.
     -  Да,  несомненно,  -  сказал  я.  -  Это  мне  тоже  всегда  казалось
необъяснимым. Но не забывайте, что Аттила, вопреки обычным представлениям  о
нем, не был варваром в подлинном смысле слова. Он учился в Риме, и в нем Лев
Первый нашел, вероятно, достойного собеседника.
     - Но все-таки это тот же Аттила, который сказал, что там,  где  пройдет
его конь, не растет трава.
     - Это, я думаю, фраза апокрифическая.
     - Может быть, но это на него похоже. Я по временам взглядывал на  моего
собеседника и убеждался, насколько  мое  первое  представление  о  нем  было
неправильным. Выражение его глаз изменилось, и он перестал быть таким, каким
казался мне вначале, - человеком, не знающим сомнения и  уверенным  в  своей
юридической и этической  непогрешимости.  И  я  подумал,  что,  может  быть,
христианство ему было  необходимо,  чтобы  как-то  сохранить  свое  душевное
равновесие и оправдать свою жизнь и работу, это было нечто вроде  стены,  на
которую он мог опереться. Но эту работу он вел  добросовестно.  Я  судил  об
этом потому, что он мне сказал, что с Ривьеры он возвращается в  Соединенные
Штаты, - в то время как я был совершенно  уверен,  что  следующий  этап  его
путешествия - это  Париж  и  что  следующим  его  собеседником  должен  быть
Мервиль.
     Мы с ним расстались у входа в  его  гостиницу,  куда  я  его  довез  на
автомобиле. Он поблагодарил меня, сказал, что  не  забудет  этого  вечера  и
нашего разговора, просил меня непременно дать ему знать,  если  я  приеду  в
Америку, пожал мне руку, толкнул вращающуюся стеклянную дверь гостиницы -  и
исчез. Я вернулся  к  себе,  разделся,  лег  в  кровать,  вспомнил  еще  раз
удивительные узоры ушей моего случайного собеседника и заснул крепким сном.

x x x

     На следующее утро я проснулся и вдруг почувствовал, - я никогда не  мог
понять до конца, почему именно, -  что  Ривьера,  Канны,  Средиземное  море,
буйабес - все это внезапно потеряло для меня ту прелесть, которую я с  такой
силой ощущал еще накануне. Я позвонил в Париж Мервилю,  чтобы  сказать  ему,
что я уезжаю в Италию.
     - Что у тебя нового? - спросил я.
     - Я ее ищу.
     - Каким образом? Где?
     - Я дал объявление в газетах, французских и американских.  Я  чувствую,
что  она  должна  откликнуться.  Остается  только  ждать  этой  минуты,   ты
понимаешь?
     - Я понимаю, - сказал я, -  теоретически,  конечно.  Но  я  хотел  тебя
предупредить,  что,  вероятно,  завтра  к  тебе  явится  некий  Болтон,   из
американского министерства юстиции, который был у меня вчера и с  которым  я
ужинал. У него, между прочим, необыкновенные уши, обрати внимание. Он  будет
тебя расспрашивать.
     - Если он надеется...
     - Я не думаю, чтобы у него были особенные иллюзии, он человек неглупый,
- сказал я. - Но вопросы тебе он будет ставить.
     - Что ты ему сказал, когда он с тобой разговаривал?
     - Моя задача облегчалась тем, что мне  действительно  нечего  было  ему
рассказывать. Ты - это дело другое.
     - Ты его не предупредил, что не стоит ехать в Париж?
     - Нет, потому что он мне сказал,  что  возвращается  в  Америку  первым
аэропланом. Я не очень убежден, что он думал, что я ему поверю,  но  ставить
меня в известность о своих планах он, конечно, не мог. это понятно. Хотя  бы
для того, чтобы я тебя не предупредил о неизбежности его визита.
     - Если все его расчеты так же правильны, как этот... Значит, ты едешь в
Италию? Не забудь мне сообщить твой адрес. Я  тебе  позвоню  и  сообщу,  что
происходит.
     Я уложил вещи, расплатился в гостинице, сел в  автомобиль  и  поехал  к
итальянской границе. Я проехал через Сан-Ремо, затем свернул  с  итальянской
Ривьеры к  Адриатическому  побережью  и,  переночевав  в  Генуе,  приехал  в
Венецию. Затем, поставив автомобиль на паром, я пересек лагуну  и  поселился
на Лидо. Опять было море, освещенное солнцем, -  лошади  на  соборе  святого
Марка, крылатые львы, виллы и дворцы над каналами, и опять, в который раз, я
смотрел на этот единственный  в  мире  город,  и  мне  снова  казалось,  что
когда-то, в давние времена, он медленно всплыл со  дна  моря  и  остановился
навсегда в своем последнем движении: застыл каменный бег линий, образовавших
его дома, влилось море в берега каналов и возник  этот  незабываемый  пейзаж
лагуны, мостов, площадей, колонн и церквей. И  без  всякого  усилия  с  моей
стороны я чувствовал это необычайное артистическое богатство, к  которому  я
становился как будто причастным, так, точно я давно,  всегда  знал,  на  что
способен человеческий гений, так, точно часть моей души была вложена  в  эти
картины, статуи,  дворцы,  так,  точно,  попадая  туда,  я  переставал  быть
варваром и  ощущал  наконец  все  великолепие  раз  навсегда  и  безошибочно
найденной гармонии, непостижимой для меня ни в каких других обстоятельствах.
В это время года - был конец июня - туристов  в  Венеции  было  еще  не  так
много, и вечерами я сидел в кафе на площади Святого Марка,  слушая  оркестр,
игравший иногда самые неожиданные вещи, вплоть до русских романсов в особой,
итальянской  интерпретации,  скрывавшей  их  неизменную  славянскую  печаль,
растворявшей в итальянском звучании эти снега русских  полей  и  эти  зимние
российские  пейзажи,  которые  как-то  не  вмещались  в  южное  венецианское
пространство, - и думал о самых разных вещах, чрезвычайно  далеких  от  моих
недавних размышлений по поводу Мервиля и мадам Сильвестр.
     Я написал ему короткую открытку, в которой сообщал, что приехал на Лидо
и живу в такой-то гостинице. Проходили дни за днями,  звонка  из  Парижа  не
было, и через  некоторое  время  я  потерял  представление  о  том,  где  он
находился и что он делал. Это меня несколько удивляло, хотя  за  время  моей
многолетней дружбы с ним иногда случалось, что я долгие месяцы не знал,  что
происходит с Мервилем. Но рано или поздно это  всегда  кончалось  одинаково:
телефонный звонок или телеграмма, его появление и очередной рассказ  о  том,
что он никогда не думал... что он не понял... что теперь он знает лучше, чем
когда-либо... И мне казалось, что каждый раз, когда Мервиль вновь  входил  в
мою квартиру, неизменно печальный, после расставания с той, которая... -  он
возвращался в мир. где не могло быть  ни  неожиданностей,  ни  трагедий,  ни
сколько-нибудь значительных изменений, мир анализа и комментариев и  попыток
понять по-иному то, что происходило и произошло. В этом, на  первый  взгляд,
была некоторая парадоксальность, так как Мервиль всегда начинал с того,  что
повторял истину, в бесспорности  которой  он  был,  по  его  словам,  твердо
убежден:  логика  и  анализ,  выводы  и  заключения  неизменно   оказываются
несостоятельны, когда речь идет о движении человеческих чувств. Но  как  это
ни казалось странно, он все-таки каждый  раз  возвращался  именно  к  этому.
Было, конечно, и нечто другое - уверенность в незыблемости этого  мира:  нас
было несколько, и каждый из нас всегда был готов прийти другому на помощь, в
чем бы она ни заключалась. И без этой помощи, например, я не знаю, что стало
бы с Артуром, который нередко оказывался без пристанища и без копейки денег,
и тогда он являлся к Мервилю или ко мне, зная, что все будет устроено и  что
его не оставят в беде. Совершенно так же поступала Эвелина - с той разницей,
что у нее был такой вид, будто она нам делает одолжение и мы  должны  ценить
то, что она обращалась к нам, а не к кому-нибудь  другому.  У  Мервиля  было
иное положение - он был богат, но моральная  поддержка  была  ему  не  менее
необходима, чем материальная помощь была -  Артуру  или  Эвелине.  Ему  было
нужно что-то, что не может измениться, на  что  можно  рассчитывать  всегда.
Конечно, об этом никогда не было речи, конечно, об  этом  никто  никогда  не
думал, но  это  было  именно  так.  И  когда,  после  долгого  отсутствия  и
путешествий - Америка, Канада, Испания - Мервиль входил  в  мою  квартиру  и
садился в кресло, он говорил:
     - Есть что-то утешительное в этом, ты знаешь? Все те же книги на тех же
полках, тот же диван, тот же стол, ничто не меняется.  Удивительно,  как  ты
можешь жить в этой неподвижности?
     - У тебя в твоем парижском доме обстановка тоже не меняется.
     - Нет, я говорю - психологически, ты понимаешь?
     - Обстановка психологически меняться не может, это  то,  что  в  физике
называется твердыми телами.
     - Нет, я хочу сказать, фон, на котором ты возникаешь. Да, я  знаю,  это
неподвижность, так сказать, бытовая и даже не географическая, потому что  ты
все-таки не всегда живешь в Париже. Но каждый раз, когда я возвращаюсь в эту
квартиру и сажусь против тебя, мне кажется, что мы только вчера расстались и
что все может продолжаться по-прежнему.  Ничего  не  может  быть  обманчивее
этого впечатления, но оно именно такое. И я невольно задаю себе вопрос:  где
подлинная реальность?  В  этом  обманчивом  ощущении  или  в  том,  что  ему
предшествовало?
     - Вероятно, и там и здесь, - сказал  я,  -  но  только  это  реальность
разная. Я уверен в одном: во всех твоих эмоциональных катастрофах ты виноват
только в той степени, в какой твое воображение и твое чувство не  дают  тебе
возможности применять те суждения и тот  анализ,  значение  которых  ты  так
упорно отрицаешь. Ты ищешь  эмоционального  богатства  и  находишь  душевную
бедность, ждешь бескорыстного чувства и наталкиваешься на расчет, и это  все
отличается обидной простотой. А здесь, у нас, тебе не нужны  никакие  усилия
воображения, ты знаешь заранее все. Ты возвращаешься домой, если хочешь.  Ты
очень хорошо знаешь, что если после долгого отсутствия  ты  явишься  к  нам,
потеряв все свое состояние, усталый и отчаявшийся во всем,  -  мы  тебе  все
устроим, и ты будешь спокойно жить, не нуждаясь в самом необходимом и ожидая
наступления лучших времен. Потому что нам не нужны ни твои деньги,  ни  твое
положение, и если завтра ты станешь нищим или миллиардером,  то  ни  то,  ни
другое не изменит нашего отношения к тебе.
     Была еще одна причина того, что Мервиль неизменно  возвращался  к  нам.
После каждой его неудачи, которую он переживал как катастрофу, ему казалось,
что все погибло и что он, в сущности, конченый человек.  Это  представление,
явно  ошибочное,   казалось   ему,   несмотря   на   его   несомненный   ум,
соответствующим истине. И вот, когда  он  вновь  появлялся  у  нас,  в  этом
неподвижном, как он говорил, мире, где за это время ничто не изменилось,  он
начинал думать, что, может быть, в конце концов, не все так безнадежно,  как
он думал. Это бывало началом его медленного  и  постепенного  возвращения  к
самому себе - такому, каким он был всегда и каким мы  его  знали.  Потом  он
опять исчезал, и Андрей насмешливо называл  это  Perpetuum  mobile.  {Вечный
двигатель (лат.).}
     Где был Мервиль?  В  Париже,  в  Нью-Йорке,  в  Италии,  в  Калифорнии?
Возвращаясь время от времени к этому  вопросу,  на  который  не  могло  быть
ответа до тех пор, пока не раздастся его телефонный звонок, я продолжал жить
на Лидо в бездумном и блаженном ничегонеделании, как я  жил  на  Ривьере  до
приезда Лу. С некоторого времени я чаще всего вспоминал это односложное  имя
- может быть потому,  что  в  моем  представлении  возникала  теперь  вместо
Маргариты Сильвестр, француженки из Ниццы, американская  авантюристка  Луиза
Дэвидсон, просто Лу - и в этом одном слоге было заключено больше  событий  и
было больше содержания, чем во французской звуковой  фальсификации  -  мадам
Маргерит Сильвестр. Я был к тому же уверен, что Лу, такая, какой она была  в
Америке, была не похожа на мадам Сильвестр - не  по  чертам  лица,  росту  и
фигуре, а по общему выражению. Я помнил удивительное  изменение  ее  голоса,
когда она говорила резким тоном с американским туристом в Каннах.  Вероятно,
в Америке у нее было другое выражение глаз и лица, может быть,  даже  другая
походка и,  несомненно,  другая  манера  себя  держать.  В  этом  смысле  ее
перевоплощение во Франции могло бы, наверное, ввести в заблуждение тех,  кто
знал ее в Америке. Самым странным, однако, мне казалось то, что  она  меньше
всего была похожа на женщину, у которой была такая бурная  жизнь.  Неизменно
холодное выражение ее лица никак не предрасполагало к желанию завязать с ней
знакомство и уверенности, что эта попытка увенчается успехом.  Конечно,  это
было  впечатление  обманчивое,  и  судя  по  тому,  что  рассказал  мне  мой
американский собеседник, Лу можно было упрекнуть  в  чем  угодно,  но  не  в
холодности, если речь шла о возможности сближения с ней.  Но  чем  больше  я
думал о ней, тем больше мне казалось, что  американская  полиция  далека  от
истины - не в вопросе о том, ЕГО убил Боба Миллера, а в своем  представлении
о Лу Дэвидсон, вполне определенном  и  крайне  несложном:  опасная  женщина,
которая провела свою жизнь в уголовной среде и которая  способна  на  всякое
преступление. Это было далеко не так  просто,  и  если  в  этом  была  часть
истины, то этим все не исчерпывалось, и, может  быть,  вторая  часть  истины
была совершенно другой и именно она была самой важной.
     Но все это были чисто теоретические догадки; это могло быть так и могло
быть иначе. Тех: более что  Лу,  по-видимому,  обладала  такой  способностью
исчезать,  когда  она  это  считала  необходимым,  которая  не  уступала  ее
удивительному дару перевоплощения.

x x x

     Из каких глубин моего сознания возникла во мне эта  любовь  к  Венеции?
Почему, когда я первый раз попал в этот город, у меня было впечатление,  что
я наконец вернулся туда, хотя я там никогда до этого "с был? У меня не  было
такого ощущения ни в Генуе, ни в Вероне, ни в Риме, ни во  Флоренции,  ни  в
других городах и странах. Мне казалось,  что  я  всегда  знал  эти  повороты
каналов, эти площади и мосты, этот незабываемый воздух  летних  венецианских
вечеров, это море, эту лагуну. Это был пейзаж, который поглощал и  растворял
в себе все, что ему предшествовало в пространстве и времени,  в  нем  тонули
все воспоминания  о  других  местах,  все  города  разных  стран  -  громады
Нью-Йорка, улицы Парижа, озера, реки, моря, все, что я знал раньше.  И  вот,
возникая  из  всего  этого  в  неудержимом  движении,  освещенная   солнцем,
окруженная морем, предо мной была Венеция, самое гармоническое из всех  моих
видений.
     Мервиль знал Венецию лучше, чем я. В числе его увлечений тем  или  иным
периодом истории или культуры на  одном  из  первых  мест  была  итальянская
живопись, о которой он мог говорить часами, и  я  помнил,  как  при  мне  он
спорил с Артуром, который показывал нам свое последнее приобретение, историю
искусства в трех томах с прекрасными репродукциями. Мервиль  утверждал,  что
книги  историков  искусства  -  это  чаще  всего   та   или   иная   система
классификации, к  которой  прибавлено  несколько  суждений  общего  порядка,
неопровержимых,  по  лишенных   глубины   личного   восприятия   и   попытки
проникновения в тот исчезнувший мир, где возникало непостижимое  вдохновение
Тинторетто или Карпаччио.
     Почему ни одна из тех женщин, которые в разное время  пересекали  жизнь
Мервиля, не могла стать его спутницей в этих  его  постоянных  уходах  то  в
эллинскую философию, то в английскую поэзию,  то  в  итальянский  Ренессанс?
Единственным исключением могла бы  быть  Эвелина,  которая  при  всей  своей
раздражающей вздорности отличалась непогрешимым эстетическим вкусом. Но  она
всегда  была  настолько  занята  своей  личной  жизнью  и  создаванием  того
абсурдного мира, которого она была смещающимся центром, что у нее, казалось,
не оставалось времени ни на что другое. И вдруг мы  с  изумлением  узнавали,
что она помнила наизусть стихи Китса или Леопарди  и  те  обстоятельства,  в
которых писал свои картины Джотто или Беллини.
     Но Эвелина никогда не играла в жизни  Мервиля  роли  его  спутницы.  Те
женщины, которые играли эту роль, все  до  одной  отличались  неспособностью
что-либо понять в области отвлеченных представлений,  философских  систем  и
эстетических концепций, которая была неотделима от существования Мервиля. Те
из них. которые были умнее, делали  вид,  что  они  следуют  за  ним  в  его
рассуждениях и тирадах, но это не могло даже его привести  к  сколько-нибудь
длительному заблуждению по поводу их возможности что-то действительно понять
в этих его увлечениях, которые им казались в одинаковой степени праздными  и
непостижимыми.
     Что в этом смысле могла дать ему Лу? Если мой  американский  собеседник
более или менее правильно описал ее жизнь, если она действительно провела ее
среди уголовных субъектов, то там, конечно, она не могла почерпнуть какие бы
то ни было сведения о философии или искусстве. И в этом случае  трудно  было
себе представить, как Мервиль мог бы найти с ней общий язык.
     Он по-прежнему не давал о себе знать. Его надежда разыскать Лу казалась
мне неосуществимой - и в конце концов, может быть, было бы лучше, чтобы  она
действительно исчезла без следа. Но, конечно, убедить его  в  этом  было  бы
невозможно.

x x x

     Была уже вторая половина июля, и мне казалось, что  я  живу  здесь  так
давно, что Париж, мои друзья, моя работа -  все  это  бесконечно  далеко  от
меня. У меня было впечатление, что я все  больше  и  больше  ухожу  от  себя
самого - такого, каким я видел себя обычно. Больше как будто  не  оставалось
неразрешимых вопросов, не было ни моих любимых книг, ни моих любимых авторов
- и только один раз в Венеции, в ресторане, где подавал к столу  неприятного
вида официант,  у  которого  на  лице  было  смешанное  выражение  лакейской
угодливости и наглости, я вдруг  вспомнил  беспощадные  слова  Сен-Симона  о
Людовике XIV, то место в его воспоминаниях, где он говорит, что Людовик  XIV
очень хорошо обращался со своими лакеями и  что  именно  в  их  обществе  он
чувствовал себя лучше всего. Но это  было  несколько  строк,  которые  вдруг
всплыли перед моими глазами, - и больше ничего. Мне казалось, что  все,  что
было  лишним  и  тягостным  в  моей  жизни,  точно   растворялось   в   этом
адриатическом воздухе, что я теряю самого себя и  потом  вновь  возникаю  из
неизвестности и небытия, так, точно этому ничто не  предшествовало.  В  этом
ощущении было избавление от той бытовой тяжести, которая  сопровождала  меня
всю жизнь -  национальность,  возраст,  биография.  Все  это  теряло  всякое
значение.
     Так прошло больше полутора месяцев, и мне надо было сделать усилие  над
собой, чтобы вспомнить о Париже, куда мне все-таки  предстояло  вернуться  в
ближайшем будущем, и наконец наступил день, когда я уехал из Венеции. Я ехал
на  автомобиле  не  спеша  через  Бреннер,  Мюнхен,  Штутгарт  и  Страсбург,
останавливаясь несколько раз по дороге, и  через  четыре  дня  я  въезжал  в
Париж, пустынный и тихий в эти августовские дни. Я вернулся в свою квартиру,
где нашел все в идеальном порядке на этот раз Эвелины там не было. Ее кабаре
было закрыто на летние месяцы и  должно  было  открыться  только  двадцатого
сентября.  В  Париже  не  было  никого   из   моих   друзей,   мой   телефон
безмолвствовал, и писем тоже не  было.  И  как  только  я  вернулся  в  свою
квартиру, у меня опять возникло то чувство, которое я так давно знал, -  что
все идет не так, как  должно  было  бы  идти,  и  что  в  этом  есть  что-то
непоправимое. Я никогда не мог вспомнить, где, когда и  почему  это  чувство
появилось и осталось во мне, как я думал, навсегда.
     Я несколько раз звонил по телефону  Мервилю,  но  на  звонок  никто  не
отвечал. То, что его не было в Париже в августе месяце, было естественно, но
события последнего времени в его жизни развивались так, что трудно было себе
представить, где он мог быть и что он делал. Через несколько дней  я  узнал,
что Мервиль был в Париже еще в конце июня и уехал в начале июля.
     Я узнал об этом совершенно случайно, так как через неделю