после  моего
приезда ко мне явился Артур со своим таксиком, Томом, -  Артур  растерянный,
взъерошенный и несчастный. Он рассказал мне о  том,  как  он  жил  некоторое
время на Ривьере со своим другом, - он привел при этом  чрезвычайно  звучную
испанскую фамилию, которую я тотчас же  забыл,  я  помнил  только,  что  она
состояла  из  последовательности  трех  собственных   имен,   перемежавшихся
приставками.
     - Ты, конечно, слышал о нем? - спросил Артур. - Нет, - сказал я, -  чем
он известен? - Как, ты не знаешь?  Он  ставит  теперь  "Лебединое  озеро"  в
Рио-де-Жанейро. - "Лебединое озеро" в Бразилии? - Что в этом  странного?  Он
уже поставил там "Жизель", потом он намерен... - Но какое отношение все  это
имеет к тебе? - Мы были вместе с ним на юге, но несколько дней тому назад он
получил телеграмму, он должен был все бросить и  немедленно  возвращаться  в
Рио-де-Жанейро, и мы остались с Томом,  ты  понимаешь,  одни.  Из  гостиницы
пришлось уехать, денег на  дорогу  в  Париж  не  было,  мы  ехали  в  разных
автомобилях, которые мы  останавливали  то  там,  то  здесь  и  так  наконец
добрались  сюда.  Сейчас,  ты  понимаешь,  создалось  такое  положение...  -
Понимаю, - сказал я, - можешь располагаться здесь, потом посмотрим.
     Артур пошел принимать ванну, потом лег спать - было  около  семи  часов
вечера - и проспал до  следующего  утра,  оставив  на  мое  попечение  Тома,
которого я кормил и выводил гулять.
     На следующее  утро  мы  сидели  с  Артуром  в  столовой,  пили  кофе  и
разговаривали. Он был хорошим собеседником, у него были обширные познания  в
области искусства, и, как это нередко бывает у таких людей, как он, - он был
невысокий, худощавый человек со слабыми, как у женщины,  руками,  -  у  него
было тяготение к  таким  художникам,  как  Тициан  или  Рубенс,  ко  всякому
проявлению силы. Он сам был неплохим рисовальщиком, и альбомы, в которых  он
делал свои наброски карандашом, были полны  изображений  греческих  богов  и
мифологических героев с выпуклыми мускулами. Когда  он  начинал  говорить  о
балете, он не мог остановиться, и иногда создавалось впечатление,  что  весь
мир  представляется  ему  как  ряд  ритмических  движений   и   бег   линий,
сплетающихся  в  каких-то  метафорических  и  неубедительных   -   для   его
собеседников - соединениях. Предельным выражением совершенства  казался  ему
"Le spectre de la Rose" {"Видение  Розы"  (фр.).}  -  напоминание  о  полете
Икара, где было одновременно торжество человеческой воли  и  тот  неизбежный
трагический конец, без которого каждое искусство... Он часто не кончал своих
фраз, и интонация заменяла ему тот период, который он должен был  произнести
и который оставался непроизнесенным. Но смысл его, в  представлении  Артура,
не мог ускользнуть от его собеседника, и когда ему приходилось иметь дело  с
людьми, для которых то, что он говорил казалось слишком сложным, он  терялся
и умолкал, и в такие  минуты  его  становилось  жаль.  Он  был  на  редкость
беспомощен в жизни, но многочисленные и жестокие испытания, которые выпадали
на его долю, - он нередко оказывался без крова, без средств, не знал, что  с
ним будет завтра, - он переносил совершенно стоически, никогда не жалуясь  и
считая это неизбежным, как дождь осенью или снег зимой. Было  в  нем  что-то
необыкновенно привлекательное, в чем он, казалось, не отдавал  себе  отчета.
Никому из нас не приходило в голову спросить Артура, почему он не  думает  о
том, что ждет его завтра, на что он рассчитывает и отчего, например,  в  его
жизни ни о какой службе не может быть речи. Он всецело зависел от других,  и
странным образом это казалось настолько естественно, что никогда не стесняло
ни его, ни тех, от кого он зависел.
     Мы говорили с ним о разных вещах, в частности о Венеции. Потом он  меня
спросил:
     - Ты видел летом Мервиля?
     - Очень короткое время, - сказал я, - на Ривьере.
     - Ты знаешь, что произошло потом?
     - Я знаю, что он вернулся в Париж. Что с ним случилось  позже,  понятия
не имею. Я очень давно о нем ничего не знаю.
     - Ты помнишь эту историю с мадам Сильвестр?
     - Помню.
     - Ты знаешь, что она исчезла и что он ее разыскивал?
     - Я знаю, что он хотел ее найти во что бы то ни стало. Но мне с  самого
начала казалось, что из этих розысков ничего не выйдет.
     - Ты ошибаешься, - сказал Артур, взглянув на меня как-то сбоку. - Он ее
нашел. Вернее, не он  ее  нашел,  а  она  его  нашла.  Она  пришла  к  нему,
позвонила, он отворил ей дверь, она едва держалась на ногах и упала без сил,
он только успел ее подхватить. Я был у него на следующий день после этого, а
еще через день он уехал вместе с ней.
     - Куда же он уехал, ты не знаешь?
     - Не знаю, кажется, за границу, - сказал Артур.

     Двадцатого сентября открылось кабаре Эвелины,  -  я  вспомнил  об  этом
накануне, разбирая письма и найдя приглашение, которое она мне послала. Этот
день приходился на субботу, и я остался дома, потому что думал, что в кабаре
будет слишком много публики. Я пошел туда в ночь с понедельника на вторник.
     Не все столики были заняты,  оркестр  играл  как-то  вяло.  На  эстраде
известная певица - как это было объявлено в программе, и я никогда не слыхал
ее имени - пела  с  одинаковой  легкостью  на  всех  языках  сентиментальные
романсы,  переходя  от  американского  репертуара  к   итальянскому   и   от
мексиканского к русскому. Нельзя  было  понять,  какой  она  национальности.
Сначала я думал, что она американка, потом мне стало казаться, что она может
быть итальянка, жившая в Соединенных Штатах, и даже по-русски она  пела  без
малейшего акцента. В конце концов оказалось, что она венгерка.
     Эвелины не было видно, и она появилась только через полчаса после моего
прихода, войдя в зал из боковой двери. На этот раз она была в белом шелковом
платье. В  ее  глазах,  когда  она  переставала  улыбаться  тому  или  иному
посетителю, вновь было то далекое выражение,  которое  я  хорошо  знал.  Она
увидела меня, подошла к моему  столику,  села  против  меня,  отпила  глоток
шампанского из моего бокала, до которого я не дотронулся, и спросила:
     - Ты один? Ты никого не ждешь?
     - Один, как всегда.
     - Пойдем ко мне, поговорим, у меня тут рядом бюро.
     Я пошел за ней. Мы вошли  в  хорошо  обставленную  комнату,  украшенную
многочисленными  портретами  артистов  с  автографами;  я  смотрел  на   эти
выставочные лица и буквы, написанные нарочито размашистым почерком.  Эвелина
села на диван и указала мне место рядом с собой.
     - Что у тебя хорошего? - спросил я. - Ты не изменила  своего  мнения  о
метампсихозе? Она посмотрела на меня насмешливо.
     - Ты хочешь, чтобы я тебе все объяснила?
     - Нет, - сказал я, - в этом нет необходимости. Я хотел бы  только  тебе
напомнить, что каждое твое увлечение чем бы то ни было - философией Платона,
к  которой  ты  в  свое  время  питала  слабость,  Бетховеном,  литературой,
современной живописью, чем угодно, вплоть до  метампсихоза,  возникает,  моя
дорогая, моя несравненная Эвелина, из твоих эмоциональных глубин,  а  не  из
предпочтения, основанного на выводах и рассуждениях.
     - Если бы это было иначе, я не была бы женщиной.
     - Я очень далек от мысли тебя за это упрекать.
     - У тебя всегда была эта особенность. - сказала Эвелина, - не  называть
вещи своими именами.
     - Ты знаешь почему? Потому что мне кажется,  что  так  называемые  свои
имена не всегда соответствуют тому, что ты хочешь сказать. Свои имена -  это
вещи простые, а это далеко не ко всем подходит - к тебе в частности.
     - Я хотела бы знать, - сказала  она,  -  почему  это  так  неизбежно  -
умирание каждого чувства?
     - Это, милая моя, тема для Мервиля. Я думаю, что с  ним  тебе  было  бы
легче сговориться, чем со мной.
     - Его нет в Париже, - сказала она. - Ты знаешь,  он  так  увяз  в  этой
своей истории - я не представляю себе, чем все это кончится. Ты знаешь,  что
после ее исчезновения они в конце концов встретились?
     - Мне об этом говорил Артур.
     - Очень темная история. Тем более что нет ничего  легче,  как  обмануть
Мервиля, он всему верит. Любая женщина может его заставить сделать все,  что
она захочет. Если бы я могла ему помочь...
     - Мне кажется, что сейчас ему помощь не нужна.
     - Не знаю, - сказала Эвелина. - Мы это увидим. Но вернемся  к  тому,  о
чем мы говорили. Ты меня хорошо знаешь. Ты думаешь, я не заслуживаю лучшего,
чем то, что у меня есть?
     - Чего-то тебе не хватает для этого. Может быть, - я в этом  не  уверен
до конца, - способности созерцания, углубления, что ли. У тебя все протекает
бурно и стремительно.
     - Это вопрос темперамента.
     - Равновесие, Эвелина, вот то слово, которое я искал. И еще одно.
     - Что именно?
     - Я думаю, что для тебя важнее всего не тог. кою ты, как тебе  кажется,
любишь, а твое чувство, которое растет само по  себе,  развивается  и  потом
постепенно слабеет и умирает. Но в этом чувстве ты, в сущности, одинока, как
это ни кажется парадоксальным.  Никто  до  сих  пор  не  мог  задержать  его
ослабления, как нельзя задержать развитие некоторых болезней. И никто тебе в
этом не может  помочь.  Если  когда-нибудь  придет  такое  время,  когда  ты
забудешь о себе и будешь думать только о том, кого ты любишь, а он,  в  свою
очередь, будет думать только о тебе, -  тогда,  теоретически,  ты  испытаешь
настоящее счастье. Может быть - понимаешь?
     Она смотрела на меня, у нее были далекие и печальные глаза.
     - Ты недовоплощена, Эвелина, - сказал я. -  До  сих  пор  это  тебе  не
удалось. Но, может быть, когда-нибудь удастся.
     Выражение ее  лица  опять  изменилось,  в  ее  глазах  снова  появилась
насмешливость, но голос еще  хранил  отражение  того  чувства,  которое  она
только что испытала, и поэтому странно не  соответствовал  ее  взгляду.  Она
сказала:
     - И тогда я предложу тебе написать обо мне книгу. Это избавит  тебя  от
необходимости писать о выдуманных героях и героинях. Ты напишешь о том,  как
мутнеют мои глаза от охватившего меня чувства. Ты напишешь,  как  я  сижу  и
плачу и мое лицо становится некрасивым от слез, потому что я думаю, что  мой
возлюбленный меня забыл. Ты напишешь, как мы медленно идем с ним ночью,  под
дождем, и он держит меня за талию, и мои мокрые волосы свисают на плечи. Что
ты напишешь еще?
     - Я напишу, как  ты  просыпаешься  утром  и  смотришь  на  лицо  твоего
возлюбленного до тех пор, пока он не откроет  глаза,  почувствовав  на  себе
твой взгляд.
     - Ты этого не забыл? - сказала она. - Ты знаешь, мой дорогой,  один  из
твоих недостатков - это твоя память, которая тебе никогда не изменяет.
     - Если бы ее у меня не было, Эвелина, - как я мог бы  написать  о  тебе
книгу?
     - Ты хочешь, чтобы я сделала тебе признание?
     - Признание?
     - Да. Ты знаешь, почему я тебя люблю?
     - Ты меня не любишь.
     - Я знаю, что я говорю. Я люблю тебя за то, что ты - живое  напоминание
о сожалении, которое я испытываю. Я думаю: как жаль, что мы  не  можем  быть
вместе. Как грустно и приятно в то же время думать о том, что могло бы  быть
и чего нет, и как  жаль,  что  этого  нет.  Ты  для  меня  -  напоминание  о
возможности счастья, которого нет.
     - Мы с тобой еще поговорим об этом, - сказал я. - Сейчас  поздно,  надо
идти домой.
     И я встал с дивана. Она протянула мне руку с кольцом, в котором сверкал
фальшивый брильянт.
     - Спокойной ночи, - сказала она, и в ее  голосе  прозвучала  та  нежная
интонация, которую я слышал два или три раза, несколько  лет  тому  назад  и
которой я не мог забыть все эти годы. - Хорошо, что ты все-таки существуешь,
и я знаю, что если наступит день, когда у меня ничего не останется, когда  я
буду бедна и несчастна, я при ту к тебе и ты отворишь мне дверь.
     - Ты знаешь очень хорошо, - сказал я, - что пока мы есть, Мервиль и  я,
ты никогда не будешь без крова и без средств.
     - Самая большая ошибка, - сказала Эвелина, - это сжигать за  собой  все
мосты. Спокойной ночи - и не забывай меня.
     - Кто может тебя забыть? - сказал я, уже  уходя.  -  Даже  если  бы  он
хотел?

x x x

     Я вышел на улицу. Была теплая сентябрьская ночь, и я невольно  вспомнил
декабрьский холод, когда я был первый раз с Мервилем в кабаре Эвелины. С тех
пор прошло десять месяцев - после этой второй встречи Мервиля и Лу. Что он в
ней нашел? В десятый раз задавал я себе этот вопрос, совершенно бесплодный и
беспредметный, ответ на который терялся  в  бездонной  глубине  бесчисленных
совпадений, долгого ожидания, сожалений и надежд. Я шел вверх по пустынным в
этот час Елисейским полям и думал о мире, в котором я жил и который  пытался
определить знакомыми мне понятиями.  Но  их  хватало  только  для  изложения
фактов  и  нескольких  выводов,  не  имеющих  особенной  ценности.   И   они
оказывались несостоятельными, когда я пытался найти подлинные причины  того,
что происходило. Я давно привык к этим  постоянным  и  неизбежным  неудачам.
Все, что я знал, все, что я мог сказать, было приложимо, в сущности,  только
к неподвижным вещам, к тому, что прошло и кончилось. И в этой застывшей  раз
навсегда неподвижности того, что перестало существовать, выводы и заключения
вновь приобретали смысл, которого у них не было при других  обстоятельствах.
- Мы можем судить о значении и смысле той или иной человеческой жизни только
после того, как она кончится, - думал я. - Потому что,  пока  она  движется,
вчерашний герой может стать преступником или порядочный человек растратчиком
чужих денег. Я знал профессионального вора,  который  стал  всеми  уважаемым
священником, знал шулера, который стал знаменитым артистом, знал  профессора
философии, который стал нищим и бродягой,  знал  людей,  которые,  казалось,
могли многое дать и не дали ничего, и  знал  других,  над  невежественностью
которых  все  смеялись  и  которые  стали   учеными.   Эти   неожиданные   и
необъяснимые, казалось бы, превращения совершенно меняли наше  представление
о них, их психологический облик,  в  определении  которого  мы  так  жестоко
ошибались, и  это  было  доказательством  нашей  органической  неспособности
отличить в истории человеческой жизни то, что в  ней  было  самым  важным  и
существенным. И только смерть, останавливавшая навсегда это движение, давала
ответ на те вопросы, которые еще накануне казались бессмысленными  и  теперь
приобретали все свое столь очевидное значение.
     Елисейские поля давно остались позади. Я шел и продолжал думать о  том,
о чем я думал всегда, всю жизнь, везде, где я был. Всегда были эти  одинокие
прогулки - в России, во Франции, в Германии, в  Италии,  в  Америке,  всюду,
куда заносила меня судьба. Менялись города, страны, пейзажи, но не  менялось
только одно - это непрерывное и медленное движение ощущений и мыслей, то,  о
чем мне как-то сказал Жорж:
     - В сущности, в знаменитой фразе  Декарта  нужно  было  бы  переставить
глаголы: не "Cogito Ergo Sum", a "Sum Ergo Cogito"  {"Мыслю,  следовательно,
существую" "Существую, следовательно, мыслю" (лат.).}.
     - Откуда у тебя такие идеи? -  сказал  ему  Мервиль.  -  Ты,  по-моему,
думаешь больше всего о том, сколько ты  истратил  денег,  и  испытываешь  по
этому поводу глубокую и неподдельную печаль. Любую философскую систему  тебе
заменяют простейшие арифметические действия, сложение и вычитание.
     - То, что ты говоришь,  -  ответил  Жорж,  -  свидетельствует  о  твоем
неумении или нежелании понять человека, который не  похож  на  тебя.  Ты  не
понимаешь, что деньги - это символ власти. Нищий,  который  сидит  на  груде
золота, знает, что он король, что он может сделать  все.  И  потому  что  он
знает, что в его руках власть над людьми, одного этого ему, как созерцателю,
достаточно. Так он и живет - властелин в лохмотьях, и  ты  находишь,  что  в
этом нет какого-то библейского великолепия?
     - Нет, милый мой,  -  сказал  Мервиль,  -  не  только  нет  библейского
великолепия, а есть то, что наш общий друг - он показал  на  меня  -  как-то
назвал моральным идиотизмом. Ты говоришь о  потенциальных  возможностях,  но
если они не использованы, то остается неподвижность и бессилие, - какой тут,
к черту, король? Тем более, что твой нищий умирает на своем золоте,  которое
тянет его вниз, как мертвый груз, так и не сделав ничего в своей жизни -  не
потому, что он этого не хотел, а оттого, что не мог.
     - Ты никогда не поймешь, что такое деньги, - сказал Жорж, - хотя  их  у
тебя  больше,  чем  у  всех  нас,   вместе   взятых.   Но   это   величайшая
несправедливость, это ошибка слепой судьбы.
     Я вспомнил об этом разговоре Мервиля и Жоржа,  людей  со  столь  разной
судьбой, точно их создал и придумал какой-то насмешливый и  жестокий  гений.
Но  что  вообще  характернее  почти  для  всякой  человеческой  жизни,   чем
повторение этих двух слов - ошибка и несправедливость?
     - Ты понимаешь, такие люди, как я, которые созданы для спокойной  жизни
без материальных забот...
     Это были слова Андрея, когда мы все как-то ужинали у Мервиля. И Эвелина
сказала, смотря ему в лицо холодным взглядом своих синих глаз:
     - Откуда ты знаешь, для чего ты создан?
     - Ты считаешь, что у человека нет определенного назначения на земле?
     - Есть, но не у всех.
     - Что ты хочешь сказать?
     - Ну вот Мервиль создан для  того,  чтобы  делать  глупости  и  тратить
деньги. Он, - она кивнула головой на меня,  -  для  того,  чтобы  заниматься
литературой, в ценность которой он  не  верит,  жить  в  воображении  жизнью
других и делать из всего, что от видит и  чувствует,  выводы  и  заключения,
чаще всего ошибочные. Жорж, твой  брат,  -  для  того,  чтобы  своей  жизнью
доказывать, что может существовать такое  соединение  -  жалкая  скупость  и
исключительный поэтический дар. Но для чего ты создан, этого никто не знает.
     - Эвелина, ты  когда-нибудь  кого-нибудь  пожалела  в  твоей  жизни?  -
спросил, улыбаясь, Мервиль. У Эвелины с актерской быстротой изменилось лицо,
как будто осветившись внезапно возникшим чувством, и тотчас  же,  следуя  за
выражением глаз, измелился ее голос.
     - Да, мой дорогой, - сказала она, - жалела - и прежде всего тебя. И  не
только тебя, - добавила она, взглянув в мою сторону.
     - Эвелина, -  сказал  Жорж,  -  если  бы  каждый  из  нас  сделал  тебе
предложение, как бы ты ответила на это?
     - Отказом, - сказала она, - отказом, но  по  разным  причинам.  Тебе  -
потому что я тебя презираю, Андрею - потому что он  не  мужчина,  Мервилю  и
моему дорогому другу - она положила мне руку на плечо  -  потому  что  я  их
люблю и не желаю им  несчастья.  И  единственный,  кому  я  не  ответила  бы
отказом, это Артуру, потому что он не сделал бы мне предложения. Но это  мне
не мешает испытывать к нему нежность.
     Позже, когда все разошлись и мы остались  вдвоем  с  Мервилем,  он  мне
сказал:
     - Ты знаешь, мне иногда кажется, что Эвелину создал задумчивый  дьявол,
в тот день, когда он вспомнил, что когда-то был ангелом.
     - Вспомнил ли? - сказал я. - Я в этом как-то не уверен.
     - Ее мать голландка, - сказал Мервиль, - отец испанец. Но все  не  так,
как это можно было бы себе представить. У ее  матери  была  бурная  жизнь  и
неутолимая жажда душевных движений -  ты  понимаешь,  что  я  хочу  сказать.
Ничего северного, голландского в ней нет. А отец Эвелины  -  один  из  самых
меланхолических и спокойных людей, каких я видел, меньше  всего  похожий  на
испанца. Результат этого брака - Эвелина.  И  вот  теперь,  ты  видишь,  она
вносит в нашу жизнь элемент абсурда, без которого иногда было бы скучно. Мне
порой кажется, что она все это делает нарочно, потому что она  действительно
умна и все понимает, когда находит это нужным.
     - Странный у нас все-таки союз,  -  сказал  я.  -  Мы  очень  разные  -
Эвелина, Андрей, Артур, ты и