все выяснила.
   Из соседского хлева она принесла свежего куриного помета, из кузницы
свежей сажи.
   И из этой смеси приготовила отвар.
   Только после этого она впустила меня в дом, раздела и уложила в
постель, строгонастрого запретив двгиать челюстью. Потом покрыла быстро
темнеющее синее пятно над подбородком слоем этой "мази", до того сплошным
и толстым, что я ощутил не только запах, но и вкус и курятника и кузницы.
Конец. Дальше ехать некуда. Словно в подтверждение этого воздух в тот же
миг содрогнулся от жуткого грохота. И жидкая кашица, покрывавшая пол-лица,
расползлась и закрыла мне глаза-я был отрезан от людей. Но тут где-то
снаружи, вероятно под самыми нашими окнами, отчаянно завопила соседка:
   - Русские! Они уже здесь!
   Голос взвился до визга и захлебнулся на самой высокой ноте-наверное, ее
проткнули штыком.
   - Прощайте все!
   Да только уж если твои враги двинулись в поход против тебя, то каждый
из них норовит любой ценой внести свой вклад в общее дело.
   В лесу взорвали склад боеприпасов, потому что об эвакуации их, как
говорили, уже и думать было нечего. Еще много суток оставшиеся там снаряды
постепенно взрывались сами собой.
   Вскоре вестник смерти Михельман уже вновь трусил рысцой по деревенской
улице.
   На этот раз он миновал все дома-люди в них облегченно вздохнули - и
проследовал на другой конец деревни, прямо к нашему бараку.
   Шумно втягивая воздух в щель между торчащими наружу резцами -нос был
заложен, - он вошел в нашу комнату.
   - Простуда! - Он покрутил рукой перед собственным носом и остановился в
дверях, чтобы никого не заразить. Он был сама деликатность и
предупредительность, воплощенный аккуратист, как я бы нынче его назвал.
   Из-за обшлага рукава, украшенного повязкой со свастикой, он вытащил
лист бумаги и выложил его на стол, прихлопнув ладонью. Он уже давно дал
нам знать о надвигающейся беде-тем, что придрался к моим туфлям. Бог долю
ждет, да больно бьет.
   Мать растерянно улыбнулась. К чему эта бумага? У нас ведь некому ни на
фронте погибнуть, ни без вести пропасть. Все это уже позади. Вдове терять
нечего. И этой писулькой ее не испугаешь.
   Михельман дружески кивнул ей. Она прочла и бессильно уронила руки.
   Этот человек не только приносил весть об исполнении смертного
приговора, теперь он взял на себя еще и обязанность приговаривать к смерти.
   Это была повестка о моем призыве в армию.
   - Фольксштурм! - объявил Михельман.
   Мать подвела Михельмана к моей постели.
   Разве он годится в солдаты?
   Там лежало какое-то распластанное насекомое, какой-то серо-бурый
моллюск с пустыми глазами, тупо глядящими в потолок. Я едва-едва
выкарабкался из болезни и почти все время спал. Куриный помет и сажа
засохли и образовали на моем лице твердую маску с узкой щелью для
рта - только чтобы влить несколько глотков молока.
   А что было под маской, что стало с ужасным синим пятном, этого мы не
знали и до конца следующей недели не могли узнать, никак не раньше
следующей недели.
   Но Михельман, естественно, счел все это маскарадом и глупой уловкой, а
потому гнусаво рассмеялся. Вершитель наших судеб приказал:
   - Встать! Вон из постели!
   Я послушно вскочил и вытянулся перед ним, мазь из куриного помета тут
же большими кусками отвалилась от подбородка.
   В ужасе прижав кулаки к губам, мать крикнула "Нет!" и закрыла глаза. И
мы услышали гнусаво-торжествующий возглас:
   - Да он здоров как бык, паршивец!
   Мать приоткрыла глаза, и выражение ужаса на ее лице мгновенно сменилось
блаженной улыбкой счастья. Так она улыбалась, наверное, еще ребенком,
когда рвала на лугу маргаритки.
   А я босиком бросился к шкафчику и распахнул дверцу-зеркало было внутри.
   И своими глазами убедился: синего пятна как не бывало.
   Нежная белизна, мягкая, как яичный белок, обрамляла мой рот.
   Чудо! Собственно, никакого чуда и не было, а был очевидный успех
народной медицины.
   Мать ликовала. Она сверкнула на Михельмана таким счастливым взглядом,
словно всю жизнь мечтала-вот бы ее сыночку отличиться в последнем бою в
рядах доблестного фольксштурма.
   Я натянул штаны, а мать растерла мне лицо льняным маслом. Михельман
лишь язвительно ухмыльнулся, глядя на ее старания.
   - Послезавтра явишься в Винцих, - отчеканил он. - Ровно в восемь
ноль-ноль.
   Только тут до матери дошло. Она нагнулась к печке и подбросила дров в
ее ненасытную утробу. Если мать что-то тревожило.
   она всегда бралась за дела, не имевшие никакого отношения к ее тревоге.
Такой уж у нее был способ постигать непостижимое.
   Когда погиб отец, она отправилась смотреть фильм "Маска в голубом". И
лишь спустя два дня по-настоящему ощутила постигшее ее горе. Так уж
устроена жизнь: одни долго усваивают, что к чему, другие-с первого взгляда.
   Михельман уже в дверях вдруг резко поворачивается: он заметил под
столом мои туфли - те самые американские туфли неистребимой белизны.
   - А это что такое? - Он их узнал.
   - Да, они самые.
   Он поднял с пола одну туфлю, потом другую, повертел их в руках и был
явно восхищен мастерской работой.
   - Да они как новенькие!
   - Да, - подтвердил я, - как новенькие.
   Его глаза заблестели. Даже нос немного прочистился и задышал. Наш
учитель и спаситель стал выдающимся специалистом по обувной части. И
естественно, что он разволновался при виде моих опорок, столь чудесно
преобразившихся!
   Я обернулся и взглянул на кучку грязи возле моей кровати: моя короста.
Нужно найти в себе силы и решиться. Непременно нужно, сказал я себе,
решиться и в один прекрасный день сбросить эту коросту, впитывающую в себя
все гнилые соки и у некоторых разбухающую до размеров 01ромной опухоли, -
сбросить, как сбрасывают одеяло, вставая с кровати, и сказать себе:
Амелия, а вот и я! Вот почему у меня хватило духу сказать:
   - Подметки из самозатягиваюшейся резины на льняном корде. Такой резиной
выстланы бензобаки на самолетах.
   Так что со стороны обуви ко мне не подступишься.
   Михельман молчал и, хрипло дыша, напряженно соображал. А мать скорее
чутьем, чем умом, уловила скрытый смысл моих слов.
   - И после пуль "дум-дум" сама затягивается? - спросил он.
   - Наверняка, - ответил я. Пришло время назвать веши своими именами.
   Ручаюсь, что мы оба в эту минуту думали об одном и том же. Об одном и
том же "опеле", иногда в сумерки подкатывавшем к школе. Почем знать,
может, он приезжал, к примеру, из Новых складов, где имелось несколько
потерпевших аварию истребителей; ведь кроме их бензобаков, выстланных
резиной на льняном корде, что еще могло порадовать простого паренька из
Хоенг„рзе. да еше в такое время, когда русские танки прорвались к Лукау, а
его самого призывают в армию. В такое время вполне могло случиться, что
этот паренек на радостях побежит но улице, забыв стереть льняное масло с
физиономии, и, держа в поднятой руке обновленные туфли, в смятении чувств
заорет на всю деревню:
   "Поляки мертвые - подметки дешевые".
   Или что-то еще в этом же роде.
   Михельман от растерянности выставил свои резцы и шумно задышал. Мать
бросила на меня недоумевающий взгляд. Ей, как и мне, показалось, что
Михельман, если приглядеться повнимательнее, производит впечатление
затравленного зверя.
   - Ну ладно, - выдавнл он наконец и еще раз хлопнул ладонью по
доставленной им повестке. Что сделано, то сделано, назад не воротишь, и он
начал беспомощно переминаться с ноги на ногу, не решаясь отойти от стола,
где она лежала. Но когда мать робко намекнула: "У меня остались талоны на
табак, а мне они совсем не..." - он рванулся к дверям и выбежал вон из
дома. Мы с матерью молча переглянулись. Я не знал, что нам обо всем этом
думать.
   Не исключено, что он просто забудет про повестку. А что, вполне
возможно. И тогда нужно быть идиотом, чтобы признаться в ее получении!
   Мать молча взяла бумажку и сунула се поглубже в карман передника.
   На всякий случай я следующим утром по звуку колокола пошел на работу:
как и все, ровно в семь подошел к дверям коровника и вопросительно
посмотрел приказчику в глаза.
   - Мне кажется, тебя... - начал тот. Значит, был в курсе. И дело, к
сожалению, приобрело огласку.
   - Завтра, - перебил я его. - Не сегодня. Завтра утром в восемь
ноль-ноль.
   Я вдруг проникся необычайным рвением.
   Рвением до последнею. Конечно, поздновато, да и с чего бы, однако и
придраться не к чему: выше всех похвал.
   Приказчик сглотнул слюну. И когда он взглянул в сторону моей матери,
обреченной нести столь тяжкий крест, я впервые в жизни увидел в его глазах
жалость. Некоторые захихикали. Но мать подыграла мне, по-коровьи горестно
и тупо уставясь в землю: что поделаешь, если сын недоумок.
   Как насчет сева? - спросил я. - На севе мне уже случалось работать.
   Я прямо-таки пылал энтузиазмом. Завтра я пойду на войну, это уж точно.
А сегодня поработаю на севе, не жалея сил.
   Приказчик тупо таращился на меня, как в тот раз, когда послал Хильнера
в амбар, а сам запер дверь, те же выпученные глаза: и откуда только берутся
такие юродивые?
   И он уже двинулся ко мне-медленномедленно, явно сгорая от любопытства,
но тут все повернули головы в сторону замка: к крыльцу подкатила коляска,
запряженная парой коренастых лошадок.
   Впереди, на козлах, управляющий Донат, поглощенный своими мыслями и не
удостоивший собравшихся ни единым взглядом.
   В ту же минуту из дверей вышли мать и дочь фон Камеке, одетые
по-дорожному.
   Карла была в строгом костюме из дорогого серого сукна - просторный
жакет и юбка. сужающаяся книзу наподобие перевернутого колокола. Она ни на
кого не смотрела. Амелию облетало длинное пальто с двумя рядами пуговиц, а
на голове торчала какая-то тарелка, похожая на шляпу приказчика. Никогда
она ее не носила. Мне показалось, что она оглядывается, словно ищет
кого-то.
   И когда я увидел, какой размеренной, чуть ли не торжественной поступью
направилась к коляске старшая фон Камеке, в голове у меня молнией
пронеслось: удирают!
   И мы с ней больше никогда не увидимся!
   Донат спрыгнул с козел, помог усесться графине, затем подал руку и
Амелии.
   И тут я закричал, что было мочи:
   - Я здесь! Вот он я! - И вытянул вверх руку.
   Наша соседка в испуге отшатнулась от меня и тут же залилась слезами,
крепко обняв мою мать, - так жалко ей стало бедную женщину. А та, хитрая
бестия, не долго думая тоже разразилась рыданиями.
   Только одна Амелия, единственная из всех, не сочла меня придурком. И
улыбнулась, когда я к ней подбежал. Глаза ее щурились и лучились от
радости. Но я решил, что это лишь подтверждает мою догадку.
   Особенно веселой она бывала лишь тогда, когда ей было особенно грустно.
И тут же вспорхнула в коляску! А Донат еще поддержал ее под локоток. С
радостной улыбкой она поднималась на свой эшафот! Ей довольно было того.
что я пришел, а теперь пусть грянут громы небесные. Бегство из когтей
врагов! Подобно трагическим героиням тех замечательных книжек, которых она
начиталась.
   Донат вновь взобрался на козлы и уже отпустил тормоз, когда я крикнул:
   - Я ухожу на фронт!
   Как же, как же-в моей жизни тоже стряслось нечто, отрывавшее меня от
дома, и мне непременно надо было сообщить ей об этом. Чтобы не думала,
будто я сижу за печкой и, кроме таза для мытья ног и минутной тоски перед
сном, у меня за душой ничего нет. Я ухожу "на фронт", то есть тоже
втягиваюсь в водоворот событий. Я сделал еще несколько шагов к коляске, и
Донат приподнял кнут-легонько, как соломинку. Я не сразу сообразил, к кому
относилось это движение-ко мне или к лошадям. И тут нечаянно взглянул на
его сапоги. Новехонькие, с высокими голенищами из такой мягкой и тонкой
кожи, что, казалось, под ней еще чувствуется живое тепло живого существа,
любившего ласку.
   Руки Збингева из-под Люблина сотворили подлинный шедевр. Голенища так
плотно облегали икры, словно Донат в них родился и в них вырос. А уж
подошвы до того были тонки, что сверху почти и не заметны. В общем, они
были похожи не на сапоги, а скорее на длинные блестящие носки. В таких
сапогах просто невозможно пнуть ногой собаку. Скорее, в них можно
танцевать, и даже на канате, если умеешь сохранять равновесие. И обутый в
них Донат не вскочил, а взлетел на козлы-упругие икры и округлые бугорки
сильных пальцев. Вот он сидит наверху, выпрямив спину и весь закаменев от
напряжения, только чрезмерно длинные руки торчат, словно вилы. из жестких
рукавов кожаной куртки. Нелегко ему изображать из себя франта.
   Сапоги мне так понравились, что на моем лице, обновленном куриным
пометом и сажей, появилось слабое подобие улыбки. Наконец-то я все понял.
   То есть я и до этого кое-что понимал, но теперь все встало на место.
   Много времени мне на это потребовалось и многое произошло, зато теперь
глаза мои открылись. В голове у меня завертелось: вот оно что, мои-то
враги, оказывается, одна шайка-лейка! Спелись и ни шагу не делали друг без
друга: скажем, к нам в барак и приказчик, и Михельман заявились не сами по
себе. И Донат, перехвативший взгляд, брошенный мной на сапоги, остается
самым крупным врагом, какой только мог у меня быть.
   Очевидно, он вполне разделял мою точку зрения и потому молча взирал на
меня сверху вниз. Правда, теперь в его взгляде впервые забрезжило что-то
похожее на уважение. Он лаже сунул кнут обратно, за голенище. И все
батраки, застывшие под колоколом, это увидели. Увидели, что всемогущий
Донат не отшвырнул Юргена Зибуша, как котенка, скорее наоборот. И глаза их
от изумления чуть не вылезли из орбит.
   - Убирайся, - едва слышно произнес Донат, и это прозвучало как просьба.
Я упрямо мотнул головой.
   Амелия сидела или, вернее, лежала, откинувшись на спинку сиденья, - и
улыбалась.
   Не могла скрыть радости. Видимо, наслаждалась опасностью.
   А кончилось дело так.
   В этот момент-батраки по-прежнему толпятся под колоколом, приказчик
держит в руке блокнот, мать стоит в обнимку с соседкой, а Донат натягивает
вожжи, - в этот момент в конце деревенской улицы появляется телега на
резиновом ходу: Лобиг!
   Дико нахлестывая лошадей, он вопит:
   - Русские!
   Мол, своими глазами видел.
   Тут старшая фон Камеке поднялась с сиденья и беспомощно повела в
воздухе рукой, ища опоры. Я мигом подскочил и коекак помог ей выйти из
коляски. Амелия сама спрыгнула на землю. Не уверен, заметила ли графиня,
кто именно подал ей руку.
   Но Донату она сказала:
   - Можете распрягать!
   - Вот-вот, распрягайте! - вдруг вставил я.
   Сам не знаю, как это у меня вырвалось. Наверное, сумел оценить
обстановку.
   Мать и дочь, не говоря ни слова, направились к дверям замка и скрылись
в его глубине. В знак благодарности я поклонился им вслед.
   Допат не стал распрягать. Не медля ни минуты, он рванул с места и
помчался по полевой дороге на Винцих с такой скоростью, словно русские
были не впереди, а сзади и гнались за ним лично.
   Поденщики кинулись домой-спасать детей.


                               ЧАСТЬ ВТОРАЯ

                                     1

   Когда они наконец пришли, они еще долго-долго не появлялись. Во всяком
случае, в самой деревне. Но с крыши сарая была отчетливо видна темная,
нескончаемо длинная колонна, беззвучно и медленно ползущая вверх по шоссе.
   Я уже говорил, что деревня Хоенг„рзе находилась в стороне от этого
шоссе и соединялась с ним километровым проселком, обсаженным вишневыми
деревьями, а потому и не удостоилась внимания танковых частей. Мы все
решили, что эти части лишь авангард, те самые "танки прорыва", о которых
сообщалось по радио, и поэтому двигаются они только вперед и вперед, не
отвлекаясь на мелочи вроде нашей деревни.
   Но когда и на следующий день бесконечная колонна продолжала двигаться
все мимо и мимо, гак же равнодушно и безостановочно, и только на Берлин, у
меня мелькнула мысль, что нашей деревни, может, на самом деле и нет,
может, она лишь плод нашего воображения, и мы с Амелией и все, что между
нами было, лишь сон или мечта...
   Вот ведь оно как в деревне, которую большая война обходит стороной, все
теряют голову. Приказчик не знает, звонить ему в колокол или нет,
трактирщик не принимает порожние бутылки, хозяева никак не придумают, куда
девать молоко, а некоторые поглядывают на лес, да только не решили еще,
что там делать: повеситься на первом суку или набрать хворосту на
растопку? Вишневые деревья не решаются цвести, а дворовые собаки-лаять. И
Дорле, наша Пышечка, от нечего делать приходит к нам, забирается на крышу
сарая, часами глядит вдаль на темную движущуюся ленту и курит, болтая
голыми лодыжками. Отсюда шоссе хорошо видно, и ей приходит в голову, что в
танках сидят настоящие мужчины. Мысль эта занимает ее настолько, что к
вечеру она уже начинает мечтать вслух.
   - Послушай, а может кто-то из них к нам завернуть? - спрашивает она. -
Вдруг да кто-нибудь к нам заявится-что тогда? Да-что тогда?..
   Пышечке не терпелось скорей поглядеть на военных в чужой форме. И
пускай они будут хоть "чудовищами", как о них говорили, она нутром чуяла,
что по крайней мере руки и ноги у них есть. Нашу Пышечку высади одну на
берег хоть в Сан-Франциско, хоть на Камчатке, - местные жители быстренько
смекнут, какая жилка в ней играет и что наружу просится, С тринадцати лет
жило в ней это сострадание к другой половине человечества, не различавшее
стран и границ. И поскольку она только об этом и думала, для нее, в
сущности, не было тайн и загадок, весь мир был понятен и близок. Вот
почему ей не были безразличны, например, и те мужчины, что управляли
огромными танками.
   - Подумать только, из какой дали они прикатили ?!
   Лишь она одна во всей деревне задавалась этим вопросом, с надеждой
всматриваясь в каждый следующий танк новой колонны, как раз переваливавшей
через вершину холма, - не свернет ли он в нашу сторону, - и легкий
ветерок, играя, приподнимал подол над ее толстыми ляжками.
   - Что мы будем делать нынче вечером? - спросила она меня, и я увидел
глубокий рубец, оставшийся от края крыши на ее пышной плоти.
   - Мы с тобой-ничего, - отрезал я.
   - Ты так уверен? - протянула она с равнодушным видом и закурила, не
спуская глаз с шоссе.
   - Ага, - уперся я.
   - А вот и нет.
   Ну и подлюга! Это она намекала, что однажды я уже был излишне в себе
уверен.
   - Послушай, что я скажу, зря ты за ней увиваешься, - снова принялась
она за меня.
   И она расписала мне во всех подробностях, каким посмешищем я стал в
глазах всей деревни.
   Видали мы дураков, но такого...
   - Сама дура.
   - Могу доказать.
   - Чтобы это доказать, надо снять и показать.
   Уж показывала. А теперь сам ищи.
   Тогда давай спускайся!
   Я всем весом повис на ее ноге. Но она уперлась и перетянула.
   И не Пышечка оказалась внизу, а я наверху. Она хрипло захихикала, так
ей понравилась эта игра. И стала поддразнивать меня: мол, не с того конца
за дело берусь.
   - Ну и пентюх же ты! - веселилась она. - Хватает, болван, за ногу, а у
женщин коечто и получше есть.
   Ну ладно, коли так, я подмял ее под себя и грубо схватил за что
"получше", она сразу обмякла и квашней развалилась на крыше. Когда я
улегся рядом, она сказала:
   - Еще одна колонна вылезла, дождемся, пока пройдет.
   И пока мы дожидались, она опять закурила и спросила:
   - Ты что, Доната совсем не боишься?
   - Был Донат, да весь вышел! Ведь я видел, как он умчался на коляске. Но
она только рассмеялась. Дура баба. и смех у нее дурацкий!
   - Знать бы, чем я ему не угодил... - протянул я в раздумье.
   И рассказал ей и про злодея приказчика, который едва меня со свету не
сжил, и про подлеца Михельмана, по милости которого я чуть было на фронт
не загремел. Все свои муки и беды перед ней выложил.
   Поскорее драпай отсюда! - сразу решила Пышечка.
   Она явно испугалась за меня.
   - И все из-за этой худосочной Камекекожа да кости! - вздохнула она.
   - Кожа у нее как шелк!
   - Ах ты господи! - Теперь она вся преисполнилась жалости ко мне и стала
думать, как бы мне помочь. Сидела, дымила и думала.
   -