Гайто Газданов.
   Эвелина и ее друзья

     Издательство "художественная литература", М., 1990.
     OCR Бычков М.Н.



     Я впервые услышал игру этого удивительного пианиста, - это был  пожилой
человек с круглой головой, бритым лицом и выцветшими глазами, - в  маленьком
ресторане с огромными, во  всю  стену,  окнами  над  морем,  на  французской
Ривьере. На берегу росли неподвижные пальмы, под рестораном тихо  плескались
невысокие волны. Был уже довольно поздний час, и, кроме моего  столика,  был
занят еще только один,  за  которым  сидели  двое  влюбленных,  атлетический
молодой человек с вытатуированным якорем на левой руке и полноватая  девушка
лет двадцати. Пианист играл, явно не обращая на  нас  никакого  внимания.  Я
думал потом, что если бы  его  попросили  повторить  еще  раз  ту  же  самую
последовательность мелодии, он, конечно, не мог бы этого сделать - это  была
наполовину его собственная импровизация. Время от времени я узнавал  обрывки
знакомых мотивов, но они тотчас  же  сменялись  новыми  сочетаниями  звуков,
которых никто не мог предвидеть. Я сидел перед стаканом оранжада, в  котором
давно растаял лед, и тщетно старался себе  представить,  что  именно,  какое
чувство непосредственно предопределило в этот вечер ту смену звуков, которой
я был единственным слушателем - потому, что двое влюбленных  были  настолько
явно поглощены иллюзией своего  собственного  счастья,  что  их  впечатления
были, вероятно, просто автоматическим  раздражением  слуха,  лишенным  иного
значения. В небольшом заливе отражались огни извилистой дороги, на поворотах
которой вспыхивали  и  гасли  фары  автомобилей.  Все  окна  ресторана  были
отворены, струился теплый ночной воздух, и  во  всем  этом  была  обманчивая
убедительность, так, точно мир, в котором мы были осуждены жить, был  чем-то
похож на этот вечер над морем - пальмы, вкус холодного оранжада, запах  воды
и это звуковое движение под  смещающимися  клавишами  рояля.  Я  слушал  эту
музыку и думал, что сейчас в тысяче  километров  отсюда,  в  моей  парижской
квартире  с  наглухо  затворенными  ставнями,   письменный   стол   медленно
покрывается пылью и что теперь  наконец  после  многих  месяцев  напряженной
работы я могу забыть о призраках,  которые  столько  времени  и  так  упорно
занимали мое воображение. Это были персонажи книги,  которую  я  должен  был
писать, и в течение этого долгого периода я постоянно был  настороже,  чтобы
не  спутать  даты,  не  ошибиться  в   часе   или   месте,   чтобы   придать
правдоподобность очередной  насильственной  метаморфозе,  когда  нужно  было
закрыть глаза, забыть обо всем, освободиться от ощущения своего собственного
тела и, погрузившись в далекую глубину чего-то потерянного бесконечно давно,
вернуться к действительности - на  несколько  страниц  -  восьмидесятилетним
стариком с хрустящими  суставами  или  отяжелевшей  женщиной,  которая  ждет
ребенка. Теперь все это было кончено, и одновременно с чувством избавления я
ощущал ту счастливую пустоту, о которой я забыл за это  время  и  в  которую
сейчас вливались эти мелодии, возникавшие под пальцами пожилого  человека  в
смокинге, сидевшего за роялем. Был уже двенадцатый час вечера, когда  вдруг,
- я даже машинально взглянул на часы,  -  до  моего  слуха  дошло  несколько
аккордов знакомого романса Шумана. Но их звуковая тень скользнула и исчезла,
потом опять началось что-то другое. Я подумал тогда, что самое важное сейчас
было все-таки именно это - звуковое путешествие  в  неизвестность  над  этим
южным морем, в летнюю  ночь,  вслед  за  пианистом  в  смокинге  и  что  все
остальное - Париж и то тягостное, что было с ним связано, сейчас непостижимо
растворялось - улицы, крыши, дома  -  в  этом  небольшом  пространстве,  над
которым возвышался стеклянный потолок. В эти часы, вне этого не существовало
ничего. И в  этом  исчезновении  огромного  и  далекого  города  было  нечто
одновременно сладостное и печальное. Таков был скрытый смысл того, что играл
пианист. Таким, во всяком случае, он мне казался. Я думал  именно  об  этом,
когда в  прозрачно  темном  четырехугольнике  распахнутой  стеклянной  двери
показалась фигура Мервиля.
     Его появление здесь было для меня совершенной неожиданностью, я  думал,
что он в Америке; год тому назад он уезжал туда после своей  женитьбы,  и  я
помнил, как он говорил мне о начале новой жизни. Я знал его давно и  хорошо,
мы были с ним вместе в университете, где он сдавал ненужные ему экзамены  по
истории  философии  и  литературы,  после  чего  он  занялся   коммерческими
операциями, довольно успешными.  Его  склонность  к  отвлеченным  предметам,
однако, не была случайной, потому что он периодически увлекался то  той,  то
другой теорией, и это каждый раз стоило ему денег  и  сопровождалось  обычно
неприятностями. Все его существование было сменой этих бурных и  чаще  всего
бескорыстных  увлечений.  Он  переходил  от  искусства  к   астрономии,   от
астрономии к архитектуре, от архитектуры к биологии, от биологии к  изучению
персидских миниатюр. В ранней молодости он мечтал быть боксером, дипломатом,
ученым, полярным исследователем. В результате всего этого он знал  множество
разнородных вещей, которые ему не удавалось соединить в одну  сколько-нибудь
стройную систему. Но помимо этого,  он  всегда  был  верным  товарищем,  был
неизменно щедр и великодушен, и когда я как-то упрекал его за то, что он дал
довольно крупную сумму денег тому, кому ее не  следовало  давать,  он  пожал
плечами  и  ответил,  что  при  всех  обстоятельствах  на  похороны   всегда
останется, а если не останется, то это тоже неважно. Он был женат  несколько
раз, каждый раз неудачно, и ему неизменно не везло, как  он  говорил,  ни  в
браке, ни вне брака. Он никогда не хотел  согласиться  с  тем,  что  главная
причина этих неудач заключалась в нем самом, а совсем  не  в  том  или  ином
стечении обстоятельств. По отношению к женщинам  он  всегда  вел  себя  так,
точно для него соединить свою судьбу с той, о  которой  в  каждом  отдельном
случае могла идти речь, было ничем не заслуженным счастьем. Каждой из них он
внушал одну и ту же мысль - что в ней для него сосредоточены  все  сокровища
мира,  а  что  он  сам  бедный  простой  человек,   пользующийся   случайным
расположением этой удивительной женщины. Такое представление, - которому  он
никогда не изменял и в котором,  как  я  говорил  ему,  было  бы,  вероятно,
нетрудно найти признаки клинического морального извращения, - никогда и ни в
какой степени не соответствовало действительности: он был  гораздо  умнее  и
душевно богаче всех своих женщин, вместе взятых. Кроме  того,  у  него  было
приятное лицо с темными и мягкими глазами, он был прекрасно сложен  и  силен
физически и был вдобавок богат, что в его глазах не имело никакого значения,
но что чаще всего играло известную роль для каждой из его жен  и  каждой  из
его любовниц. Он с таким упорством  и  такой  настойчивостью  повторял  свои
слова о незаслуженном счастье, что даже самые неиспорченные женщины рано или
поздно поддавались его аргументации  и  сами  начинали  верить  в  абсурдную
убедительность этих утверждений. И  с  той  минуты,  когда  они  проникались
наконец этими мыслями, события неизменно  приближались  к  катастрофическому
завершению - в той или  иной  форме.  Кроме  того,  женщин,  с  которыми  он
расходился, ждали неизбежные разочарования - очень скоро после расставания с
ним они убеждались, что так, как думал Мервиль, не думал  больше  никто:  он
оставлял  в  их  воображении  прочно  установившиеся  представления,   резко
противоречившие всему, что  могло  их  в  дальнейшем  ожидать.  Может  быть,
поэтому ни одна из них потом не отзывалась о нем  положительно,  точно  мстя
ему за тот длительный обман, которого она считала себя жертвой - как это  ни
казалось парадоксально на первый взгляд.
     Я никогда не интересовался вопросом, что именно  делал  Мервиль  и  что
приносило ему довольно значительные  доходы.  Было,  однако,  нетрудно  себе
представить, что при его всегдашней разбросанности он мог  заниматься  очень
разными вещами одновременно. У него были дела за границей, он  часто  уезжал
то в одну, то в другую страну, и жены его были тоже  разной  национальности.
Последний раз, год тому назад, он женился  на  кинематографической  артистке
австрийского происхождения,  очень  красивой,  холодной  и  глупой  женщине,
душевное  убожество  которой  было  настолько  очевидно,  что   со   стороны
становилось как-то неловко за него. Но он был влюблен, говорил об Америке, о
том, что ее исключительный артистический дар, которому  до  сих  пор  мешали
развернуться неблагоприятные обстоятельства... Но даже его  иллюзий  хватило
только на несколько месяцев, после чего он расстался с ней  и  она,  пережив
два или три неудачных романа, кончила тем,  что  вышла  замуж  за  какого-то
чикагского промышленника, который подходил ей, вероятно, гораздо больше, чем
этот вздорный человек, говоривший вещи, которых она не понимала.
     Мервиля нельзя было тотчас же не узнать, в частности потому, что у него
была совершенно седая голова, - она стала  такой,  когда  ему  не  было  еще
тридцати лет, - и в темных его глазах  на  загоревшем  лице  было  выражение
печальной рассеянности, которое было характерно для него в те периоды, когда
он еще не собирался жениться или был женат в  течение  сравнительно  долгого
времени.  Я  окликнул  его.  Он  быстро  подошел  ко  мне,  и  у  меня  было
впечатление, что он искренно обрадовался. Через минуту он сидел против меня,
пил черный кофе и все посматривал  в  сторону  пианиста,  который  продолжал
играть по-прежнему - небрежно и неутомимо. Я спросил его, давно ли он  здесь
и как его дела. Он пожал плечами и ответил:
     - Ты знаешь, что состояние моих дел меня никогда особенно не волновало.
Здесь я около трех недель, но это тоже неважно, -  в  сущности,  не  все  ли
равно, где именно быть?
     И в это время, как назло, под пальцами пианиста прозвучал целый отрывок
из "Венгерской рапсодии". У Мервиля дернулось лицо - я знал это его движение
еще со студенческих лет, - и он тряхнул головой. Я сказал:
     - Что делать, мой милый, мне тоже иногда кажется, что  мир  состоит  из
напоминаний.
     Не глядя на меня, он сказал  таким  тоном,  точно  разговаривал  сам  с
собой, не обращаясь к собеседнику:
     -  Самые  грустные  периоды  в  жизни  -  это  те,  когда  ты  ощущаешь
непоправимую пустоту.
     - Представь себе, что я об этом тоже только что думал, - ответил  я,  -
какое странное совпадение.  В  противоположность  тебе,  однако,  я  склонен
считать, что ощущение пустоты - это скорее приятная вещь. Мы с тобой об этом
неоднократно говорили и, вероятно, будем еще не раз говорить. Но  знаешь,  о
чем я сейчас, только что, подумал? Что,  по-видимому,  игра  пианиста  полна
совершенно определенного содержания. Ты видишь,  и  у  тебя  и  у  меня  она
вызвала одну и ту же мысль. Мы, однако, совершенно разные люди, у нас разная
жизнь и разные взгляды на жизнь, и я не видел тебя  больше  года.  Ты  давно
вернулся из Америки?
     В прозрачном потолке сильнее темнело небо, дым папиросы  растворялся  и
исчезал. Мервиль ответил:
     - Я ошибся и на этот раз, как я ошибался  до  сих  пор.  Я  вернулся  в
Европу три месяца тому назад. Теперь я один, и я спрашиваю себя, на кой черт
я вообще существую?
     - Извини меня за откровенность, - сказал я. - Мне за тебя  неловко.  Ты
изучал искусство, биологию, астрономию, историю философии, и  ты  не  можешь
выйти из очень  узкого  круга  твоих  личных  чувств  и  делаешь  наивнейшие
обобщения, которые тебе непростительны. Что  тебе  неприятен  тот  или  иной
оборот событий или оборот твоего  сентиментального  фиаско,  это  совершенно
естественно.  Но  что  ты  на  основании  этого  склонен  строить   какую-то
отрицательную философскую систему общего порядка - это было бы понятно, если
бы ты был двадцатилеткой, а не тем, что ты все-таки собой представляешь.
     Но он был безутешен. Он говорил, что ощущения теряют свою силу, что ему
все труднее и труднее вновь находить тот лирический мир, вне которого он  не
представлял себе счастья, что ему тридцать семь лет и остается мало времени,
что душевное богатство, которое ему  отпустила  судьба,  -  если  это  можно
назвать богатством, - подходит к концу и этот конец будет катастрофой.
     - Ты мне сам говорил, что на похороны всегда останется.
     - Ты считаешь это соображение  утешительным?  Мы  вышли  из  ресторана.
Узкая аллея, обсаженная пальмами, вела к дороге. Под ногами трещала  галька.
Из стеклянного, освещенного квадрата над морем  доносились  слабеющие  звуки
рояля. Когда мы дошли до его автомобиля, он спросил:
     - Ты здесь один?
     Я утвердительно кивнул головой.
     - Поедем ко мне, - сказал он. - Я живу возле Канн.  У  меня  тяжело  на
душе, и я к тебе обращаюсь за дружеской  помощью.  Поедем  ко  мне,  побудем
вместе несколько дней. Ты мне расскажешь о своей работе.
     - Хорошо, - сказал я. - Завтра утром мы вернемся в мою гостиницу, чтобы
взять  вещи,  которые  мне  необходимы.  На  несколько  дней   я   в   твоем
распоряжении.
     Он жил один в двухэтажной вилле, и  в  течение  целой  недели,  до  его
отъезда в Париж, где у него были дела, мы с ним почти  не  расставались.  Мы
вместе купались и обедали, вместе гуляли и  вспоминали  наших  товарищей  по
давним университетским временам. Мы говорили с ним на самые разные  темы,  я
объяснял ему, как я работаю и как проходит моя жизнь, и мне казалось, что  к
нему  постепенно  возвращалось  относительное   душевное   спокойствие,   от
отсутствия которого он так страдал в тот вечер,  когда  я  его  встретил.  Я
лишний раз убедился в том, что никакие  испытания  не  могли  его  изменить:
смысл  его  существования  заключался  в   потребности   жертвовать   своими
удобствами, своим спокойствием и своими деньгами для "лирического  мира",  о
котором он говорил и который населяли воображаемые и замечательные  женщины,
которым никак не удавалось окончательно воплотиться в тех, кого он  встречал
в действительности. Все остальное имело для  него  второстепенное  значение.
Мне со стороны было жаль, что его душевные  способности  и  все  другие  его
качества, чрезвычайно, как мне казалось, ценные, уходили на тщетные  попытки
достижения этой явно иллюзорной цели. Но это мне казалось непоправимым.
     - Я готов с тобой согласиться в пессимистической оценке мира, -  сказал
я, - но по иным причинам. Я давно не нахожу особенного соблазна ни в чем,  и
я не представляю себе вещей, которые могли бы мне  дать  то  бурное  чувство
счастья, о котором ты говоришь как о потерянном рае. Разница в том,  что  ты
веришь, что тебе это счастье может дать какая-то, никогда не  существовавшая
и нигде не существующая, скажем, леди Лигейя. Я  лично  в  это  верю  меньше
всего. Мне иногда кажется, что все вообще имеет очень ограниченную ценность,
которую мы склонны преувеличивать.  Может  быть,  это  не  суждение,  строго
говоря, а ощущение. Я его испытываю не всегда, конечно, но довольно часто.
     - Если бы все рассуждали, как ты, то не было бы ни войн, ни  революций,
ни подвигов, ни даже убийств. Дездемона умерла  бы  естественной  смертью  в
возрасте  шестидесяти  или  семидесяти  лет.  И  никто  не  испытал  бы  той
непередаваемой  внутренней  дрожи,  которая  охватывает  тебя,  когда  перед
четвертым актом поднимается занавес и на сцене ты видишь кровать, в  которой
она будет задушена.
     - Другими словами, мы сохранили бы Дездемону, но потеряли бы  Шекспира,
- сказал я. - Но мы можем быть спокойны: эта опасность миру не угрожает.
     Мервиль уехал, я после этого еще долго оставался на Ривьере и  вернулся
в Париж только в начале октября. Я думал не без  некоторого  удовольствия  о
том, как я войду в свою квартиру  и  снова  обрету  те  привычные  удобства,
которых я был лишен во время моего отсутствия из Парижа, - мое  кресло,  мой
стол, мои книги над головой, мой диван, расположение всех предметов,  каждый
из которых я мог найти с закрытыми глазами, все, в чем прошло  столько  дней
моей жизни и в  чем  не  было  никакого  элемента  неизвестности.  Это  было
иллюзорным ограждением от внешнего мира и уходом от всего, что  меня  иногда
так тяготило в отношениях  с  людьми  и  в  необходимости  поддерживать  эти
отношения. Я видел перед собой книжные полки, стены  без  гравюр  и  картин,
строгую   правильность   линий   стола,   стульев,   занавесок   на   окнах,
прямоугольники зеркал в передней и  ванной,  ту  геометрическую  стройность,
которая в такой совершенной степени отсутствовала в моей  внутренней  жизни,
во всех этих провалах и исчезновениях того, что в течение некоторого времени
я склонен был  считать  самым  важным  и  существенным,  и  в  возникновении
чего-то, что я не мог себе представить еще минуту тому назад,  -  словом,  в
той бесформенной и неизменно смещавшейся  действительности,  над  которой  у
меня не было власти, как ее не было ни у кого другого. Я  думал  о  знакомой
уютности зимних вечеров, когда за окном льет ледяной дождь и  ровным  светом
горит лампа над креслом или над письменным столом, о белых,  туго  натянутых
простынях моего дивана и о том, как каждую  ночь,  ложась  спать  и  выкурив
последнюю папиросу, я погружаюсь в мягкое небытие, которого  я  так  боялся,
когда был ребенком, - потому что мне  каждый  раз  казалось,  что  я  больше
никогда не проснусь, и к которому я с тех пор давно  привык,  как  к  теплой
могиле. Я думал обо всем этом, подъезжая поздним вечером к дому, в котором я
жил. Потом я широко открыл глаза  от  удивления:  окна  моей  квартиры  были
освещены. Я не понимал, что могло произойти и  кто  мог  там  находиться.  Я
поднялся по лифту и отворил ключом дверь. Знакомый женский голос  спросил  с
интонацией, которую я хорошо знаю:
     - Кто там? Это ты?
     Эвелина! Я меньше всего ожидал ее  появления  здесь  -  как  встречи  с
Мервилем на юге. Я давно и хорошо знал Эвелину, так же, как ее знали Мервиль
и еще двое наших университетских товарищей, Андрей и Артур, входившие в  наш
своеобразный и нерасторжимый союз, которого нельзя было бы себе  представить
без нее. Она была хороша собой, у нее были черные волосы  и  синие  холодные
глаза, она была несомненно умна, очаровательна и, когда  она  этого  хотела,
неотразима; но я не  мог  себе  представить  более  абсурдного  и  вздорного
существования, чем то,  которое  она  вела.  Она  была  наполовину  испанка,
наполовину голландка. Ее отец был  богатым  человеком,  владельцем  каких-то
плантаций в Южной Америке, где он жил почти безвыездно, посылая своей дочери
в Европу довольно крупные деньги, которых ей никогда не  хватало.  Время  от
времени он терял терпение, переставал отвечать на ее  письма,  приток  денег
прекращался, и Эвелина  оставалась  без  копейки.  Тогда  она  переезжала  к
Мервилю или ко мне,  и  ее  пребывание  у  нас  продолжалось  ровно  столько
времени, сколько проходило до того  дня,  когда  ее  отец  возобновлял  свои
денежные переводы.  Затем  снова  начинались  те  нелепые  события,  которые
составляли  ее  жизнь.  Она   была   артисткой,   балериной,   журналисткой,
переводчицей, - и каждый очередной эпизод ее существования кончался какой-то
невероятной путаницей, в которой никто ничего не понимал  и  в  которой  все
оказывались пострадавшими в той или иной степени, - все,  кроме  Эвелины.  У
нее  были  бурные  увлечения,  часто  казавшиеся  нам  непонятными,  которые
кончались так же внезапно, как начинались. Когда она к нам возвращалась,  то
через некоторое время оказывалось, что мы все были вовлечены в то, что с ней
происходило, и каждому из нас  приходилось  чем-то  для  нее  жертвовать,  -
Мервилю деньгами и своим спокойствием, мне - тем,  что  в  моей  собственной
квартире я переставал себя чувствовать