Все же лучший выход-драпануть, - вновь сказала она. Ничего другою ей
в голову так и не пришло. На моем месте она взяла бы ноги в руки, и точка.
- Пристрелят тебя. Нутром чую.
   Но я не хотел драпать. Пусть даже она нутром чует. Я хотел остаться в
деревне. Во всяком случае-пока.
   - Ей ведь даже ведра с молоком не поднять, нипочем не поднять! Да и не
придется, пожалуй. А потому и нужен ей такой, который...
   Она успела сделать еще несколько затяжек, выдыхая дым в сторону шоссе,
прежде чем ее осенила новая мысль:
   - А может, она большая охотница до любовных дел, у них, у Камеке, это в
крови.
   - У тебя, что ли, нет? - перебил я.
   - Ну и что?
   Но тут из дома вышла моя мать и спросила:
   - А что, молоко так и стоит на мостках?
   - Где ему еще быть? - Пышечке было на руку, что молоко стоит там, где
стоит, и чем дольше, тем лучше: не надо на работу.
   - Значит, масла нынче не сбивают?
   - Сами сбивайте, коли охота! - огрызнулась Дорле.
   Пышечка сказала именно то, что мать хотела услышать. Она сходила к
соседям за тележкой и, нагрузив ее пустыми ведрами и бидонами, махнула мне
рукой. Не успели мы с ней завернуть за угол, как Пышечка крикнула вслед:
   - Завтра утром придет узкоколейка! Вот и мотай на ней.
   - Слыхала? - спросил я мать. - Мне советуют драпать отсюда, узкоколейка
придет завтра утром.
   - Слыхала, - отрезала та. Мать придерживалась железного правила: не
валить все дела в одну кучу. Сперва мы с ней привезем молоко, потом она,
насколько я ее знаю, снимет сметану, и мне придется ее трясти, пока не
собьется масло. Потом мы будем есть горячую картошку в мундире. Потом
прикидывать, не стоит ли завтра все это еще раз повторить. Потому как о
поезде уже пять дней ни слуху ни духу. Так что рассчитывать на него не
приходится.


                                     2

   Гремя ведрами и бидонами, мы катили по улице мимо пруда, как вдруг
откуда ни возьмись-Михельман при полном параде: мундир, фаустпатрон,
винтовка, каска.
   - Куда?
   - За молоком, господин учитель.
   Он грозно забряцал всеми своими железками.
   - Получить оружие! Немедленно явиться к противотанковому заграждению!
   Я взглянул на пруд и вспомнил, как местные измывались здесь надо мной
зимой 1943 года. Мы перебрались в Хоенг„рзе в ноябре, пруд только-только
замерз. Невольно вспомнилось все в эту минуту.
   Парни вырубили во льду дыру, сунули туда конец бревна, которое принес
Фридхельм, сын каретника, и дали ему вмерзнуть. Убедившись, что бревно
стоит прочно, они привязали к нему веревку-но не туго, а так, чтоб
скользила. Свободный конец прикрепили к санкам. Санки разгоняли, и они
мчались по льду вокруг столба все быстрее и быстрее. Если разгонявших было
четверо, санки летели со скоростью пули.
   Развлекались так в основном поздно вечером, когда "мелочь пузатая"
убиралась со льда по домам.
   - Эй ты! Привет! Давай-ка на санки!
   Хильнер дрожал от нетерпения; пошептавшись с другими, он просто
зашелся от хохота.
   Я лег животом на санки. И ветер засвистел у меня в ушах. Я был чужаком
отчего же не поиздеваться. И колесо завертелось.
   У Хильнера от натуги глаза выпучились и стали красные, как помидоры.
Полозья высекали изо льда искры. Я чувствовал, что тело мое все сильнее
рвется куда-то прочь, вдаль, в просторы вселенной... Но страха, которого
им так хотелось нагнать, я гге ощутил. В глазах мелькали смутные тени,
руки горели от нестерпимой боли-чудовищная сила выламывала их из плеч. Но
я не издал ни звука. Заросли ивняка у берега, под которыми летом
гнездились жерлянки. отлетели куда-то далеко-далеко, чуть ли не за океан и
вдруг вновь вынырнули, уже слева. По телу разлилось приятное тепло, я
улыбался, силы мои таяли, я вновь увидел ивы вблизи-и на следующем витке,
еще не видя их, но уже предчувствуя их приближение, я разжал пальцы,
услышал крик мучителей, пролетел по воздуху, скользнул по льду и с треском
вломился в прибрежные кусты. Ветки прогнулись и спружинили, я приземлился
на них, как на резиновый мат.
   Хильнер не спеша подошел и разочарованно покрутил носом.
   Так-то оно гак: я и впрямь всегда выходил сухим из воды. Это верно. Но
попадал в нее не по своей воле.
   - Эй ты! Вон из овчарни!
   - Эй ты! Как Амелия на ощупь?
   - Эй ты! Получить оружие!
   Только успевай поворачиваться.
   А все-таки-что именно хотела сказать Пышечка о Донате? Не лечу ли я
опять по льду, как в тот раз?
   - Ну, ты! Все понял?! - рявкнул Михельман. Сегодня он почти не разжимал
толстых г уб и не выставлял резцов напоказ, поскольку опять вполне сггосно
дышал через ггоэдри. И слова вылетали у него изо рта короткими очередями,
без этих его педагогических пауз. Не до них было в эту минуту.
   - Вот только за молоком сходим, - возразил я.
   Михельман молча перехватил фаустпатрон и направил его на наши бидоны.
   - Нет, нет, не надо, - взмолилась мать. - Он пойдет, пойдет, сейчас же
пойдет.
   Она лучше ориентировалась в обстановке.
   И Михельман затопал дальше, выискивая новые жертвы.
   - Послушай, сказал я матери, - мы все на одном суку сидим, знать бы
только, у кого топор в руках.
   - Что ты такое несешь!
   И я рассказал ей, до чего я докопался. То есть про поляков, сработавших
те сапоги, которые потом оказались на Донате. Словом, всю эту историю.
   - Куда это он помчался на коляске, не знаешь? - спросил я.
   Она только пожала плечами.
   - Иди, куда велят, и получи оружие. - услышал я в ответ. - Так-то оно
лучше будет.
   Ну я и поплелся к школе, где мне выдали фаустпатрон, карабин и четыре
обоймы.


                                     3

   На деревенском кладбище в Хоенг„рзс среди надгробных камней есть один,
вытесанный из огромного валуна. Лежит он на могиле неизвестного берейтора
Вальтера Лебузена.
   Это мы называли так мошлу. Хотя имя покойного и было известно - Вальтер
Лебузен, но неизвестно было, был ли он берейтором. Никто в деревне ничего
про это не знал. Но на камне было высечено: "Берейтор Вальтер Лебузен". На
могиле в тот день уже цвели нарциссы.
   Огромный был валун, но от времени уже так накренился, что грозил
вот-вот рухнуть и придавить нарциссы. А детям что-они лазили по нему, прьп
али и резвились в свое удовольствие. О берейторе никто и не вспоминал.
   В самом верху, то есть сразу после имени и фамилии, на камне были
выбиты слова:
   "Не ушел навсегда, лишь опередил". Но рядом с могилой оставалось еще
много свободного места, никаких признаков супруги, поспешившей на тот свет
вслед за мужем, или еще кого-нибудь из близких. Ну, супруга у покойного,
видать, была та еще штучка. Сперва ей показалось мало одного имени,
добавила высокий титул - "берейтор", а потом небось решила: ступай вперед,
я догоню. И старый пень верит и отлетает в мир иной, а там ее ищи-свищи. Да
только на этом надпись на камне не кончалась. Намного ниже было высечено:


   Если б любовь чудеса творила
   И слезы бы мертвых будили.
   То и тебя бы, мой дорогой.
   Холодной землей не покрыли.


   Но я еще ни разу не видел, чтобы кто-нибудь плакал возле этой могилы,
даже и в ту пору, когда еще учился в школе, и мы с товарищами укрывались
на кладбище, чтобы покурить. Ничего подобного. Только нарциссы в "холодной
земле". Мы не знали, кто их посадил. Может, кто-то хотел таким манером
удержать тяжелую глыбу. И, не имея сил подпереть камень, надеялся, что тот
не решится задавить цветы. На других мошлах росли петуньи и анютины
глазки, а здесь нарциссы. В общем, уютный был уголок: аромат цветов и
жужжанье пчел.
   Там-то, за надгробьем неизвестного берейтора Вальтера Лебузена, я и
закопал боевой заряд от фаустпатрона и теперь сидел и смотрел сквозь щель
в ограде, как богатые крестьяне вели к школе пленных поляков и украинцев,
ранее работавших у них.
   Все спешили поскорее сбыть их с рук. А Лобиг заявил: "Сейчас в
хозяйстве и самим-то делать нечего!"
   Мол, просто избыток рабочих рук.
   Михельмаи выставил у дверей школы часовых, а сам все зыркал глазами
вокруг. Но меня так и не заметил.
   Что поделывали в это время Збигнев и Юзеф, я легко мог себе
представить: наверняка спешно мастерили себе по паре крепких сапог-в
дорогу до дому.
   Когда стемнело, сердце мое заныло от сладкой тоски-видно, из-за
трогательной надписи на камне. Особенно из-за "холодной земли". Бог ты
мой, как теплеет душа от таких слов, хотя и знаешь, что все вранье. И вот
уже, схватив карабин, я перемахнул через ограду парка, поднялся по
ступенькам веранды и постучался прикладом в спущенные жалюзи на дверях.
   Появись в эту минуту Донат, я бы пристрелил его на месте. Большая война
шла к концу, лучшего случая и желать нечего.
   "Ну что, Донат, - сказал бы я, - куда же деиалась ваша знаменитая
книжица?" и тут же бах, бах! "Не ушел навсегда, лишь немного опередил!" И
нарциссы на могиле.
   Шикарная штука-карабин.
   Но тут рядом с верандой медленно приоткрылось окно, и Амелия, увидев
меня с оружием в руках, сдавленно вскрикнула:
   - Ты что? Разве фронт уже здесь?
   Таким-то манером я и попал наконец в господский дом-через окно ее
комнаты.
   Увидел ее кровать, много книг, круглое зеркало в белой раме; не зажигая
света, прокрался вместе с Амелией через столовую в прихожую и оттуда уже
спустился в подвал.
   Там Амелия взяла у меня из рук карабин.
   - Он заряжен?
   - Да что ты.
   - Патроны есть?
   Я отдал ей четыре обоймы. Она сунула карабин и патроны в кладовку, в
которой лежали метлы, и повела меня в глубь подвала, где было отгорожено
помещение для садового инвентаря. Там меня никто не станет искать. Да и
сам я никаких глупостей уже не натворю-ни в деревне, ни "на фронте". Зато
буду рядом с ней. Впервые, так сказать, под одной крышей.
   На Амелии был синий тренировочный костюм и красные тапочки, тоненькие и
мягкие, как носки. А на мне в честь такого особого дня были новые длинные
брюки.
   Правда, на коленях уже красовались черные пятна, ведь и на крышу сарая
я лазил тоже в них.
   Лазил к Пышечке. Которая, может быть, все еще сидит там и жде., когда
же наконец один из танков свернет к деревне. Я рассказал Амелии, что мне
велено явиться к противотанковому заграждению. Для -этою и оружие выдано.
   Она молча кивнула.
   Тогда я спросил:
   - Ты можешь поднять ведро молока?
   - Наверное, - ответила она. - А почему ты спрашиваешь?
   - Да потому, я подыскивал слова, стараясь поточнее выразить мысль, -
чтобы знать, станешь ли ты его поднимать? Ну допустим, если тебе придется
самой зарабатывать на жизнь?
   - Зачем тебе это знать?
   Вот именно, зачем. Разве для того я вломился в лом с карабином в руках,
чтобы спросить ее. сможет ли она поднять ведро молока?
   Я взял ее руки в свои.
   - Это мы в твоей комнате сейчас были?
   Она кивнула, и было видно, что она не меньше моего рада. В ее комнате
мы не пробыли и минуты, так только-шмыгнули в дверь, и все, но тем не
менее я в первыйи последний! - раз увидел своими глазами ее комнату.
Увидел и зеркало в белой раме, и стены, оклеенные полосатыми обоями, и
медный подсвечник на комоде, и небрежно брошенное на постель платье, и
глобус в углу, и картину маслом - светлая женская головка - над полкой с
китами, никак не меньше десяти...
   Я стал перечислять все это, и она испуганно всплеснула руками.
   - Негодяй, да ты никак в окно подсматривал?
   Я отрицательно мотнул говолой.
   - Так когда же ты успел столько всего разглядеть? Было темно, да мы и...
   Вот-вот, когда же! Именно в тот раз я понял, что не столь важно,
сколько времени проведешь в каком-нибудь месте. Мелочи, подмеченные краем
глаза, отпечатываются в памяти подчас сильнее, чем пышные торжества или
затяжные войны.
   И могут в чьей-то жизни оставить не менее заметный след.
   Комната Амелии: эта картина на стенеженское лицо с ослепительно белой
кожей и грустными глазами, затененными нолями шляпы: и это платье,
брошенное поперек кровати, рукавами вниз. Вот. значит, где она росла,
подумал я. и ждала, когда я приду.


                                     4

   - Куда вы собирались ехать?
   Мне вновь вспомнилась блаженная улыбка на се лице и мя1кие подушки,
брошенные на сиденье коляски, - явно для далекой поездки. Ну и конечно же.
Донат-как он в новых мягких сапожках пружинисто вспрыгнул на козлы.
   Ах, ты об этом... Да так эскапада. - Амелия не сразу сообразила, о чем
речь.
   То, что я принял за бегство и мужественное прощание навеки, на самом
деле оказалось какой-то "эскападой". Я такого слова не знал. Но звучало
оно вполне мило и безобидно.
   Наверное, вид у меня был до тою растерянный, что Амелия звонко
рассмеялась.
   Ничего, мол, загадочного тут нет: это все из-за отца.
   - Он в Берлине и сюда больше не приедет.
   Амелия виновато пожала плечами, как если бы обещала познакомить нас и
вот теперь не сможет выполнить обещанное.
   Я видел главу семейства фон Камеке всего два раза в жизни. Сначала в
тот вечер, когда он вьттпсл на веранду вместе с Амелией и расписывал ей
ужасы "нервной обстановки" в Берлине, а потом-когда в связи с русскими
письмами нагрянуло гестапо.
   Но оба раза издалека. Всех нас тогда поразило : он как бы вовсе не
рассердился на Доната.
   - Знаешь, он просто боготворит энергичных людей. Наверное, потому, что
сам никогда энергией не отличался.
   Говоря о нем. Амелия улыбалась смущенно и ласково. Она явно любила отца.
   - Ну ладно, ладно. - Мне не хотелось лезть ей в душу. Постараюсь сам
выяснить, что такое "эскапада".
   Почему это тут так жарко, черт побери - спросил я, чтобы переменить
тему.
   А дотронувшись до труб, проложенных вдоль стен, едва не обжегся и
отдернул руку.
   - Мама сжигает книги.
   - Все?
   - Нет, не все.
   Я и понятия не имел, сколько у них может быть книг. Но в тот день все
время так получалось, что я невольно совал нос в их семейные дела. Простой
батрак инстинктивно чует, что от господских дел лучше держаться подальше.
Чем дальше, тем спокойнее!
   Но Амелия сказала:
   - Мы условились встретиться с отцом в Марке, возле земельного
управления.
   Я не тянул ее за язык. Ей самой почемуто хотелось все мне рассказать. В
том числе и про встречу у земельного управления.
   - Чтобы там с ним попрощаться, - добавила она.
   Вот оно что.
   Я упорно молчал.
   А она как ни в чем не бывало продолжала:
   - Одна из дочерей Сименса-очень энергичная особа, ну, в общем, сам
понимаешь.
   Она-то в свое время и выжила нас из Берлина. Мы ей не особенно мешали,
но без нас дела у них быстрее пошли на лад.
   Оно, конечно... Теперь мне стоило больших усилий делать вид, будто меня
все это интересует.
   - Понятно, понятно. - вставлял я то и дело.
   Ну вот, отец, значит, жил теперь там, в Берлине, и по-прежнему был
влюблен в свою энергичную молодую жену, а та в свою очередь...
   - Папа ведь очень интересный человек.
   Понятно, понятно.
   Я был в таком же глупом положении, как Паулина Иоль, которая не хотела
осрамиться перед богатой родственницей из Гамбурга. "До свинянья,
Паулина!" сказала ей старушка на прощанье, видимо, уже в предотъездной
спешке. - "Понятно, понятно!" - не к месту залилась радостным смехом
Паулина, истолковавшая тетушкины слова по-своему.
   В общем, насколько я уловил, папаша ее навострил лыжи. Но при этом
решил, что уж если он бросил мать своей дочери в деревне. то поместье
должно остаться за ней.
   А для этого нужно просто переписать его на имя бывшей жены. За все в
жизни приходится так или иначе платить, сказал он себе.
   - Иначе он испытывал бы укоры совести.
   понимаешь? - заключила Амелия.
   - Понятно, понятно.
   Уж как- она старалась представить своего папочку в лучшем свете! Какой
ужас, подумать только - он испытывал бы укоры совести! А этот фрукт фон
Камеке-чем меньше заботился о других, тем больше они его уважали. Амелия
открыла мне, что он велел составить "примирительное соглашение" и условился
встретиться с бывшей женой и дочерью возле земельного управления. Ну и что
же делают брошенные им дамы в этой ситуации? Радостно улыбаются и
собираются в дорогу. Не слышат, даже краем уха не слышат приближающейся с
каждым часом орудийной канонады, начисто забывают об ужасном конце войны, а
просто выходят из дверей и оглядываются, ища глазами коляску. И все-все
могут своими глазами убедиться: Карла фон Камеке не брошенная жена, а без
пяти минут полноправная хозяйка имения. Причем ей предстоит не только
формально вступить в права владения, но и лицезреть своего бывшего супруга.
беседовать с ним и вообще побыть в его обществе. Шутка ли!
   И вот уже Донат натягивает новые мягкие сапожки и велит запря1ать-н он
нынче рад, и он нынче дрожит от нетерпения.
   Самый лучший управляющий - нуль без палочки. если нет настоящего
хозяина.
   И я. увидевший во всем этом бегство и прощание навеки, на самом деле
присутствовал при передаче власти! Вот как можно обмануться.
   Но русские смещали им все карты. Те самые танки. И старшая фон Камеке
вышла из коляски и вернулась в замок. А неудавшийся план быстренько
приобрел благозвучное название "эскапада".
   Но Донат-то укатил-то ли прямо навстречу русским, то ли мимо них
стороной, почем знать.
   - А Донат удрал? - спросил я Амелию.
   При этом имени она вздрогнула и вся подобралась. Видно было. что теперь
она уже раскаивалась в своей болтливости.
   И молча перевела глаза на потолок. В гостиной послышались чьи-то шаги.
От одного их звука Амелия сразу осунулась и погасла.
   Кажется, он вернулся, - едва слышно выдохнула она. Вскоре ее позвали.
   Она понуро кивнула мне.
   - Теперь мы в его власти. - только и сказала она.
   Потом встала и заперла меня снаружи, то есть как бы посадила меня под
арест-за то, что слишком много знал об их семье.


                                     5

   Когда она вернулась с хлебом и колбасой, я уже спал. Колбаса была
домашнего копчения, нежно-розовая, с тонким ободком жира иод шкуркой-я ел
такую лишь два раза в жизни. В первый раз, когда я перелопачивал картошку
в погребе винокурни, Лобиг дал мне за работу ломоть хлеба и кусок этой
колбасы: я пришел в такой восторг, что денег и не потребовал. В другой раз
соседка дала матери ломоть хлеба с такой колбасой, и та, конечно,
поделилась со мной. А теперь мне, мне одному, предназначался здоровенный
кусок в полфунта весом - а я-то трачу время на сон! Любой, кому довелось бы
поглядеть, как я на нее набросился, от души порадовался бы за меня. Любой,
но не Амелия.
   - Боже мой, как ты лопаешь!
   - Ничего ты в этом не смыслишь, - буркнул я, а потом, набив полный рот
и энергично двигая челюстями, добавил: - Значит, он опять тут.
   - Прекрати!
   Она сосала кончик большого пальца и напряженно думала. Обстановка в
корне изменилась.
   Потом она начала рассказывать:
   - Он добрался до города и все получил. - Она имела в виду бумаги.
Начальник земельного управления был давнишним другом их семьи.
   - Ну и отчаянная же голова, - удивился я. - Значит, так по полевым
дорогам и дул до самого города.
   А танки, очевидно, и районный городок проскочили с ходу, держа курс на
Берлин.
   и чиновники земельно!о управления попрежнему сидели за столами и
оформляли бумаги.
   - Да, теперь мы в его власти, повторила Амелия.
   Я ничего не понял.
   И ей пришлось мне объяснить, как обстояли дела "наверху". Донат, мол.
вернулся как- "принц, разгадавший все три загадки". Мать рывком выхватила
бумаги у него из рук, и Донат даже хмыкнул от удовольствия, как будто это
к нему, а не к бумагам она бросилась. А потом обвел взглядом комнату с
таким видом, словно теперь имел право взять себе все, что придется ему по
вкусу.
   Как Амелия рассказывала! С каким убийственным юмором! И с каким
неприкрытым страхом.
   - Мама говорит, что мы должны век за него бога молить.
   Когда Донат наконец оставил их одних, мать прилегла. В последнее время
она вообще прихварывала. От любого волнения ноги ее отекали. Перехватив
враждебный взгляд, которым Амелия проводила Доната, она бросила в лицо
д