только  ошибкой  ощущения,
чем-то похожей на оптический обман, который заставляет  нас  видеть  в  воде
согнутое под углом изображение палки, которая пряма, как стрела.
     Может быть, это было именно так. Но в том мире и среди тех  событий,  в
которых протекала моя жизнь, я не находил ничего, что стоило бы пристального
внимания. И если я продолжал в нем существовать  и  даже  проявлять  к  нему
некоторый внешний интерес, то это объяснялось, во всяком случае, не праздным
любопытством, в котором упрекал меня Андрей, а судорожным  желанием  создать
себе какое-то подобие жизни, для которого у меня,  казалось,  не  оставалось
внутренних оснований. И так как вещи, которых я был свидетелем, казались мне
недостаточно значительными, я старался всячески их дополнить, втиснуть их  в
какую-то систему  идей  и  убедиться  в  их  соответствии  уже  существующим
законам, которые предопределяли их развитие.  Я  знал,  однако,  что  и  это
предположение  было,  в  сущности,  произвольным,  потому  что   законы   не
предшествовали действительности, а  следовали  за  ней  и  были  в  какой-то
степени ее временным отражением-с той разницей,  что  она  менялась,  а  они
оставались неподвижными.
     Я вспомнил, что некоторое время тому назад мне пришлось разговаривать с
одним адвокатом, специалистом по уголовным делам. Его взгляды мне показались
слишком упрощенными; может быть, это объяснялось тем, что он  принадлежал  к
крайне левой политической партии и ее примитивные концепции оказали на  него
известное влияние. Он был убежден,  что  огромное  большинство  преступлений
объясняются бедностью и недостатком образования. Мне трудно было  бы  с  ним
спорить,  и  это  не  входило  в  мои  намерения.  Его  познания  в  истории
преступлений были чрезвычайно обширны. Он сказал:
     -  Посмотрите:  такой-то,  такой-то,  такой-то.  Убийство,  ограбление,
сведение  счетов,  снова  убийство.  Кто  эти  люди?  Один   маляр,   другой
кровельщик, третий сутенер, четвертый каменщик или литейщик,  пятый  батрак.
Если это женщина, то это либо  горничная,  либо  прачка,  либо  проститутка,
либо, наконец, крестьянка.
     Я привел ему другие примеры - аптекарь,  врач,  сын  банкира.  Он  стал
доказывать,  что  социальное  соотношение  бесспорно:  девяносто   процентов
преступлений совершается людьми "снизу", как он выразился. Он обвинял в этом
среду, воспитание или, вернее, отсутствие воспитания, нищету, условия жизни,
государство. Он пользовался этими же доводами на процессах, где он выступал.
Его речи имели успех у его политических единомышленников и  некоторой  части
аудитории, но очень редко у судей. Однако если они не разделяли его взглядов
на вину государства или бытовых  условий,  которые  способствуют  тому,  что
человек становится преступником, то убеждение, что уголовные  поступки  чаще
всего совершаются людьми "снизу", казалось бесспорным. Другими словами, если
бы одно  и  то  же  обвинение  было  теоретически  предъявлено-с  одинаковой
степенью недоказанности - рабочему или банковскому служащему, то осужден был
бы, вероятнее всего, рабочий. Против него была статистика - те немые  цифры,
которые вдруг оживали и приобретали значение страшной угрозы.
     Поэтому я думал, что положение Клемана, если бы в течение следствия  не
произошло никакой сенсации, которая изменила бы все, было почти безнадежным.
Я знал, что участь Клемана Андрея не интересовала, -  прежде  всего  потому,
что  Клеман  избивал  своих  маленьких  детей,  что  Андрей  считал  большим
преступлением, чем убийство. - Что изменится  в  мире,  если  будет  открыта
истина? - сказал он мне во время нашего последнего разговора. -  Будет,  как
ты говоришь, одной несправедливостью меньше?  Но  у  нас  разные  понятия  о
справедливости. Представь  себе  человека,  который  совершил  преступление,
оставшееся  нераскрытым.  Затем  через  некоторое  время  его  осуждают   по
обвинению в другом преступлении, в котором он действительно не  виноват.  Ты
скажешь, что это судебная ошибка. Хронологически - да, ты  прав.  Но  только
хронологически.  В  остальном  люди,  осудившие  его,  поступили  совершенно
правильно,  хотя  они  сами   этого   не   подозревают.   Это   другой   вид
справедливости, и нисколько не менее убедительный. Ты не думаешь?

x x x

     Я сохранил  в  памяти  все  сколько-нибудь  знаменательные  даты  этого
периода времени. Я помнил, в  частности,  что  двадцать  четвертого  ноября,
выходя утром из дому, я встретил Эвелину, о которой ничего не  знал  с  того
дня, когда  она  уехала  из  моей  квартиры.  Ее  появление  было  настолько
неожиданным, что я остановился как вкопанный на пороге.
     - У тебя такое выражение  лица,  что  можно  подумать,  что  ты  увидел
призрак, - сказала она, улыбаясь. - Я  к  тебе  только  на  одни  сутки.  Ты
уходишь? Дай мне ключ, я поднимусь сама.
     - Нет, я предпочитаю подняться  вместе  с  тобой,  -  сказал  я.  -  Ты
действительно только на один день?
     - Да. Я хочу принять ванну, что-нибудь съесть и отдохнуть.
     В передней она сбросила  шубу,  поправила  перед  зеркалом  прическу  и
сказала, что идет принимать ванну.
     - На этот раз она не забита, - сказал я.
     - Тем лучше. Ты выйдешь что-нибудь купить к чаю? Масла,  ветчины?  Купи
мне красной икры, пожалуйста.
     Я спустился вниз за покупками, потом  вернулся  и  накрыл  стол.  Через
несколько минут Эвелина вышла из ванной  в  моем  купальном  халате  и  села
против меня. Когда она отпила глоток чая и съела первый бутерброд с икрой, я
спросил ее:
     - Что происходит в твоей жизни?
     - Если я тебе скажу, ты не поймешь.
     - Я все-таки постараюсь.
     - Ты знаешь, что такое метампсихоз? Я сбоку посмотрел  на  нее.  У  нее
были те же ясные глаз